трудом сдержался, чтобы не ударить его. Но было уже поздно,
чтобы бороться с зародившимся во мне чувством, в моих глазах
его подавление было бы равносильно предательству или поражению.
Я написал цикл стихов "Ты и Я", посвятив его Лене. В этом цикле
стихи на четырех языках: польском, русском, немецком, и
английском. Я уже знал к тому времени, что Лена владеет
четырьмя иностранными языками. За пять дней я написал поэму "
Креп ", также посвятив ее Лене. Вместе с Леной у меня побывали
ее брат Сергей, Игорь Каплан ( Клаптон), Кинжалов и Канаревич,
один раз все вместе. Два раза, когда Аранова склонна была у
меня остаться, мне не удалось вытурить Канаревич, а Лена была
вынуждена с ней уйти. Я шепнул ей, правда, что она может
сделать вид, что идет домой, а потом, когда Канаревич смотается
к себе, снова придти. Но, почему-то, это не сработало. Раз пять
или шесть, именно в то время, когда Лена должна была ко мне
придти ( то есть, после окончания работы ), к ней на работу
приходил Кинжалов, и она вынуждена была с ним идти ко мне, или
Игорь, который ее явно караулил везде, поджидал ее у моего
дома, а потом вместе с нее заходил. Интересно, что он за все
это время не вступал со мной ни в какую конфронтацию, хотя это
на него не похоже, и он парень здоровый и дерется, он ни разу
не показал этого, а однажды, встретив меня на улице вечером с
такими ребятами, на которых как бы написано, что они собрались
вместе, чтобы ломать кости, приветствовал меня очень тепло и
как бы в смущении. Он уже почти не делает ничего, чтобы
препятствовать нам с Леной остаться наедине, но просто его
выручают Кинжалов и Канаревич, следующие за Леной по пятам. Все
они у меня здесь выпивали, а затем оставались ночевать. Я,
понятно, терпел это все ради Лены. Иногда и я пил с ними,
причем, пил много.
Вернусь к тому дню, когда мне не удалось встретиться с
Мишей-бас-гитаристом, и я вынужден был уйти из мед. училища.
Мне пришлось пойти сразу домой. После того, как звонили
Миша-бас-гитарист и Катя, позвонил Миша Кинжалов. Он сказал: "
Так ты не в Минске! А я зря, значит, ходил к твоим родителям,
зря потратил время! " -- Я извинился перед ним. Я решил, что он
подумал, что я договорился встретиться с Леной, и поэтому его
дезинформировал. Я сказал ему, что еще, может быть, сегодня
поеду в Минск.
После Мишиного звонка я пошел искупаться. Когда я разделся
уже, я услышал звонок в дверь. Янакинул халат, подошел к двери
и посмотрел в глазок. Это был Миша. После минутного колебания,
открывать ли, я открыл. Он был, как всегда к вечеру в последних
два месяца, пьян. Я сказал ему, что я купаюсь, сказал ему,
чтобы он запер дверь, разделся и заходил. Но он не давал мне
зайти в ванную, щупал меня своими костлявыми пальцами, держал
дверь ванной. " Подожди, не закрывай дверь. Не оставляй меня
здесь одного. Ты же видишь, что я напился... " -- Я хотел
применить силу, но он слишком сильно уцепился за дверь.
Наконец, мне удалось еговытолкать и закрыть дверь. Я искупался,
а затем вышел из ванной.
И вдруг, ни с того, ни с сего, он стал мне рассказывать,
что был в КГБ. Он рассказал, что у негопоявился какой-то
знакомый -- полковник или подполковник КГБ, некто то ли
Каменев, то ли Михайлов, не помню. Он описал его внешний вид:
подтянутый, седоватый, волосы зачесаны назад. " Настоящий
фашист, -- тихо сказал Миша. По словам Миши, этот его знакомый
любит хорошо пожить, интеллигентный, культурный. Если верить
Мише, тот его напоил, а, когда Миша был уже " на взводе", решил
быдто бы блеснуть перед нимсвоим хозяйством. Он посадил его в
машину и в три часа ночи повез осматривать КГБ. По словам Миши,
он увидел там следующее.
Сразу за входной дверью ступеньки вниз и маленький
коридорчик. Затем -- вторая дверь. Внутри здание бобруйского
КГБ, несмотря на свои небольшие размеры, довольно обширно.
Множество кабинетов и дверей. Есть, якобы, дверь во двор. Но
ей, почему-то, не пользуются. Затем Мише были показаны
помещенияпод землей. По словам Миши, это целая " фашистская
республика ", обширность, совершенство и контрасты которой
трудно себе представить. Он сказал, что там множество
коридоров, двери, прекрасное освещение иудобные помещения.
Подземная часть, по его словам, несравнимо больше надземной.
Один из коридоров проходит, по-видимому, под улицей Пушкинской,
к обувному магазину, что напротив здания КГБ. Там есть шикарно
обставленные комнаты и, в то же время, есть обширное помещение,
внутренний вид которого страшен. В этом помещении, по его
словам, страшные стены из цемента, лампы сильного света, такие,
какв фото-студиях, и кресло -- как в зубоврачебных кабинетах,
которое может передвигаться по рельсам, какточно -- не помню.
По-моему, он говорил еще и о прожекторах на тросах. В этой же
комнате Миша виделспециальные палки, которыми бьют, не оставляя
внешних следов, но отбивая внутренние органы. На однойстене там
висел портрет Ленина, на другой -- Дзержинского.
На втором этаже, по словам Миши, огромные картотеки на
сотню тысяч жителей Бобруйска. Там есть компьютеры и другая
электронная аппаратура. Сотрудник КГБ, что привел Мишу туда,
повел егои в свой кабинет. Телефон его, по словам Миши,
7-36-30. На стенах -- обои. Стоит шкафчик, в котором несколько
бутылок коньяка. Он угощал коньяком Мишу. Когда Миша спросил,
не повредит ли ему то, что онводится с иностранцами,
работающими в Бобруйске, сотрудник КГБ сказал, что " мы знаем
об этом ". Но добавил, что ничего страшного. Миша сказал, что в
Бобруйске установлена или устанавливается новая немецкая и
итальянская аппаратура по подслушиванию телефонных разговоров,
включающая компьютеры и автоматическое записывание всех
разговоров на магнитофонную пленку. По его словам, там может
прослушиваться более тридцати тысяч телефонных разговоров
одновременно, причем, альтернативный выбор включения на запись
может производиться автоматически. Например, данные введенные в
компьютер, позволяют автоматически включить запись только
тогда, когда звонок производится с какого-либо конкретного
телефона на данный, в противном случае запись не производится.
Из телефонных разговоровони узнают о привычках, наклонностях и
образе жизни взятых ими под надзор лиц, а также контролируют
события в жизни этих людей. Центр Прослушивания в КГБ соединен
с Информационно-Вычислительным Центром, где производится
обработка части поступающей по разным каналам ( в том часле и
благодаря прослушиванию телефонов ) информации. В памяти
компьютеров Информационно-Вычислительного Центранакоплены
разные данные, хранящиеся под определенным кодом, и извлечь их
можно только при помощи того кода, под которым каждая порция
информации зашифрована. ( В этот момент я как-то незаметно
подумал отом, что Лена Аранова работает именно в Вычислительном
Центре ). Ясно, что ключ от кода находится в руках сотрудников
спецслужб. В КГБ, по словам Миши, сосредоточены огромные
средства давления на любогопрактически человека, в том числе и
на самых высших должностных лиц. У них там есть еще какие-то
специальные телефоны, о которых мне Миша еще что- то
рассказывал.
Большую часть откровений Миши мне не удалось запомнить: в
момент его рассказа я не ставилперед собой такой цели. Кроме
того, масса информации -- огромная часть из того, что он мне
говорил, -- осталась мной не запомнена вследствие тогдашнего
моего психического состояния, а также потому, что, когда я
взялся за дневник, какие-то заботы прервали запись Мишиного
монолога, а потом все больше подробностей стиралось из моей
памяти.
Часть того, что он мне тогда рассказал, совпадала с тем,
что я уже знал, но еще большая часть(забегу вперед)
подтвердилась через месяцы или даже годы совсем из других
источников, а иногда благодаряявным случайностям... Другое
дело, что мои знания об эторй организации были гораздо глубже и
конкретней, начиная списком номеров машин бобруйского, минского
и могилевского КГБ ( подлинных и сменных ), кончаяименами и
адресами сотрудников, номерами телефонов и специальными кодами,
позволяющими им бесплатнозвонить из любого телефона-автомата в
любой город и даже в другую страну. Телефона, который назвал
мне Миша, в моем списке тогда еще не было, но он появился
позже, и оказалось, что был назван Мишей правильно.
ГЛАВА ВТОРАЯ
(середина декабря)
У меня создается впечатление, что обстоятельствами и
случайностью скомпанована, как узор в трубке калейдоскопа,
какая-то сложная игра, и эта игра мне становится не по зубам.
Прежде всего, мнекажется, что Лена Аранова влюбилась в меня по
уши. Конечно, я не настолько наивен, чтобы не понимать отличия
в поведении скромной девушки из польской или из еврейской семьи
( с которыми в прошлом связывалименя мои чувства ) и валютной
шлюхи или -- как их называют в Москве -- "интердевочки". Именно
поэтому ошибки быть не может. Никакая самая гениальная игра не
способна так натурально передать скромность исмущение в
поведении любящей женщины. Я привык ко всяким неожиданностям.
Но, когда я поцеловал Лену усебя в спальне, не имея возможности
выпроводить за дверь Канаревич, я почувствовал такую волну
нежности, смущения и экзальтации в ней, что понял, насколько
безумно она в меня влюбилась. Если поведение женщины,
перевидавшей слишком много за время своего валютного стажа,
меняется таким образом, то это может бытьобъяснимо только
неожиданным и искренним чувством. Это чувство било в ней
настолько через край, что и япочувствовал себя обретающим тот
огромный, запретный мир, который являлся мне, возможно, в
детстве. Есть и материальные признаки ее чувства ко мне. Но не
буду вдаваться в подробности.
Я договорился в последний раз с Леной, что она мне
позвонит. Позвонит в среду в два часа. Я договорился с ней
секретно, разговаривали мы по-английски, а этого языка
Канаревич не понимает. В среду я ждал ее звонка, но она не
позвонила. Я начал подозревать телефон. Теперь о Мише. Он
должен участвовать вмоей намечающейся группе. Мы с ним
репетировали каждый день. Вчера мы с ним ходили к Вольдемару
Меньжинскому, которого перевели на новое место жительства:
Ленина, 92, комната 1. Это общежитие. КМеньжинскому приехала
жена. Мы очень приятно побеседовали. И пан Вольдемар, и его
жена ценители литературы; я им давал читать мои стихи,
написанные по-польски. Жена Вольдемара сказала, что у нее очень
много знакомых в литературной среде, называла имена, и в числе
своих особо близких друзей назвала имя одного широко известного
критика. Она сказала, что он познакомил ее с Ежи Путраментом и
рассказывала о некоторых подробностях жизни эмигрантской
группировки польских писателей, к которой относился и
ЕжиПутрамент, и многие другие известнейшие польские писатели и
поэты, часть которых затем возвратиласьна родину. Среди них был
и нобелевский лареуат по литературе этого года поэт Чеслав
Милош. Об отношениик Чеславу Милошу в самой Польше я уже знал
из разговора со знаменитым певцом, исполнителем и композитором
Чеславом Неменом, мое знакомство с которым ограничилось
короткой беседой.
Миша сказал, что звонил мне, но не дозвонился, в то время
как в момент его звонка я находилсядома. Затем мама мне
сказала, что были блинные гудки, когда она мне звонила из
телефона-автомата, а я, будучи в то время дома, не слышал
звонка. Я понял, что мой телефон как-то странно работает.
