посторонних. Кто-то затаился в кустах по бокам и сзади роллера. Это была
хорошо организованная засада. Он чувствовал присутствие нескольких человек
и знал, что они слишком близко, для того чтобы дать задний ход и пробовать
прорваться обратно. В том, что там засада, он уже не сомневался и не ждал
для себя от нее ничего хорошего, потому что, если бы здесь был
какой-нибудь неизвестный ему пост, выставленный инженером в его
отсутствие, они бы уже не прятались. У них было достаточно времени, чтобы
узнать его роллер.
Тихо в лесу. Почему-то здесь всегда становилось тихо в момент
напряжения или опасности, словно лес приподнимался на цыпочки, замирал и
напряженно ждал, что будет дальше. Даже ветер не шумел в листьях, а только
тихо и печально свистел, рассекаемый спиралями местных растений.
Если они хотели начать стрельбу, так уже пора, чего ждут? Незаметным
движением он передвинул вперед рычажок включения резервных батарей, чтобы
иметь в двигателе лишний запас мощности.
Минут пять они ничем не выдавали своего присутствия, и это ему не
нравилось, потому что за эти пять минут он так и не смог определить, что
собой представляет их засада. Он понимал, стоит ему двинуть роллер, как
они откроют стрельбу, и потому ждал, предпочитая, чтобы они сделали первый
шаг. За шумом мотора он ничего не услышит, а так у него все-таки оставался
шанс уклониться от выстрела. Шанс очень незначительный, потому что из-за
своей беспечности он подпустил их слишком близко. Передний пластиковый
щиток прикрывал его от лобового удара, но он хорошо понимал, как ненадежна
эта защита, и все же щиток заставит протонную гранату лопнуть чуть
впереди, оставляя ему доли секунды для броска в сторону. Это был
своеобразный поединок нервов: проигрывал тот, кто начинал первым...
Наконец из раздвинувшихся кустов вышел человек. Он шел слишком уж
спокойно, словно знал, что Ротанов не вооружен. Ротанов не удивился, узнав
инженера. Рано или поздно этот человек должен был решиться на открытые
враждебные действия против него. Все шло к этому.
Келер остановился в двух шагах.
- Я ждал вас.
- Это я понял. Что-нибудь еще?
- Да, я хотел бы знать, чем кончились ваши переговоры в городе?
- А почему вы надеетесь, что я стану отвечать, вместо того чтобы...
- Не делайте глупостей! Вы отлично знаете, что я здесь не один и что
вы не успеете даже встать.
Он был прав, и Ротанов, расслабившись, вновь опустился на сиденье.
Собственно, он и не собирался ничего предпринимать, только хотел
проверить, как далеко зайдет инженер. По его ответу можно было не
сомневаться в том, что на попятную он уже не пойдет и дела обстоят совсем
скверно. Теперь, даже если они о чем-нибудь договорятся, обратного пути на
базу инженеру не было. И он это прекрасно понимал. Его попросту арестуют.
Сколько у него может быть верных людей? Десять человек? Пятнадцать? Их
количество не имело особого значения, потому что после удачной операции с
кораблем авторитета Ротанова было достаточно для того, чтобы покончить с
авантюрами инженера. Именно это делало их встречу на лесной тропинке
особенно опасной.
- Почему вас так интересуют результаты переговоров? - Ротанов
старался отвлечь его, затянуть время, надеясь найти выход.
- С самого начала вы стали разрушать то, что я создавал так долго и с
таким трудом...
- Что же это? - насмешливо спросил Ротанов. - Упоение собственной
властью, возможность безнаказанно проливать кровь своих людей и уничтожать
синглитов? Что еще у вас было? - Он специально старался разозлить его,
чтобы вызвать на полную откровенность. Терять ему было нечего, в такие
минуты человек излишне откровенен, надеясь на то, что его противник не
успеет воспользоваться полученными сведениями.
- Нет, Ротанов. Не то. Я не поверил доктору с самого начала. Я был
убежден, что после контакта с люссом ваша психика повреждена, в ваших
действиях появилась скрытая враждебность к людям, опасность для всех нас,
и я решил вам воспрепятствовать. Если бы не захват звездолета... Это
перевернуло все мои планы, на какое-то время я даже усомнился в
собственной правоте. Но ваш "миротворческий" поход в город убедил меня
окончательно. Ждать больше нельзя, и я решил действовать. У меня давно уже
был разработан хороший план. Я начал его готовить задолго до вашего
появления.
"Он просто маньяк, - подумал Ротанов. - Опасный маньяк. Как я этого
не понял раньше? Нужно было давно изолировать его, обезопасить, а теперь
слишком поздно..."
- Мне едва не помешали. Председатель, этот выживший из ума старик,
стал подсчитывать израсходованные на операциях боеприпасы, взрывчатку. Он
чуть меня не разоблачил, но тут появились вы, и всем стало не до меня.
- Зачем вам понадобилась взрывчатка?
- Вы слишком много хотите знать. Последний раз спрашиваю, есть у вас
договор?
- А если нет?
- Это было бы печально. Но я надеюсь, что он у вас есть. И постараюсь
в этом убедиться. Арон!
И тут Ротанов ошибся. Он решил, что инженер позвал кого-то из своих
людей, но это было не так. Из кустов никто не вышел. Ротанов услышал лишь
протяжный свист, и, прежде чем понял свою ошибку, тонкая металлическая
игла вонзилась ему в запястье. Сразу же он выдернул ее, рванулся, но было
поздно. Земля поплыла у него из-под ног, и почти мгновенно он потерял
сознание.
Филин стоял у станка. Он точно знал, что нужно делать. Одновременно
он чувствовал состояние всех сорока человек, находившихся в огромном
подземном цехе. В воздухе плыли запахи разогретого пластика. Тихо ворчали
моторы автоматических станков. Пластиковый куб появлялся из щели станка.
Филин осторожно брал его, вставлял в коробку контроля и тут же словно
превращал самого себя в чуткий измерительный прибор. Если все параметры
изготовленной детали соответствовали норме, чувство приятного
удовлетворения от хорошо сделанной работы усиливалось. Если же в детали
был хотя бы незначительный дефект, он ощущал огорчение тем более сильное,
чем серьезней была неисправность. Но такое случалось редко, потому что все
сорок человек, работавших вместе с ним в цехе, прекрасно знали свое дело.
Он получал возможность пользоваться умением и навыками каждого из них. В
любую минуту мог получить дельный совет, не произнеся ни слова, лишь
испытав надобность в таком совете или почувствовав затруднение в работе.
День подходил к концу. Филин не чувствовал ни усталости, ни тяжести. Его
тело теперь не знало усталости. Исчезли мелкие боли, всю жизнь гнездящиеся
в человеческом организме. Каждый орган, каждая мышца его обновленного тела
функционировали четко и слаженно, без единого сбоя. Он мог бы работать без
перерыва несколько суток с небольшими промежутками для облучения и
пополнения запасов энергии, но этого не требовалось. Его ждали еще
неизвестные удовольствия, которыми может вознаградить себя каждый, хорошо
проведший свой трудовой день. Он с нетерпением ждал окончания рабочего
дня, потому что чувство любопытства и желание узнать, что еще ждет его,
были достаточно сильны. После четырех часов работы каждый мог поступать
как ему вздумается. Большинство оставались в цехе еще часа на два-три, но
он еще так мало знал о своем новом мире, что вышел из цеха сразу же, как
только истекло его рабочее время.
На улице в этот час было много прохожих. Когда кто-нибудь попадал в
его телепатическую зону, он чувствовал волну доброжелательства или
равнодушия, чаще доброжелательства, потому что встречные каким-то образом
узнавали в нем новичка и старались ободрить его, поддержать. Среди
прохожих встречалось немало красивых молодых женщин. Ему доставляло
удовольствие смотреть на их гибкие стройные тела. Если он слишком
пристально вглядывался в какую-нибудь молодую женщину, он чувствовал волну
неудовольствия с ее стороны и сразу же отводил взгляд. Жаль, нельзя было
понять, что они думали о нем. Только общий эмоциональный фон. Он мог
воспринимать конкретные слова и мысли лишь в том случае, если они были
обращены к Нему непосредственно. Он уже знал, что семей здесь не бывает,
потому что не бывает детей. Хотя почти каждый находит себе пару. Отношения
людей слишком коротки - всего один сезон. Все кончается вместе с приходом
сезона туманов. Он толком еще не знал почему. Но это его сейчас не
волновало.
Пластариум размещался в здании бывшего городского театра. Снаружи
такое же запущенное, как и остальные здания города, внутри оно поражало
строгой рациональностью отделки. Блестел свежий пластик стенных панелей,
никелированные поручни лестниц. Ни одного лишнего украшения, ни одной
ненужной детали. Только необходимое. Здесь ничто не должно было отвлекать
или рассеивать внимание. Эти залы требовали глубокого сосредоточения,
собранности, и уже у входа нужно было создать у тех, кто сюда приходил,
соответствующее настроение. Из прихожей в глубину помещений вели два
прохода с черной и белой дверьми. Филин впервые пришел в этот зал, но уже
знал о назначении дверей, как знал многое другое, не затрудняя себя
особенно выяснением источника новых для него сведений. Можно было выбрать
только один зал. Слишком сложной оказывалась психологическая настройка.
Поскольку он толком не знал, что его ждет за дверями, он остановился в
прихожей и стал наблюдать за посетителями. В черный зал входили задумчиво,
сосредоточенно и молчаливо. Не было ни групп, ни пар. Туда вели два
отдельных входа - для мужчин и женщин. Зато белый зал казался более
гостеприимным. Сюда шли вперемежку мужчины и женщины. Шли группами, чаще
вдвоем. Наверно, это и определило его выбор.
В зале не оказалось мебели. Стены смыкались в большую ровную
полусферу, окрашенную в мягкий кремовый цвет. Стояла абсолютная тишина. Он
все никак не мог привыкнуть к этому полному отсутствию разговоров,
органически присущих каждому человеческому сборищу. Синглиты все время
обменивались информацией. Но услышать телепатический поток мыслей мог
только тот, к кому он был обращен. Впрочем, не всегда. Свет в потолочных
панелях постепенно стал меркнуть, и вскоре зал погрузился в полный мрак.
Какое-то время тишина и темнота были настолько полными, что он
потерял представление о том, где находится. Ему стало неприятно,
захотелось выйти - удержало лишь любопытство. Филин чувствовал, что
напряжение в зале все возрастает. Все чего-то ждали в этой черной тишине.
И вот оно появилось! Это был всплеск, какой-то всполох света. Он родился
из темноты, пронизал ее из конца в конец.
Одновременно со световой гаммой зазвучала долгая музыкальная нота.
Постепенно Фил становился как бы дирижером неведомого оркестра, и нота,
звучащая у него в ушах, превратилась в причудливую мелодию, отразившую его
настроение. Мелодия стала частью его самого, и, как только он понял это,
родилось ощущение полета. Пол словно провалился из-под ног, исчез, и он
понесся сквозь обрывки тьмы на певучем красочном змее. Уголком сознания он
понимал, что и мелодия, и световые всполохи, и самый полет - всего лишь
иллюзия, созданная коллективным творчеством находящихся в зале, а он сам
один из участников этого иллюзиона. Однако это знание не мешало ему
испытывать огромное, никогда раньше не изведанное наслаждение. Но вот
рисунок мелодии сменился. В ней прозвучали печальные, почти грозные нотки.
Сверкающая молния пробила радужные крылья змея в тот момент, когда он
вспомнил о маленьком робком существе, притаившемся где-то на дне его
теперешнего сознания и представлявшем собой часть другого, прежнего
