галионах и каравеллах. А мы не совершали ни одного преступления
в духе небезызвестного Тантала и не за что нас мучить
видимостью неуловимых кушаний.
- Вы говорите сущую истину, - невозмутимо ответствовал
Чирригири. -Эй, вы там, кухонная братия! Пошевеливайтесь,
поворачивайтесь, поспешайте! Наши благородные гости
проголодались и не желают ждать!
Кухонная братия не откликнулась так же, как и
вышеназванный Сагаррига, по той веской, если и не уважительной
причине, что она ни в данное время, ни вообще не существовала.
Единственной служанкой в харчевне была высокая, тощая и
растрепанная девушка по имени Мионетта, но воображаемая дворня,
которую беспрестанно призывал Чирригири, по его мнению,
придавала харчевне внушительность, оживляла, населяла ее и
оправдывала высокую плату за еду и ночлег. Хозяин "Голубого
солнца" так привык выкликать по имени своих химерических слуг,
что и сам уверовал в их существование и чуть что не удивлялся,
почему они не требуют жалованья, впрочем, он мог быть только
признателен им за такую деликатность.
Угадывая по вялому стуку посуды в соседней комнате, что
ужин еще не готов, и желая выиграть время, трактирщик занялся
восхвалением трески, - тема довольно скудная и требовавшая
незаурядного красноречия. К счастью, Чирригири научился
приправлять пресные блюда пряностью своих речей.
- Вашим милостям треска, конечно, представляется грубой
пищей, и в этом есть доля правды; однако треска треске рознь.
Моя треска была выловлена у самых отмелей Новой Земли самым
отважным рыбаком Гасконского залива. Эта треска отборная,
белая, отменного вкуса и совсем не жесткая; если ее пожарить в
прованском масле, она будет куда лучше лососины, тунца и
меча-рыбы. Наш святой отец папа римский - да отпустит он нам
грехи наши - другой и не употребляет постом; кушает он ее также
по пятницам и по субботам и в другие постные дни, когда ему уж
очень приедятся чирки да турпаны. Пьер Леторба, мой поставщик,
снабжает также и его святейшество. Папской треской, черт
побери, пренебрегать негоже, и вы, ваши милости, не побрезгуете
ею, на то вы и добрые католики.
- Никто из нас и не ратует за скоромную убоину, и мы
почтем за честь наесться папской треской; только какого дьявола
эта сказочная рыба медлит спрыгнуть со сковороды в тарелку -
ведь мы, того и гляди, превратимся в дым, как призраки и лемуры
на утренней заре, едва запоет петух.
- Есть жаркое раньше супа никак не пристало; с
гастрономической точки зрения это все равно что впрягать
повозку впереди волов, - с величайшим презрением объявил
Чирригири, - воспитание удержит ваши милости от такого
неприличия. Потерпите! Похлебка должна еще вскипеть
разок-другой.
- Клянусь рогами дьявола и папским пупом, согласен на
самую спартанскую похлебку, лишь бы ее подали немедленно! -
взревел Тиран.
Барон де Сигоньяк ничего не говорил и не выражал ни
малейшего нетерпения, - ведь он ужинал накануне! Постоянно
недоедая в своей цитадели голода, он понаторел в монашеском
воздержании, и столь частое потребление пищи было внове его
желудку. Изабелла и Серафина тоже не жаловались, ибо
прожорливость не к лицу молодым дамам, которым полагается,
точно пчелкам, насыщаться росой и цветочной пыльцой. Пекущийся
о своей худобе Матамор, казалось, был в восторге от того, что
ему удалось затянуть кушак на следующую дырку, где вдобавок
свободно гулял язычок пряжки. Леандр зевал, щеголяя зубами.
Дуэнья задремала, и три складки дряблой кожи выпятились
валиками из-под ее склоненного подбородка.
Девочка, спавшая на другом конце скамьи, проснулась и
вскочила. Она откинула с лица черные как смоль волосы, которые
словно слиняли ей на лоб, настолько он был смугл. Но сквозь
загар проглядывала восковая бледность, тусклая, закоренелая
бледность. Ни кровинки на щеках с выступающими скулами. Кожа
растрескалась мелкими чешуйками на синеватых губах, в
болезненной улыбке открывавших перламутровую белизну зубов. Вся
ее жизнь как будто сосредоточилась в глазах.
Они казались огромными на худеньком личике, а чернота,
ореолом окружавшая их, подчеркивала лихорадочно-таинственный
блеск этих глаз. Белки же казались почти голубыми, так
выделялись на них темные зрачки и так оттеняли их два ряда
густых длинных ресниц. В данный миг эти удивительные глаза,
прикованные к украшениям Изабеллы и Серафины, выражали детский
восторг и кровожадную алчность. Маленькая дикарка, конечно, не
подозревала, что эти мишурные драгоценности не имеют никакой
цены. Сверкание золотого галуна, переливы поддельного
венецианского жемчуга ослепили и зачаровали ее. Очевидно, она в
жизни своей не видела такого великолепия. Ноздри ее
раздувались, легкий румянец выступил на щеках, злобная усмешка
искривила бледные губы, и зубы временами стучали дробно, как в
ознобе.
По счастью, никто из труппы не обратил внимания на жалкий
комок тряпья, сотрясаемый нервной дрожью, ибо дикое и жестокое
выражение мертвенно-бледного личика могло напугать хоть кого.
Не в силах совладать со своим любопытством, девочка
протянула тонкую смуглую и холодную ручку, похожую на обезьянью
лапку, и со сладострастным трепетом пощупала платье Изабеллы.
Этот потертый, залоснившийся на сгибах бархат казался ей
новехоньким, самым богатым, самым пушистым в мире.
Как ни легко было прикосновение, Изабелла обернулась,
увидела жест девочки и по-матерински ласково улыбнулась ей. Но
та, едва лишь почувствовала на себе посторонний взгляд, мигом
придала своему лицу прежнее тупое и сонливо-бессмысленное
выражение, показав такое врожденное мимическое мастерство,
которое сделало бы честь самой искушенной в своем ремесле
актрисе, и при этом протянула тоненьким голоском:
- Совсем как покров богородицы на алтаре.
Затем, опустив ресницы, черная бахрома которых доходила до
самых щек, она откинулась на спинку скамьи, сложила руки,
сплела большие пальцы и притворилась, будто заснула, сморенная
усталостью.
Долговязая растрепанная Мионетта объявила, что ужин готов,
и вся компания отправилась в соседнюю комнату.
Актеры отдали должное кушаньям дядюшки Чирригири и, хотя
не получили обещанных деликатесов, тем не менее утолили голод,
а главное, жажду, подолгу прикладываясь к бурдюку, который
совсем почти опал, точно полынка, откуда вышел весь воздух.
Все уже собрались встать из-за стола, как около харчевни
послышался лай собак и топот копыт. Затем раздался троекратный
властный и нетерпеливый стук, показывавший, что новый гость не
привык долго ждать. Мионетта бросилась в сени, отодвинула
засов, и, с размаху распахнув дверь, в комнату вошел мужчина,
окруженный сворой собак, которые чуть не сбили с ног служанку и
принялись прыгать, скакать, вылизывать остатки кушаний с
тарелок, мгновенно выполнив работу трех судомоек.
От хозяйской плетки, хлеставшей без разбора правых и
виноватых, сумятица, как по волшебству, улеглась; собаки
забились под скамьи, тяжело дыша, высунув язык, положив голову
на лапы или свернувшись клубком, а приезжий, с уверенностью
человека, который везде чувствует себя как дома, вошел, громко
звеня шпорами, в ту горницу, где ужинали комедианты. Чирригири,
держа берет в руке, семенил за ним с заискивающе-робким видом,
хотя был не из боязливых.
Приехавший остановился на пороге, небрежно коснулся рукой
края шляпы и равнодушным взором оглядел комедиантов, которые, в
свою очередь, отдали ему поклон.
Это был мужчина лет тридцати-тридцати пяти; белокурые
волосы, завитые в длинные локоны, обрамляли жизнерадостную
физиономию, раскрасневшуюся от ветра и быстрого движения. Глаза
у него были ярко-голубые, блестящие и выпуклые, нос слегка
вздернутый и приметно раздвоенный на конце. Рыжеватые усики,
нафабренные и закрученные кверху в форме запятых, служили
дополнением к эспаньолке, напоминавшей листик артишока. Между
усиками и бородкой улыбался румяный рот, причем тонкая верхняя
губа сглаживала впечатление чувственности, производимое полной,
красной, прорезанной поперечными бороздками нижней губой.
Подбородок круто загибался вниз, отчего эспаньолка стояла
торчком. Когда он бросил шляпу на скамью, обнажился белый
гладкий лоб, обычно защищенный от жарких солнечных лучей полями
шляпы, из чего явствовало, что у его обладателя до того, как он
покинул двор для деревни, был очень нежный цвет лица. В целом
весь облик оставлял приятное впечатление: веселость
беззаботного гуляки весьма кстати смягчала высокомерие,
присущее вельможе. Элегантный костюм вновь прибывшего
доказывал, что маркиз - ибо таков был его титул - даже из своей
глуши поддерживал связь с лучшими портными и модистками.
Просторный кружевной воротник был откинут на короткий
камзол ярко-желтого сукна, расшитый серебряным аграмантом,
из-под него на панталоны ниспадала волна тончайшего батиста.
Рукава этого камзола, или, вернее, курточки, открывали рубашку
до локтя; голубые панталоны, украшенные спереди каскадом лент
соломенного цвета, спускались чуть пониже колен до сафьяновых
сапог с серебряными шпорами. Голубой плащ, окаймленный
серебряным галуном, подхваченный на одном плече бантом,
довершал весь наряд, быть может, чересчур франтоватый для
данного места и времени года, но нам достаточно двух слов,
чтобы оправдать его, - маркиз был приглашен на охоту красавицей
Иолантой и для этого случая разоделся в пух и прах, желая
поддержать свою давнюю репутацию, недаром он слыл щеголем на
Кур-ла-Рен, среди самых изысканных модников.
- Еды моим псам, овса моей лошади, ломоть хлеба с ветчиной
мне самому и каких-нибудь объедков моему егерю! - весело
крикнул маркиз, садясь с краю стола возле Субретки, которая при
виде такого блистательного кавалера встретила его зажигательным
взглядом и неотразимой улыбкой.
Чирригири поставил перед маркизом оловянную тарелку и
кубок, который Субретка с грацией Гебы наполнила до краев, а
маркиз осушил одним духом. Первые минуты были посвящены
утолению охотничьего голода, самого свирепого из всех видов
голода, по жестокости своей равного тому, что у греков зовется
булимией; потом маркиз обвел взглядом стол и заметил сидевшего
подле Изабеллы барона де Сигоньяка, которого знал в лицо и
только что встретил на дороге, когда вместе с другими
охотниками проезжал мимо повозки комедиантов.
Барон что-то нашептывал Изабелле, а она улыбалась ему той
томной, еле уловимой улыбкой, которую можно назвать лаской
души, выражающей скорее симпатию, нежели веселость, и которой
не обманешь человека, привычного к общению с женщинами, а в
такого рода опыте у маркиза не было недостатка. Теперь его уже
не удивляло присутствие Сигоньяка в бродячей труппе, и
презрение, которое внушал ему убогий вид бедняги барона,
значительно смягчилось. Намерение следовать за возлюбленной в
повозке Феспида, подвергаясь всем комическим и трагическим
случайностям кочевой жизни, казалось ему теперь проявлением
романтического склада и широтой натуры. Он дал понять
Сигоньяку, что узнал его и сочувствует его побуждениям; однако
как человек поистине светский не стал открывать инкогнито
барона и всецело занялся Субреткой, осыпая ее
головокружительными комплиментами, частью искренними, частью
шутливыми, на которые она отвечала в тон, заразительно смеясь и
