обратил внимание на себя, он уже не стоял так прочно, как
раньше, на плоской горизонтальной поверхности, ибо имел в этом
те недостатки, какие свойственны одушевленным предметам: он
снова стал человеком. Это заставило его испугаться и задрожать,
как бы от слабости, он показался вдруг себе таким беззащитным и
маленьким, таким беспомощным и слабым...
Потом вдруг внутри него самого произошло какое-то
движение. Как будто с каким-то хлопающе-хлюпающим звуком из
него выдавилась вторая половина, но ее -- эту половину -- он
еще не видел: и не знал, в какой из двух половин оказался он
сам. Тогда он безотчетно посмотрел в зеркало. Там стоял не
Гольц. Тот, в зеркале, был плотный, небольшого роста,
лысоватый, с полувыпученными глазами, мужичок, под взглядом
которого Гольц машинально съежился. Профессор посмотрел на свои
руки, на плечи и убедился, что тут -- он, а в зеркале -- не он.
Теперь ты -- Валентин Францевич Кибрич, представился тот, что в
зеркале, и жестом руки пригласил в Зазеркалье. Профессор шагнул
-- и слился с Кибричем, в то же время ощущая и свою
идентичность.
С обратной стороны зеркала была та же комната, только в
ней было все наоборот: за окном был не день, а ночь, вместо
стола была дырка в полу, вместо радиоприемника и телевизора --
пустые ящики, а на месте пианино стояла голая баба...
На глазах Гольца Кибрич превратился в маленького ребенка,
пространство, как ковер, смоталось, сложилось -- и стало
несколькими десятками полуразвалившихся деревенских хибар,
которые все вместе занимали пространство, не большее, чем
прежняя комната.
2
"Дай рожу, -- пролепетал Кибрич к кому-то потустороннему,
невидимому. "Тьфу, -- плюнул ребенок прямо в рожу тому, кто
стоял "за кадром". Сочная оплеуха раздалась в темноте, и Гольц
пошатнулся от ее силы. "Хадземце сюды, -- Кибрич был уже
взростлее, он, розовощекий ребенок, опять призывая кого-то
невидимого, подошел к огромной, на весь горизонт, обнаженной
даме, грудастой и заплывшей жиром, груди которой свисали в
вышине, как две большие бело-красные горы. Снова призывая
кого-то, ребенок окунул в ее пышное лоно свою большелобую бычью
головку. Лоно сделало напряженное "ы.. ", как пьяница после
хорошей попойки, -- и обрыгало Кибрича. Тот, вырастающий прямо
на глазах, с идиотской, уже отроческой, ухмылкой на облеванных
губах, поспешил пройтись по деревне, похваляясь блевотиной и
показывая всем свою голову, украшенную кусками чего-то
невыразимого и отвратительного.
Пронеслись какие-то нерезкие пестрые полосы -- и вот уже
Кибрич на тощем коне, неловко подпрыгавающий на хребте, мчится
куда-то вниз -- и, одновременно, вверх. Под копытами животного
трещат и уходят ящики со станками, с пробирками, бюсты ученых и
математиков, масляные глазки деканов и профессоров, получающих
взятки. Прозрачные трусики девочек из общежития, кривые губы
секретарш-проституток, похмелье в углу измазанного
экскрементами и загаженного неприличными надписями
институтского туалета: единственные статисты этой сцены.
Гольц зажмурился, когда в зале зажегся свет. Все
аплодировали, вокруг была публика, цветы, новые костюмы.
"Почетный диплом нового полуневежды вручается Кибричу Валентину
Францевичу, -- раздалось над ухом. И снова кто-то щелкнул
выключателем, и все растворилось в тумане.
В этой бесформенной не-темноте-не-свете, в этой
залепливающей глаза массе пространство сфокусировалось на
темном пятне, на неком сгустке, который постепенно приобрел
резкие очертания, превратился в чернильно-бесформенную,
шероховатую полужабу-полузмею с десятками маленьких и
страшно-зеленых человеческих лиц на ее спине, открывающих свои
зубастые зловонные рты. Гольц внутренне съежился и приготовился
к бою, но Кибрич в сладострастном порыве бросился к этой
страшной гусенице, обнял ее -- и был моментально съеден
десятками маленьких зловонных ртов. Потом полугусеница стала
наливаться чем-то красным и сине-фиолетовым, разбухла, лопнула,
и лохмотья ее внешнего покрова расползлись, открывая нового
Кибрича, измазанного слизью и ставшего похожим на жабу. Он
тяжело дышал своим окровавленным ртом и смотрел прямо перед
собой красными лупоглазыми линзами.
Прямо перед ним, там, где он стоял, возник из пустоты
массивный стол с письменным прибором, с двумя телефонами и
переговорным устройством, с отделаными деревом стенами и с
красной ковровой дорожкой, ведущей к столу, возникло кресло и
неизменный портрет лысого человека в рамке.
Все это стояло на огромном трупе некогда убитого теми, кто
потом возложил его тело на постамент славы, гиганта, а вокруг
суетился бессмысленно вращавший огромное деревянное колесо с
кабинетом Кибрича, впряженный в общие оглобли и скованный общей
цепью, народ.
3
"Ваше списочное высочество, -- громко доложил мягко
вытолкнутый снизу и влачащий за собой уже не толстую цепь, а
тонкую цепочку, человечек, -- звонил пятый в списке, просил
сходить за него в баньку, потеребить за него его мохнатку".
Кибрич страшно искривился, привстал -- н человечка как
выплюнуло. Следующим был тип, похожий на вечного примерного
школьника по фамилии Косточкин. Глаза Кибрича не видели далеко,
и он хватал все то, что попадется под руку. Поэтому
человеческий материал, из которого Кибрич смастерил себе
панцирь, состоял из выродков его собственной деревни, из
соучеников и сокурстников, из родни и соратников по оргиям.
Косточкин был из того же материала. "Третий по списку, --
доложил Косточкин уже потише, -- сказал, что любит зимой
прогуливаться в летнем саду. Кибрич приподнялся, так, что, как
под статуей, под ним заскрежетала вся пирамида, кашлянул -- у
двоих внизу слетели головы с плеч, -- промычал: "Оранжерею на
сто миллионов, -- и никаких гвоздей!"
Потом Валентин Францевич руками повернул свою голову на
180o, и показался приторно-сладкий,
слащаво-приторный лик другого Кибрича. Он кликнул влачащую за
собой умеренную цепь девуху, сидевшую за печатной машинкой у
дверей кабинета. "Марш, -- крикнул он. -- На место!" Та
улеглась на кожанный диван, разведя колени. "Косточкин! -- тот
моментально появился. -- Проверить готовность!" Тот проверил.
"Сиди тут и смотри, когда придет время -- а ты знаешь -- подашь
по рюмашке"
Вошли трое с молотками. "Стучать погромче, -- сдавленным
голосом сказал Кибрич из-за ширмы, заглушая хлюпающие звуки, --
все подумают, что в таком стуке ничего не расслышишь и будут
заниматься очернительством. А вы ловите каждое слово".
Рот хозяина кабинета каждый определенный момент
непроизвольно приоткрывался и извергал: "Не поднимать башки! Не
поднимать башки! " Тот, на кого эти окрики не действовали,
моментально сваливался в воронку, откуда назад пути не было, и
все плевали в воронку, пока тот, кто упал, не тонул в ней.
Только две рыбы с иудейскими носами выплыли, тогда Кибрич
позвал Начальницу над молотками и сказал: "Бросить двух рыб на
сковородку! ".
Третья рыба оказалась подводной лодкой, и на сковородке не
поджаривалась. Тут из-под земли что-то забулькало, и из каши
дерьма появился кто-то зеленый, издававший невиданное зловоние,
и опасный. Подпиши договор с нашей Комиссией Гос-Бесполезности,
-- сказал он, -- и Мы поджарим твою подводную лодку". Однако,
даже для Кибрича, привыкшего нюхать отбросы, запах чудовища
казался невыносимым. Он отказался, -- чудовище удалилось, но
просветило Валентина Францевича обыкновенным человеческим
голосом, что есть другая сторона зеркала, и с ее законами В.
Ф., без его, чудовища, помощи не справиться. Тут же произошло:
из-за зеркала раздался мышиный писк. Он пищал о том, что
подручные Кибрича творят неизвестно что в заводском общежитии,
чуть ли не насилуют девушек и устраивают пьяные дебоши.
4
Это суммировалось с прошло-будущим инцедентом, когда
Косточкин с компанией попались на вывозе машин государственного
дерьма. По мнению последнего, он ничего предосудительного не
сделал, на этой стороне зеркала это равнозначно невинной
студенческой шутке: когда они подвешивали банку с мочой над
мертвенно-пьяной проституткой, с таким расчетом, что, как
только она начинала шевелиться, ей на лицо выливалось
содержимое банки.
С этим мышиным писком Кибрич сладить не мог: он не знал,
чего не нужно делать и что нужно, чтобы этого писка не стало..
Конечно, он мог с писком не считаться, но одно только то, что с
той стороны зеркала раздавались какие-то звуки, его приводило в
невменяемое состояние.
И он сам полез к чудовищу. Он, в своих аккуратно
выглаженных сверху, измазанных разными нечистотами изнутри,
брючках стал спускаться в преисподню, зажав нос. Чудище
вынырнуло, приставило Кибричу другой нос, кольнуло его большой
иглой под лопатку и сказало обыкновенным человеческим голосом:
"Дорогой Валентин Иванович, а ведь вы по уши в дерьме!.. " --
"Сам не знаю, -- буркнул Кибрич, но ему уже подвесили к ногам
целую бочку того, что было у него на ушах, и приказали
подниматься. Обвинителей подручных Валентина Францевича как
ветром сдуло. Все, кто подписывался под какой-то бумажкой и
первый, и второй раз, были сброшены в бездну.
Тем временем что-то выцветше-зеленое поглощало постепенно
Валентина Францевича с его кабинетом. В конце этого поглощения
появилась пятнадцатилетняя школьница, как будто специально для
того, чтобы писк с обратной стороны зеркала снова обнаружился,
да еще более досадливый! Ловким маневром поставив на место
вроде как бы незаметно появившейся ранее жены и ребенка
пятнадцатилетнюю девчонку, Кибрич прекратил писк и продалжил
свое восседание на прочном кресле, свое высиживание яиц. Каждую
секунду к заводу имени соратниками убитого соратника
подкатывали грузовики с тоннами денег, которые Кибрич, как и
все ему подобные, аккуратно закапывали в землю. Сам директор,
как только захлопывалась дверь, принимал вид курицы и громко
кудахтал, вожделенно представляя птенцов.
Прошло некоторое время, и в дверь постучали. Кибрич нервно
задергался, но оставался курицей. Дверь распахнулась -- в
дверном проеме стояло чудовище. Кибрич снял свою голову с
клювом и остался в кресле. Чудовище подняло курицу, выняло
из-под курицы яйцо, отрыгнуло огнем -- и пепел Кибрича в яйце,
теперь большом и прозрачном, переместился в отдел Ценных
Компромиссов, где новый Кибрич вылупился из яйца и стал
заниматься тяжелой бесполезностью в промышленном варианте.
Теперь Кибрич словно представлял собой пустое место.
Огромная часть пространства зашкалилась на нем, но это был
коллапс. Только место играло роль, но не тот, кто его занимал.
Подъезжали уже не машины, а целые поезда с десятками тонн
денег, которые Валентин Францевич аккуратно закапывал в землю.
5
Вокруг целыми ворохами, как опавшие осенние листья, в
кучах "прозябали" сородичи, сокурсники по институту Валентина
Францевича, его коллеги по дерьмовой работе, по закапыванию
денег и по сексуальному спорту, которым они все вместе /так
веселее! / занимались в снятой Кибричем и др. квартире то ли на
Оксдаргоглов, то ли на Огоксвонилак. Правда, Валентин Францевич
весь скрипел и трясся, как перетруженный трактор, потому что
природа наделила его чертами хозяина гарема и начальника оргий,
а занятия этим прекрасным спортом "на равных" среди ублажающей
