восемьдесят человек и двух офицеров и до самого вечера конвоевал императора
французов и протектора Рейнского союза с приличной почестью.
Двадцать третьего числа я, перешед речку Осму, предпринял поиск на
Славково, где снова столкнулся с старою гвардиею. Часть оной расположена
была на биваках, а часть в окрестных деревушках. Внезапное и шумное
появление наше из скрытного местоположения причинило большую сумятицу в
войсках. Все бросились к ружью; нам сделали даже честь стрелять по нас из
орудий. Перестрелка продолжалась до вечера без значительной с нашей стороны
потери. Вечером прибыло несколько эскадронов неприятельской кавалерии, но с
решительным намерением не сражаться, ибо, сделав несколько движений вправо
и влево колоннами, они, выслав фланкеров, остановились, а мы, забрав из
оных несколько человек, отошли в Гаврюково. Поиск сей доставил нам со
взятыми фланкерами сто сорок шесть человек фуражиров, трех офицеров и семь
провиантских фур с разною рухлядью; успех не важный относительно добычи, но
важный потому, что опроверг намерение Наполеона внезапно напасть со всею
армиею на авангард наш; по крайней мере, так можно заключить по циркуляру,
посланному от Бертье ко всем корпусным командирам. Нападение сие, будучи
основано на тайне и неведении с нашей стороны о местопребывании всех сил
неприятеля, не могло уже быть приведено в исполнение, коль скоро завеса
была сорвана моею партиею.
Поутру 24-го числа я получил от генерала Коновницына разрешение действовать
отдельно и повеление поспешно следовать к Смоленску. Посланный сей уведомил
меня о счастливом сражении при Вязьме 22-го числа и о шествии вслед за мной
партий Сеславина и Фигнера, в одно время как Платов напирал на арьергард
неприятеля с тыла. Получа повеление сие, я не мог уже тащить за собою
храбрую пехоту мою, состоявшую еще в ста семидесяти семи рядовых и двух
унтер-офицерах; почему я расстался с нею на дороге от Гаврюкова и отправил
ее в Рославль к начальнику ополчения Калужской губернии.
Теперь я касаюсь до одного случая с прискорбием, ибо он навлекает проклятие
на русского гражданина. Но долг мой говорить все то, что я делал, в чем
кому содействовал, кто в чем мне содействовал и чему я был свидетелем.
Пусть время поставит каждого на свое место.
Около Дорогобужа явился ко мне вечером Московского гренадерского полка
отставной подполковник Маслеников, в оборванном мужичьем кафтане и в
лаптях. Будучи знаком с Храповицким с детства своего, свидание их было
дружеское; вопросы следовали один за другим, и, как вопросы того времени,
все относились к настоящим обстоятельствам. Он рассказывал свое несчастие:
как не успел выехать из села своего и был захвачен во время наводнения края
сего приливом неприятельской армии, как его ограбили и как он едва спас
последнее имущество свое - испрошением себе у вяземского коменданта
охранного листа. Знав по опытам, сколько охранные листы бесполезны к
охранению, мы любопытствовали видеть лист сей, но как велико было наше
удивление, когда мы нашли в нем, что г. Маслеников освобождается от всякого
постоя и реквизиций в уважение обязанности, добровольно принятой им на
себя, продовольствовать находившиеся в Вязьме и проходившие чрез город сей
французские войска. Приметя удивление наше, он хотя с замешательством, но
спешил уверить нас, что эта статья поставлена единственно для спасения его
от грабительства и что он никогда и ничем нс снабжал войска французского в
Вязьме.
Сердца наши готовы были извинить его: хотя русский, он мог быть слабее
другого духом, прилипчивее другого к интересу и потому мог ухватиться за
всякий способ для сохранения своей собственности. Мы замолчали, а он,
приглася нас на мимоходный завтрак, отправился в село свое, расстоящее в
трех верстах от деревни, в коей мы ночевали.
На рассвете изба моя окружилась просителями; более ста пятидесяти крестьян
окрестных сел пали к ногам моим с просьбою на Масленикова, говоря: "Ты
увидишь, кормилец, село его, ни один хранц, (то есть франц, или француз) до
него не дотронулся, потому что он с ними же грабил нас и посылал все в
Вязьму, - всех разорил; у нас ни синь-пороха не осталось по его милости!"
Это нас все взорвало.
Я велел идти за мною как окружившим избу мою, так и встретившимся со мною
на дороге просителям.
Приехав в село Масленикова, я поставил их скрытно за церковью и запретил им
подходить ко двору прежде моего приказания. Казалось, мы вступили на
благословенный остров, оставшийся от всеобщего потопления! Село, церковь,
дом, избы и крестьяне - все было в цветущем положении! Я уверился в
справедливости доноса и, опасаясь, чтобы после ухода моего страдальцы сами
собой управы не сделали и тем не подали пример другим поселянам к мятежу и
безначалию, что в тогдашних обстоятельствах было бы разрушительно и
совершенно пагубно для России, я решился обречь себя в преступники и
принять ответственность за подвиг беззаконный, хотя спасительный!
Между тем товарищи мои сели за сытный завтрак... Я не ел, молчал и даже не
глядел на все лишние учтивости хозяина, который, чувствуя вину свою и видя
меня сумрачным и безмолвным, усугублял их более и более. После завтрака он
показал нам одну горницу, нарочно, как кажется, для оправдания себя
приготовленную: в ней все мебели были изломаны, обои оборваны и пух
разбросан по полу. "Вот, - говорил он, - вот что эти злодеи французы
наделали!"
Я, продолжая молчание, подал потаенно от него знак вестовому моему, чтобы
позвал просителей, и вышел на улицу будто бы садиться на конь и продолжать
путь мой. Когда на улице показалась толпа просителей, я, будто не зная, что
они за люди, спросил: "Кто они такие?" Они отвечали, что окрестные
крестьяне, и стали жаловаться на Масленикова, который уверял, что они
изменники и бунтовщики, но бледнел и трепетал. "Глас божий - глас народа!"
- отвечал я ему и немедленно велел казакам разложить его и дать двести
ударов нагайками.
По окончании экзекуции я спросил крестьян, довольны ли они? И когда
передний из них начал требовать возвращения похищенного, то, чтобы прервать
все претензии разом, я его взял за бороду и, ударив нагайкою, сказал
сердито и грозно: "Врешь! Этого быть не может. Вы знаете сами, что
похищенное все уже израсходовано французами, - где его взять? Мы все
потерпели от нашествия врагов, но что бог взял, то бог и даст. Ступайте по
домам, будьте довольны, что разоритель ваш наказан, как никогда помещиков
не наказывали, и чтобы я ни жалоб и ни шуму ни от одного из вас не слыхал.
Ступайте!"
После сего сел на конь и уехал. Теперь обратимся к военным действиям.
Размещение отдельных отрядов около 24-го и 25-го числ, то есть во время
нахождения главной квартиры французской армии в Дорогобуже, было следующее:
Князь Яшвиль, командовавший отрядом калужского ополчения, встретя в Ельне
дивизию Бараге-Дильера, находился на обратном марше в Рославль.
Генерал-лейтенант Шепелев с калужским ополчением, шестью орудиями и тремя
казачьими полками - в Рославле.
Отряд графа Орлова-Денисова был на марше от Вязьмы чрез Колпитку и Волочок
к Соловьевой переправе. Партия моя - вслед за оной на марше из Гаврюкова
чрез Богородицкое и Дубовище к Смоленску.
Отряд графа Ожаровского от Юхнова и Знаменского - на марше чрез Балтутино в
Вердебяки. Партии Фигнера и Сеславина - от Вязьмы к Смоленску, вслед за
моею партией, но ближе к главным колоннам неприятельской армии. Отряд
атамана Платова - вслед за арьергардом неприятеля, около Семлева.
Отряд генерала Кутузова [41] - между Гжатью и Сычевкой, в направлении к
Николе-Погорелову и к Духовщине. По тому же направлению, но ближе к
неприятелю, - партия Ефимова.
Пока покушался я занять большую дорогу у села Рыбков и производил поиск на
Славково, граф Орлов-Денисов опередил меня, так что едва усиленными
переходами я мог достичь его 25-го числа в селе Богородицком и то уже в
минуту выступления его к Соловьевой переправе. Оставя мою партию на марше,
я явился к графу с рапортом. Он меня принял хотя и ласково, но при всем том
весьма приметно было, сколь тревожил его вид подполковника, ускользнувшего
от владычества генерал-адъютанта и пользовавшегося одинакими с ними
правами. Дабы хотя на время исправить противоестественное положение сие, он
пригласил меня идти вместе с ним к Соловьевой переправе, предсказывая и
обещая мне, если я не последую за ним, несчастные успехи. Но я, помня
лесистые места около Соловьева и быв убежден в бесполезности сего поиска,
отказался, представив ему полученное мною повеление идти к Смоленску. К
тому же, прибавил я, изнурение лошадей принуждает меня дать отдых моей
партии, по крайней мере часа на четыре. На сие граф, усмехнувшись, сказал:
"Желаю вам спокойно отдыхать!" - и поскакал к своему отряду, который уже
вытягивался по дороге.
Я расчел верно. Покушение графа Орлова-Денисова не принесло ожидаемой им
пользы, и он принужденным нашелся обратиться к прежнему пути своему. Если б
партия моя была сильнее, дорого бы он заплатил за свою усмешку и долго бы
помнил залет свой к Соловьеву, ибо в продолжение сего времени я открыл
отряд генерала Ожеро в Ляхове и смог бы сделать один то, что сделал под
командою графа. 26-го, на марше к Дубовищам, я приметил, что авангард мой
бросился в погоню за конными французами. Вечернее время и туманная погода
не позволили ясно рассмотреть числа неприятеля, почему я, стянув полки,
велел взять дротики наперевес и пошел рысью вслед за авангардом. Но едва
вступил в маленькую деревушку, которой я забыл имя, как увидел несколько
авангардных казаков моих, ведущих ко мне лейб-жандармов французских
(Gendarmes d'elite). Они объявили мне о корпусе Бараге-Дильера,
расположенном между Смоленском и Ельнею, и требовали свободы, поставляя на
вид, что дело их не сражаться, а сохранять порядок в армии. Я отвечал им:
"Вы вооружены, вы французы, и вы в России; следовательно, молчите и
повинуйтесь!"
Обезоружа их, я приставил к ним стражу и приказал при первом удобном случае
отослать их в главную квартиру; а так как уже было поздно, то мы расставили
посты и остановились на ночлег.
Спустя час времени соединились со мною Сеславин и Фигнер [41] .
Я уже давно слышал о варварстве сего последнего, но не мог верить, чтобы
оно простиралось до убийства врагов безоружных, особенно в такое время,
когда обстоятельства отечества стали исправляться и, казалось, никакое
низкое чувство, еще менее мщение, не имело места в сердцах, исполненных
сильнейшею и совершеннейшею радостью! Но едва он узнал о моих пленных, как
бросился просить меня, чтобы я позволил растерзать их каким-то новым
казакам его, которые, как говорил он, еще не натравлены. Не могу выразить,
что почувствовал я при противуположности слов сих с красивыми чертами лица
Фигнера и взором его - добрым и приятным! Но когда вспомнил превосходные
военные дарования его, отважность, предприимчивость, деятельность - все
качества, составляющие необыкновенного воина, - я с сожалением сказал ему:
"Не лишай меня, Александр Самойлович, заблуждения. Оставь меня думать, что
великодушие есть душа твоих дарований; без него они - вред, а не польза, а
как русскому, мне бы хотелось, чтобы у нас полезных людей было побольше".
Он на это сказал мне: "Разве ты не расстреливаешь?" - "Да, - говорил я, -
расстрелял двух изменников отечеству, из коих один был грабитель храма
божия". - "Ты, верно, расстреливал и пленных?" - "Боже меня сохрани! Хоть
