вели тайно разведать у казаков моих". - "Ну, так походим вместе, - он
отвечал мне, - тогда ты покинешь все предрассудки". - "Если солдатская
честь и сострадание к несчастию - предрассудки, то их предпочитаю твоему
рассудку! Послушай, Александр Самойлович, - продолжал я. - Я прощаю
смертоубийству, коему причина - заблуждение сердца огненного; возмездие
души, гордой за презрение, оказанное ей некогда спесивой ничтожностию;
лишняя страсть к благу общему, часто вредная, но очаровательная в
великодушии своем! И пока вижу в человеке возвышенность чувств, увлекающих
его на подвиги отважные, безрассудные и даже бесчеловечные, - я подам руку
сему благородному чудовищу и готов делить с ним мнение людей, хотя бы чести
его приговор написан был в сердцах всего человечества! Но презираю убийцу
по расчетам или по врожденной склонности к разрушению".
Мы замолчали. Однако, опасаясь, чтобы он не велел похитить ночью пленных
моих, я, под предлогом отдавать приказания партии, вышел из избы, удвоил
секретно стражу, поручил сохранение их на ответственность урядника, за ними
надзиравшего, и отослал их рано поутру в главную квартиру.
Мы часто говорим о Фигнере - сем странном человеке, проложившем кровавый
путь среди людей, как метеор всеразрушающий. Я не могу постичь причину
алчности его к смертоубийству! Еще если бы он обращался к оному в
критических обстоятельствах, то есть посреди неприятельских корпусов,
отрезанный и теснимый противными отрядами и в невозможности доставить
взятых им пленных в армию. Но он обыкновенно предавал их смерти не во время
опасности, а освободясь уже от оной; и потому бесчеловечие сие вредило ему
даже и в маккиавеллических расчетах его, истребляя живые грамоты его
подвигов. Мы знали, что он истинно точен был в донесениях своих и
действительно забирал и истреблял по триста и четыреста нижних и вышних
чинов, но посторонние люди, линейные и главной квартиры чиновники, всегда
сомневались в его успехах и полагали, что он только бьет на бумаге, а не на
деле. Ко всему тому таковое поведение вскоре лишило его лучших офицеров,
вначале к нему приверженных. Они содрогнулись быть не токмо помощниками, но
даже свидетелями сих бесполезных кровопролитий и оставили его с одним его
сеидом - Ахтырского гусарского полка унтер-офицером Шиановым, человеком
неустрашимым, но кровожаждущим и по невежеству своему надеявшимся получить
царство небесное за истребление неприятеля каким бы то образом ни было.
В ночь возвратились разъездные мои, посланные к селу Ляхову, и уведомили
меня, что как в нем, так и в Язвине находятся два сильных неприятельских
отряда, что мне подтвердил и приведенный ими пленный, уверяя, что в первом
селе стоит генерал Ожеро с двумя тысячами человек пехоты и частью
кавалерии.
Мы решились атаковать Ляхово. Но так как все три партии не составляли более
тысячи двухсот человек разного сбора конницы, восьмидесяти егерей 20-го
егерского полка и четырех орудий, то я предложил пригласить на удар сей
графа Орлова-Денисова, которого партия состояла из шести полков казачьих и
Нежинского драгунского полка, весьма слабого, но еще годного для декорации
какого-нибудь возвышения.
Немедленно я послал к графу письмо пригласительное: "По встрече и разлуке
нашей я приметил, граф, что вы считаете меня непримиримым врагом всякого
начальства; кто без властолюбия? И я, при малых дарованиях моих, более
люблю быть первым, нежели вторым, а еще менее четвертым. Но властолюбие мое
простирается до черты общей пользы. Вот пример вам: я открыл в селе Ляхове
неприятеля, Сеславин, Фигнер и я соединились. Мы готовы драться. Но дело не
в драке, а в успехе. Нас не более тысячи двухсот человек, а французов две
тысячи и еще свежих. Поспешите к нам в Белкино, возьмите нас под свое
начальство - и ура! с богом!"
Двадцать седьмого числа мы были на марше. Вечером я получил от графа ответ.
Он писал: "Уведомление о движении вашем в Белкино я получил. Вслед за сим и
я следую для нападения на неприятеля; но кажется мне, что атака наша без
присоединения ко мне командированных мною трех полков, которые прибыть
должны через два часа, будет не наверное; а потому не худо бы нам дождаться
и действовать всеми силами".
Двадцать восьмого, поутру, Фигнер, Сеславин и я приехали в одну деревушку,
занимаемую полком Чеченского, верстах в двух от Белкина. Вдали было видно
Ляхово, вокруг села биваки; несколько пеших и конных солдат показывались
между избами и шалашами, более ничего не можно было заметить. Спустя
полчаса времени мы увидели неприятельских фуражиров в числе сорока человек,
ехавших без малейшей осторожности в направлении к Таращину. Чеченский
послал в тыл им лощиною сотню казаков своих. Фуражиры приметили их, когда
уже было поздно. Несколько спаслось бегством, большая часть, вместе с
офицером (адъютантом генерала Ожеро), сдалась в плен. Они подтвердили нам
известие о корпусе Бараге-Дильера и об отряде генерала Ожеро, кои невзирая
на следование отряда графа Ожаровского, прошедшего 27-го числа Балтутино на
Рославльскую дорогу, остались неподвижными, хотя Балтутино от Ляхова не
более как в семнадцати, а от Язвина в девяти верстах.
Вскоре из Белкина подошла ко мне вся партия моя, и граф Орлов-Денисов
явился на лихом коне с вестовыми гвардейскими казаками. Он известил нас,
что командированные им три полка прибыли и что вся его партия подходит.
Поговоря со мною, как и с которой стороны будем атаковать, он повернулся к
Фигнеру и Сеславину, которых еще партии не прибыли на место, и сказал: "Я
надеюсь, господа, что вы нас поддержите". Я предупредил ответ их: "Я за них
отвечаю, граф; не русским - выдавать русских". Сеславин согласился от всего
сердца, но Фигнер с некоторою ужимкой, ибо один любил опасности, как свою
стихию, другой - не боялся их, но любил сквозь них видеть собственную
пользу без раздела ее с другими. Спустя час времени все партии наши
соединились, кроме восьмидесяти егерей Сеславина; а так как мне поручена
была честь вести передовые войска, то я, до прибытия егерей, велел выбрать
в стрелки казаков, имевших ружья, и пошел к Ляхову, следуемый всеми
партиями.
Направление наше было наперерез Смоленской дороге, дабы совершенно
преградить отряду Ожеро отступление к Бараге-Дильеру, занимавшему
Долгомостье.
Коль скоро начали мы вытягиваться и подвигаться к Ляхову, все в селе этом
пришло в смятение; мы услышали барабаны и ясно видели, как отряд становился
в ружье; стрелки отделялись от колонн и выбегали из-за изб к нам навстречу.
Немедленно я спешил казаков моих и завязал дело. Полк Попова 13-го и
партизанскую мою команду развернул на левом фланге спешенных казаков, чтобы
закрыть движение подвигавшихся войск наших, а Чеченского с его полком
послал на Ельненскую дорогу, чтобы пресечь сообщение с Ясминым, где
находился другой отряд неприятеля. Последствия оправдали эту меру.
Сеславин прискакал с орудиями к стрелкам моим, открыл огонь по колоннам
неприятельским, выходившим из Ляхова, и продвинул гусар своих для прикрытия
стрелков и орудий. Партии его и Фигнера построились позади сего прикрытия.
Граф Орлов-Денисов расположил отряд свой на правом фланге партий Фигнера и
Сеславина и послал разъезды по дороге в Долгомостье.
Неприятель, невзирая на пушечные выстрелы, выходил из села, усиливал
стрелков, занимавших болотистый лес, примыкающий к селу, и напирал на
правый фланг наш главными силами. Сеславин сменил пеших казаков моих
прибывшими егерями своими и в одно время приказал ахтырским гусарам, под
командою ротмистра Горскина находившимся, ударить на неприятельскую
конницу, покусившуюся на стрелков наших. Горскин атаковал, - опрокинул сию
конницу и вогнал ее в лес, уже тогда обнаженный от листьев и, следственно,
неспособный к укрытию пехоты, стрелявшей для поддержания своей конницы.
Стрелки наши бросились за Горскиным и вместе с ним начали очищать лес, а
стрелки неприятельские - тянуться из оного чистым полем к правому флангу
отряда своего. Тогда Литовского уланского полка поручик Лизогуб, пользуясь
их смятением, рассыпал уланов своих и ударил. Проезжая в то время вдоль по
линии с правого на левый фланг, я попался между ними и был свидетелем
следующего случая.
Один из уланов гнался с саблею за французским егерем. Каждый раз, что егерь
прицеливался по нем, каждый раз он отъезжал прочь и преследовал снова,
когда егерь обращался в бегство. Приметя сие, я закричал улану: "Улан,
стыдно!" Он, не отвечав ни слова, поворотил лошадь, выдержал выстрел
французского егеря, бросился на него и рассек ему голову.
После сего, подъехав ко мне, он спросил меня: "Теперь довольны ли, ваше
высокоблагородие?" - и в ту же секунду охнул: какая-то бешеная пуля
перебила ему правую ногу. Странность состоит в том, что сей улан, получив
за подвиг сей Георгиевский знак, не мог носить его... Он был бердичевский
еврей, завербованный в уланы. Этот случай оправдывает мнение, что нет
такого рода людей, который не причастен был бы честолюбия и, следовательно,
не способен был бы к военной службе.
Приехав на левый фланг, мне представили от Чеченского взятого в плен
кривого гусарского ротмистра, которого я забыл имя, посланного в Ясмино с
уведомлением, что ляховский отряд атакован и чтобы ясминский отряд поспешал
к нему на помощь. Между тем Чеченский донес мне, что он прогнал обратно в
село вышедшую против него неприятельскую кавалерию, пресек совершенно путь
к Ясмину, и спрашивал разрешения: что прикажу учинить с сотнею человек
пехоты, засевшей в отдельных от села сараях, стрелявших из оных и не
сдающихся? Я велел жечь сараи - исчадье чингисханово, - сжечь и сараи и
французов.
Между тем граф Орлов-Денисов уведомлен был, что двухтысячная колонна спешит
по дороге от Долгомостья в тыл нашим отрядам и что наблюдательные войска
его, на сей дороге выставленные, с поспешностию отступают. Граф, оставя нас
продолжать действие против Ожеро, взял отряд свой и немедленно обратился с
ним на кирасиров, встретил их неподалеку от нас, атаковал, рассеял и,
отрядив полковника Быхалова с частию отряда своего для преследования оных к
Долгомостью, возвратился к нам под Ляхово.
Вечерело. Ляхово в разных местах загорелось; стрельба продолжалась...
Я уверен, что если бы при наступлении ночи генерал Ожеро свернул войска
свои в одну колонну, заключа в средину оной тяжести отряда своего, и
подвинулся бы таким порядком большою дорогою к Долгомостью и к Смоленску, -
все наши покушения остались бы тщетными. Иначе ничего сделать мы не могли,
как конвоировать его торжественно до корпуса Бараге-Дильера и откланяться
ему при их соединении.
Вместо того мы услышали барабанный бой впереди стрелковой линии и увидали
подвигавшегося к нам парламентера. В это время я ставил на левом моем
фланге между отдельными избами присланное мне от Сеславина орудие и
готовился стрелять картечью по подошедшей к левому моему флангу довольно
густой колонне. Граф Орлов-Денисов прислал мне сказать, чтобы я прекратил
действие и дал бы о том знать Чеченскому, потому что Фигнер отправился уже
парламентером - к Ожеро в Ляхово.
Переговоры продолжались не более часа. Следствие их было - сдача двух тысяч
рядовых, шестидесяти офицеров и одного генерала военнопленными.
Наступила ночь; мороз усилился; Ляхово пылало; войска наши, на коне, стояли
по обеим сторонам дороги, по которой проходили обезоруженные французские
войска, освещаемые отблеском пожара. Болтовня французов не умолкала: они
