Мне было хорошо, и я хотел все видеть в веселеньком свете. Меня
купили. Я не думал о случайности моей оценки, не думал о
протесте. Мне было хорошо, и всем сразу "стало" точно так же
"хорошо". Меня купили росчерком пера в журнале, росчерком, от
которого зависела вся моя жизнь. И в автобусе я не уступил
место, как обычно делал, случаях, женщине с детьми. Мне было
хорошо, и трясущемуся рядом, стоящему ребенку точно так же
"было", соответственно, "хорошо".
В этот день я, без тревог и волнений, улегся спать, и
сразу заснул.
Молнии и вспышки сверкали на темном небосводе. Лунный свет
вырисовывал очертания серого, дикого горного пейзажа. Темные
ущелья и пропасти чередовались с острыми выступами и скалами.
Печальные склоны виднелись светлыми и темными пятнами. Все было
печально и безмолвно. Он подошел ко мне со словами приветствия,
почти бесшумно, когда я стоял спиной к нему, подавленный
царящим вокруг величием.
-- Люди, -- говорил он, -- стремятся к счастью, -- но,
обретая его, делают несчастными других. Они добиваются счастья,
но оно заменяется искусственным счастьем -- благополучием. Люди
стремятся к свободе, но, добившись ее, они меняют ее на Гестапо
и К. Г. Б. Русские декабристы писали о свободе, находясь в
заточении на каторге в Сибири. Бетховен писал музыку на оду "К
радости", то есть, к жизни, когда ему оставалось жить считанное
время. Люди знают, что такое свобода, когда у них ее нет; когда
же они свободны, они воспринимают ее как нечто само собой
разумеющееся, и поэтому не могут ей дать определение. Люди
стремятся к достижению всех этих символов, не догадываясь, что
они существуют лишь в их воображении. Те же, что причисляют все
эти определения к материальному, видимо, недооценивают
человеческое сознание.
Природа устроила так, что человек восполняет воображаемой
свободой не обретенную им в действительности, что человек,
когда он здоров и счастлив, не задумывается над жизнью, а,
сталкиваясь со смертью, восполняет размышлениями о жизни
недостающие ему часы. Человек при помощи сознания получает
идеальную свободу, он вкладывает ее в звуки. в стихи. и она
остается навечно. Человек, не ищущий лучшего, умирает. и вместе
с ним умирает его свобода. Человек, живущий в радости, уходит
из жизни, не оставляя своего счастья после себя. Человек. не
имеющий ее, создает ее для себя при помани "Оды к радости", и
эта радость остается в веках. Человек, имеющий осязаемое
счастье, -- бгополучие -- лишен дара выражать его при помощи
искусства.
Человек, лишенный счастья, взамен получает дар запечатлеть
его навечно для грядущего. "Несчастный я человек", -- вот слова
твоего Бетховена. Счастливмй, сытый, довольный человек не смог
бы создать великие произведения. Достигнув благополучия, он
забывает, что на свете еуществуют несчастные, униженные,
страдающие. Он забывает идеалы, к которым он стремился; он
становится рабом праздности, сытости, довольства. Подлые люди-
жертвы своей же подлости, ибо она закрыла им доступ к
неподдельному счастью, доступ к творчеству, доступ к
искренности. Но они никогда не поймут этого. Им бесполезно
что-либо доказывать. Зло, которое они причиняют другим, они
назовут добром, и им никогда не внушить, что их поступки-зло.
Бесполезно обращаться к их чувствам; нравоучения вызовут у них
одну ненависть. Великие произведения искусства созданы не для
того, чтобы пробуждать в подлых людях совесть. Они созданы для
того, чтобы все честные люди видели в их авторах
единомымленников, чтобы они находили у них поддержку. А от
уничтожения подлостью и невежеством произведения искусства на
какое-то время защищены своей материальной ценностью --
стоимостью, но не навсегда.
Подлые люди всегда испытывают ненависть ко всему
настоящему, ко всему неподдельному. Эта же "черта" присуща и
подлым режимам. Вот почему то, что ты был искренним,
неподдельным музыкантом, музыкантом по призванию и
способностям, вызвало ненависть со стороны администрации муз.
училища. Сам по себе режим никак не мог повлиять на тебя. Режим
бестелесен. Но сотни людей в разных местах и городах,
являющиеся проводниками его импульсов, делают его осязаемым,
делают его материальным. Они -- это и есть режим. И те люди.
которые производили над тобой насилие, издевательство
-- тоже. И, если даже режим не до
конца погубил тебя, помни о его жертвах,
помни о всех несчастных, помни о тех, кого режим раздавил своим
насилием. Помни о его жертвах.
Я всегда прихожу на помощь тем, кто больше всех нуждается
в помощи, в моральной поддержке. Я прихожу на помощь
отвергнутым, несчастным. тем. кому приходится хуже всем тем,
кто находится на грани катострофы. Я являюсь томящимся безвинно
в стенах тюрем и узникам концлагерей, я помогаю страдающим, я
прихожу на помощь доведенным до самоубийства.
Сейчас я впервые подумал о том, что он всегда случайно
оказывался передо мной, и что впоследствие мне надо будет найти
его самому. Теперь, когда он в первый раз рассказал о себе, я
подумал, что надо узнать его адрес, надо узнать, где
встретиться, где увидеть его...
-- Я являюсь, -- продолжал он, -- только в несчастии,
только жертвам несправедливости. Я призван придти на помощь,
когда придти на помощь больше некому, я призван вернуть веру в
людей. В несовершенных, мелких, подлых людей, без и ради
которых ни один герой не совершал своих подвигов. Я призван
быть последним утешителем всех жертв, лишившихся поддержки в
этом мире.
Я подумал, что добро всегда сопровождает самые большие
несчастья. Если бы я не был несчастлив, я бы не встретил его, и
за это я благодарил обрушившиеся на меня страдания. Я подумал,
что мог бы и не встретить е г о, и благоговейная радость
овладела мной. Но вот я вспомнил что-то другое, радостное,
что-то приятное, но осязаемое и материаланое, и чистая радость
отступила на второй план. Я вдруг что-то забыл, что-то
значительное отступало от меня и заменялось пустяками. Как
будто во сне мне снилась действительность, и я просыпался от
одного сна, переходя в другой, сон "действительности". Вот я
уже сознаю ту радость, которую принесла мне удовлетворительная
оценка. Но тот образ, знакомый образ, отступает куда-то далеко,
и я уже не могу вспомнить е г о черты, е г о движения, е г о
речь -- я вижу широкие горизонты, открывающиеся передо мной,
вижу жизнь, дарованную мне удовлетворительной оценкой, вижу
широкую дорогу, открытую мне. И по этой дороге удаляется тот,
которого я любил больше всего, больше всех в Мире, тот, перед
кем я мог бы молиться, как перед божеством, человек, несуший на
себе печать искры божией. Я кричал, я умолял, я звал его, но он
неуклонно удалялся, не протянув руки и не простившись со мной,
пока не исчез за горизонтом. "Верь в людей, -- были его
последние слова. -- Верь людям". Я потерял самое драгоценное,
что когда-либо имел в жизни. Я чувствовал, что это наша
последняя встреча.
Больше я никогда не увидел его. Я плакал. По моим щекам
текли слезы. Я плакал...
Л Е Т О 1973 года.
Могилев -- Бобруйск, Бобруйск -- Могилев.
