-- Итак, -- начал я, -- сначала история создания, потом
анализ, затем выводы. -- Это обычно преподаватель, не
высказывая, лишь подразумевал.
В истории создания, когда она просто сказала, что
либретист Да Понте предложил Моцарту либретто "Свадьбы Фигаро",
я счел возможным вмешаться и заметил, что Моцарт, "будучи
убежденным демократом", прогрессивным человеком (с моих губ
чуть ли не сорвалось "коммунистом"), должен бы сам желать
социально-обличительного сюжета комедии Бома~ше, он сам хотел
изобразить на сцене простого слугу Фигаро.
Я долго распространялся на эту тему, и, не дав ей открыть
рта, сам пересказал историю создания до конца. Когда она
уловила мой трюк, было уже слишком поздно. Увы!, я не был одним
из педагогов и не имел их прав, а передо мной не сидела
бесправная и бессловесная студентка, и, стоило бы ей во-время
разгадать мою хитрость, как она бы, тут же "возвратившись" в
педагоги, лишила бы меня слова.
Наконец, мы приступили к характеристике Фигаро, и,
цепляясь за первое попавшееся, я спросил, чем отличается
каватина от арии.
-- Ну, я не знаю, -- ответила она, -- по-моему, это к теме
не относится.
-- Нет, возразил я, -- все, что относится к опере и к
клавиру, который здесь у вас перед глазами, имеет отношение к
теме. Раз есть в клавире, значит, относится к теме.
На это она ничего не могла сказать. Ей, выросшей на
догмах, было не под силу расправиться даже с той, которую
произнес я. Помолчав, выдержав менторскую паузу, я добавил, что
это как раз и имеет непосредственное отношение к теме, так как
связано с характеристикой центрального персонажа оперы.
На вопрос она так и не ответила. Это была формальность.
Конечно, она не могла знать ответа на все мелочные, глупые
вопросы. И, тем не менее, я постарался сделать из этого
соответствующие выводы.
-- Так что же вы вообще знаете? -- спросил я опять не
своим голосом. -- Чтобы зря не тянуть время, я просто, если вы
хотите, задам вам один вопрос, и, если вы на него ответите,
будем считать, что с темой покончено.
Она согласилась. В этот момент я подошел к клавиру и
захлопнул его.
-- Так, -- изрек я. -- С чего начинается опера? -- С
увертюры, конечно.
-- Нет, я имею в виду вокальный номер. Она задумалась.
"Как это, саму оперу? " И я, прицепившись к словам "саму
оперу", стал настаивать на более точном определении, называл
это ошибкой, говорил о незнании. (Конечно, предполагать, что
педагог-теоретик, даже если она никогда не преподавала муз.
литературу, не помнит первого вокального номера такой
хрестоматийной оперы, было абсурдном, но -- так же, как
неожиданный вопрос "а сколько будет дважды два? " в самых
неожиданных обстоятельствах и в неожиданном месте, может
вызвать запинку недоумения, точно так же это могло быть и тут).
После этой психологической подготовки я вновь спросил ее о
том же. Это был провокационный вопрос. Когда спрашивают в таком
безобидном плане о строении такой "легкой" оперы, как "Свадьба
Фигаро", от неожиданности такого поворота дела на некоторых
находит как бы "затмение"; изучаемая с детства, десятки раз
слышанная в оперных театрах, опера непостижимым образом
"забывается". И, к тому же, в такой обстановке... Кроме того,
обычно ("Свадьба Фигаро" не в счет, она слишком популярна) все
запоминают окончание оперы -- ведь финал в понимании
музыковедов -- материалистов, и, наверное, простых смертных
тоже, был своего рода развязкой драмы, в большинстве случаев
как бы выводом, подведением итогов, и, разумеется, изучался
особо. Здесь не отходили от классицизма, и никто не знал опер,
где музыка возникает из небытия и уходит в ничто. Начало же,
первое действие, первое явление плохо запоминали, поскольку
после тщательно разбираемой увертюры это являлось как-бы
"лишним", и потому, что очень редко первое явление входило в
число "важнейших", номеров, достойных разбора -- по мнению
авторов всех учебников. И, конечно же, она не помнила этот
номер. Затем, когда она пыталась продолжить характеристику
Фигаро, я сбил ее тем, что предложил пересказать содержание
арии, которого она, опять-таки, не знала.
Да, если бы она была студенткой, ей бы пришлось
перечитывать и учить все либретто -- если бы она захотела уметь
отвечать на такие вопросы. Но я нисколько не переиграл; все эти
вопросы мне самому были заданы на экзамене (и задавались
гораздо пристрастнее, с ньюансами), а, кроме этих,
"дозволенных" методов, использовались еще и противозаконные.
Мне указывали на какой-нибудь такт и добивались, без связи со
всем остальным, описания "смысла, содержания и настроений",
выраженных в этом одном оторванном такте. Несмотря на то, что
все темы викторины, которую я написал, были названы правильно,
все они без исключения были зачеркнуты, а листок с ними был
отобран "на память". Сейчас же я действовал более либерально. Я
попросил ее сыграть на память первую часть ре минорной сонаты
Бетховена щ2 ор. 31.
-- Ну, я не знаю наизусть всю первую часть, -- сказала
она. -- Но я могу сыграть темы.
-- Нет, -- возразил я, -- играть темы мне не надо. Кроме
вас вся группа выучила наизусть. Ну, правда, кое-кто не совсем
(я замялся) выучил, но (прибавил я уже бодрым голосом) она, она
хоть что-то учила, сделала разбор произведения, а вы, вы н и ч
е г о, ну, буквально ничего не знаете. Так что, я затрудняюсь,
смогу ли вам поставить "3".
-- Так ведь никто не впрашивает, -- перебила она меня. --
Надо было спросить об опере, попросить пересказать сюжет... А
так и я бы могла вам задавать вопросы, отрывочно, вразброс,
такие, что вы бы никогда на них не ответили. Конечно, можно
задавать всегда такие вопросы, на которые никто не ответит,
формальные вопросы, не относящиеся к делу.
Теперь она сама выдвинула ту же мысль, по поводу которой
она недавно негодовала. Но я не спешил делать выводы.
-- Если бы вы сами выбирали вопросы, -- сказал я. повысив
голос, -- вам бы осталось только выбрать себе подходящий билет,
выучить один вопрос и выбрать его себе при ответе. И, вообще,
разве педагогу запрещено задавать такие вопросы? В принципе,
конечно, не н а д о, да и нельзя задавать такие вопросы, но кто
мне з а п р е т и т, ведь формально все в пределах правил, так
что запретить мне никто не может. И с этой точки зрения все мои
вопросы заданы правильно.
На это ей ответить было нечего. Эксперимент продолжался. Я
сел за фортепиано и выбрал два однотональных произведения,
примерно одинаковых по характеру и по темпу. Одним из них была
пьеса "Шопен" из "Карнавала" Шумана, другим -- малоизвестное
произведение Шопена. Я заранее наметил и теперь играл отрывки
-- поочередно -- то из одного, то из другого произведения, так,
чтобы, по мере возможности, не было заметно переходов. Кроме
того, я позволил себе слегка изменить наиболее характерные
места каденций и кульминаций. Собственно говоря, я играл даже
не гибрид из двух намеченных произведений, а, скорее, свою
собственную импровизацию, но строго в стиле двух намеченных
пьес. Она с подозрением посмотрела на меня и объявила, что
вообще не знает такого произведения. И добавила, что я вообще
"что-то не то" играю. Но, если отбросить это, то музыка похожа
на Шопена. Я сказал ей, что она ошиблась. Она бы, конечно,
продолжала возражать и высказывать свое недоумение, но, когда я
с самым красноречивым видом (предварительно захлопнув вторые
ноты) проиграл один раз, второй раз "Шопена" из цикла
"Карнавал", где кое-что соответствовало тому, что я прежде
играл, она сразу сказала "да это же "Шопен" Шумана, из
"Карнавала"; так что же перед этим было сыграно?
-- Как что? -- оскорбленным тоном произнес я. -- Та же
самая пьеса. Но Вы ведь уже сказали раньше, что не знаете, что
это, а теперешняя Ваша догадка не в счет.
-- Значит, перед этим была просто какая-то каша, а не
игра, -- так, на стадии разбора, а настоящее произведение
зазвучало только теперь.
-- Ваша задача, -- сказал я сухим тоном завуча училища, --
определять произведение, как бы оно ни было сыграно.
Эта фраза завуча была широко известна. И она осознала, на
что я намекал. Если бы она мне стала возражать, до завуча могли
дойти слухи, что она оспаривает правильность его слов, и
тогда...
-- Ну вот, -- как-бы сочувствуя, произнес я, -- историю
создания вы не знаете, мне пришлось самому пересказать ее за
вас, характеристику образов действующих лиц вы знаете самым
слабым образом, музыку вы совсем не знаете, -- (все это
перечисление нужно было для того, чтобы выбить у нее из головы
все, за что она могла бы уцепиться), -- что же, как вы думаете,
я могу вам поставить? -- Она молчала. -- Вот что бы вы сами
себе поставили? --
Этот был крайне подлый вопрос. А ведь именно он интенсивно
использовался педагогами муз. Училища, чтобы "сбить борзых".
Во-первых, даже самый наглый студент еще и еще раз вопрошал к
своей совести, сомневаясь в своей правоте, тем более, что
"добрый" педагог сам дал ему "возможность" решать свою участь.
С другой стороны, говорилось это всегда таким тоном, что не
предвещало ничего хорошего, и студент не мог сам себе вынести
приговор: чистосердечным "признанием" или, наоборот,
несогласием перенесшего оценку на один бал ниже педагога в
случае отказа в "признании" лишать себя последней надежды. Это
был период крайнего нервного напряжения, и никто не выдерживал
этой пытки, никто не мог назвать с в о й результат. Во-вторых,
существовала даже еще более опосредствованная "совесть" --
перед коммисией. Студент боялся, что, назвав слишком хороший
результат, приведет комиссию в негодование, тем самым еще более
ухудчив свое и без того крайне бедственное положение: даже если
этот "слишком хороший" результат равен "трем". Теоретическая
возможность поставить самому себе оценку и невозможность решить
ввою участь на практике переплетались настолько уродливо, что
студент, отчаявшись разобраться в своих чувствах, вынужден был
молчать. И тем самым униженно соглашался с комиссией.
-- Я больше двойки вам поставить не могу. Более высоким
баллом даже педагог музыкальной школы не оценил бы уровень
вашего ответа.
На этом кончилась моя роль тирана. "Вот, -- сказал я, с
облегчением вздохнув, -- вы, зная в "десять" раз больше меня,
изучив досконально все то, что я только начинаю постигать, имея
большой опыт и тренинг, получаете у меня, у неуча, оценку "2".
И поставить ее вам я смог только потому, что играл в педагога.
А ведь и в педагогике я дилетант: я в своей жизни еще не дал ни
одного урока, и только одно место, временное звание
преподавателя, выпрошенное у вас на десять минут, сразу же
восполняет все мои пробелы, все мои незнания, заполняет все
пустоты в смысле того, что -- вопреки всему -- дает мне
преимущества перед вами. И, если бы я даже знал в десять раз
меньше этого, и этого знания было бы мне достаточно для того,
чтобы одним званием педагога иметь право унизить вас, внушить
вас, что вы -- ничтожество, а я -- верх мироздания и имею право
раздавить, уничтожить вас."
Она пыталась оправдаться тем, что она после консерватории
уже многое забыла, так как вела теперь другой предмет, но я
возразил, сказав, что она каждый год присутствует на экзаменах
и зачетах, что я регулярно вижу ее в музыкальной библиотеке и
что по своему предмету она сталкивается с программами по муз.
литературе. На это ей нечего было ответить. Она действительно
