только встать с дивана, подойти к двери, повернуть ручку...
Нет, я не смог сделать этого. Навязчивый страх перед педагогом,
а скорее всего, какое-то суеверное предположение, что это может
каким-то образом повлиять на их решение, или что она может
посчитать это нескромным, не дали мне зайти в класс и узнать
все.
Многие преподаватели вообще не считали нас за людей. Они
могли рассказывать о своих впечатлениях делиться мыслями Об
учебе. но когда ~ы обращались к ним с просьбой или высказывали
собственное мненйе. давали понять. что мы оказались не на своем
месте. и. когда мы не ловили их на коридоре, а заходили прямо в
класс, считали, что мы не имеем на это права. Грубая физическая
сила и принуждение проявлялись на каждом шагу. Больше всего
преуспевал тот, кто был грубее и наглее других; тихих здесь не
любили. 0 музыке здесь никто никогда не то, что не говорил, --
даже не думал. Я посмотрел на часы. Было пол-четвертого, а я с
утра еще ничего не ел. Приходилось ждать, чтобы не прозевать
педагога. Наконец, дверь открылась. и они вышли. Я встал и
подошел, приготовившись к самому худшему.
"Вы можете пересдать, -- услышал я в ответ, -- но прежде
вы должны пойти к завучу и уточнить у него. " И я побежал вниз.
0, сколько раз в жизни я вот так же радостно летел вперед,
думая, что все уже позади, и какой-нибудь "завуч" одним словом
рушил все мои надежды. Но на этот раз оказалось не так. Я, вяло
отметив это, пошатываясь, вышел из училища и направился на
автобусную станцию. То, что мне разрешили пересдать, ничего не
изменило, и только один из способов пытки -- неизвестностью --
оставался до завтрашнего вечера. Я ждал автобуса несколько
часов и, войдя в него, обессиленно повалился на сидение.
Когда уже было совсем темно, я открыл своим ключем дверь и
вошел в дом. Я лег спать не как всегда, а так, будто я прилег
на минуту, так, как ложатся спать в поезде, в машине, лег,
чтобы хоть на минуту забыться. Мысли начали путаться у меня в
голове, навязчивые идеи как-то медленно растворялись, несчастье
отступало куда-то в небытие, и я медленно, и, в то же время,
необычайно быстро, заснул.
Темнота уходила вниз, и свет все больше и больше
распространялся вокруг. Я стоял на большой высокой куче чего-то
и смотрел вниз. Солнце стояло высоко в небе и ярко сияло,
освещая меня и холм ярким светом. На голове у меня была
какая-то шапка, выделявшаяся на фоне неба своими почти
квадратными формами, и, стоя наверху, я наблюдал за
расстилающимся бесконечным пространством. И вдруг я опять
увидел е г о. Он стоял чуть внизу и работал. Он что-то
показывал, говорил, указывал руками в стороны, объяснял и
посылал туда кого-то. Я опять увидел его и подошел, чтобы
объясниться. Он поздоровался со мной и пошел навстречу. Хотя он
был за работой, мы отправились с ним в другую синестезию, чтобы
поговорить о смысле. Кругом все работали, несли какие-то камни;
люди, маленькие, как муравьи, суетились и бегали с грузом. Но я
не мог спуститься к ним. Они не были самостоятельны; они были
внутри меня. Я был один, а их много, и все они были внутри
меня.
"Я знаю, ты хочешь своего места в жизни, и поэтому тебе
совсем не дают никакого места. Смысл есть отторгнутая от жизни
формула, простая, как 2+2. Люди трудятся, называют это
серьезным, они видят в этом какой-то смысл, лицемерно скрывая
за ним свое собственное бессллие, но, если бы они и не считали
это мнимым смыслом, желудок и потребность в движении быстро бы
заставили их работать. Смысл же, который исходит от
неизменимого фактора, не является формулой, выведенной
человеческим рассудком.
Все, что бессмысленно, люди называют разумным, а все, что
просто и понятно, люди называют бессмысленным. Смыслом у них
называется бессмысленная работа на ничего не анализирующий,
ничего не думающий, ни к чему не стремящийся желудок, а
бессмысленным -- поиски смысла жизни, который, по их мнению,
давно найден. Вместо того, чтобы дать людям максимальный стимул
к труду, капиталистические страны путем введения абсурдной
системы правил о процентных ставках заставляют все средства
фактически работать на банки, а советская администрация тратит
эти средства на насильственное подавление в людях стремления к
потребленнию. Смысл заключен вне людей или внутри их, и они так
и существуют: смысл отдельно и люди отдельно. Сравнивать можно
только сравнимое, и осознать можно только то, что подлежит
сравнению. Все подлежит сравнению в этом мире; умный,
сравниваемый с глупцами, должен стать дураком, что умнее других
дураков. То же, что нельзя сравнить, не будет понято, так как
никто не познает того нового, которое нельзя сравнить с тем,
что он уже знает. Все новое -- старое, потому что человек
всегда знает то, что он должен узнать, и нет ничего такого, что
могло бы быть создано нового человеком, потому что новое всегда
будет старым, и, как бы ни искал человек новое, он не найдет
его, не видоизменив старое.
Вместо того, чтобы следовать естесственному, человек
придумывает противоречивые идеальные схемы и загоняет жизнь в
их рамки. Он создает законы, чтобы они защищали эти схемы от
критики недовольных ими. Человек сотни раз нарушает законы,
своевольно интерпретирует их, и ему никогда не придет в голову
изменить их, но стоит только ему ощутить на себе незаконность и
обнаружить невозможность бороться с ней при помощи существующих
законов, как он сразу же начинает проклинать их. Человек не
может изменить жизнь своими схемами общественного устройства,
но он оправдывает этими схемами свои зверские, бесчеловечные
поступки, и, если даже такую схему изобрел кристально чистый
человек, берущий его учение в свои руки тиран оправдает свои
действия исключительной честностью предшественника. И никому в
условии таких режимов не придет в голову, что схема и жизнь --
не одно и то же. Человек же, как бы он ни ухищрялся и что бы он
ни предпринимал, не сможет найти истину, и люди отличаются друг
от друга не знанием и незнанием истины, а лишь степенью
активности по отношению к ней. "
Я опять не был согласен с ним. Я всегда был уверен, что
где-то существует абсолютная справедливость, и верил в конечное
торжество добра. Но в моей вере и в его безверии было много
общего, и я видел, что мы оба боремся против одной и той же
инертной середины.
Вдруг, в полной тишине, пробили время часы, и я опять
закружился в вихре тосклившх мыслей, страхов и переживаний.
Темнота покрыла все вокруг, и чьи-то цепкие пальцы вырвали у
меня самое дорогое. Я очутился один в мрачном лесу, внезапно
перенесшись из светлой страны, где над головой растворялось
вокруг синее небо и где солнечные лучи так приветливо грели
воздух, отражаясь желтым металлом -- позолотой далеких
строений, в мрак беспросветной пустыни, где я был так
беспомощен, несчастен и одинок, где я был подвластен дикой
природе, один на один с беспощадным холодным миром. После лета
вдруг началась метель, и я, вытянув вперед руки, шел, ощупывая
бестелесную темноту в надежде найти е г о. Но разве мог он
находиться в этом хаосе и темноте? Он был там, где светло, а я
был тут, в холоде и зловещем безмолвии. И вдруг я ощутил его и
обратился к нему. Сразу вдруг стало светло, и тепло стало
постепенно проникать в сознание.
Мы стояли среди высоких громад, и заходядее солнце
освещало своими скупыми лунами дно ущелья.
"Люди, -- говорил он, -- бессильные существа, которые
создают оружие массового уничтожения, но не могут разобраться в
собственных отношениях. Многие из них, отчаявшись найти смысл
жизни, кончают эту бессмысленную жизнь самоубийством. Человек
меняет облик рек, континентов, он погружается в пучину морей и
океанов, но что он не может изменить -- так это себя и
человеческие отношения. И часто люди бросались с высоких этажей
и под колеса поездов именно из-за уверенности, что самоубийства
как были, так и будут, и что с их смертью в этой жизни ничего
не изменится. Я знаю много их, душ, которые променяли все
соблазны этой бессмысленной жизни на осмысленное самоубийство.
"
"Как, -- подумал я, -- неужели он относится к
потустороннему миру? "
"Нет, -- ответил он на мои мысли, -- я не отношусь ни к
миру существующему, ни к потустороннему. Я черпаю мои мысли и
мой дар из предвидения. Человеческая История развивалась без
отрыва от общества, и в нем от каждого индивидума в
отдельности. История общества -- это история многоголового,
многорукого, многоязычного человека, у которого также есть свои
воспоминания. Каждая единица общества -- человек -- несет в
себе информацию обо всем обществе в в целом; каждый день
человеческой Истории несет в себе информацию о всех предыдуших.
Мозг каждого человека -- частица огромного общественного
сознания, и, стоит человеку покопаться в своем подсознании, он
"вспомнит" и бесчисленные вереницы рабов, строящих огромные
сооружения на берегах Нила, и краснокожих индейцев, укрепляющих
стены своего города Куска, и царя Соломона, строителя Дома
Господня. Он увидит любого, кто составлял население этой
планеты миллионы лет назад.
Древний Рим затмил своим величием все окрущающие страны,
но и теперь мы помним историю Рима лучше, чем историю любой
другой древней страны и предпочитаем ее истории других
государств, а Александр Македонский, про которого Диоген
сказал, что он "затмил солнце", затмевает своей фигурой фигуры
других древних полководцев и по сей день. Россия не имела ни
своих Македонских, ни Цезарей, ни Наполеонов, и поэтому она все
еще существует. "
И опять он пригласил меня перейти в его оболочку. Он, сидя
на скамье в кузове грузовой машины, ехал через лес, и ветки,
провожая запахом хвои, цеплялись за его одежду. Сзади и спереди
витал невидимый призрак смерти. Все было полно величия и
скрытой силы.
"После того, как была захвачена Священная Римская Империя,
-- продолжал между тем бесстрастный голос, -- одни думали, что
наступил конец Мира, другие торжествовали, дождавшись разгрома
своих врагов. В то время, как одетые в шкуры варвары свирепо
ходили между развалинами римских колонн, в историю уже входила
новая сила, известная под названием христианства. Те христиане,
которые преследовались и уничтожались в Римской Империи,
впоследствие явились истинными властителями Италии и
большинства стран Европы. Они стали преследовать, пытать и
убивать сами. Греция, родина демократии, впоследствие станет
родиной черных полковников, поправших принципы демократических
свобод; Монголия, захватившая Россию, через века будет сама
захвачена ей. История повторяется. В Израиле царь, осмелившийся
пойти против жрецов, был, как свидетельствует Библия, поражен
проказой. В России все последователи ереси Схарии были
безжалостно убиты. На протяжении многих веков христианская
инквизиция преследовала свободомыслящих, сжигала на кострах
выступающих против церковных догм... Библия, собрание вечной
человеческое мудрости, это философское откровение, превратилась
в предмет, призванный оправдывать бесчинства и злодеяния.
Христианство было поистине интернациональным учением, но это не
повлияло на его роль в истории как религии, исторически и
территориально создавшей на долгое время отдельные,
отгороженные, закрытые мирки. Эта интернациональная мораль
общечеловеческого добра не смогла удержать страны христианского
мира от междуусобных войн, как мораль коммунизма не смогла
