вая вывеску "Красный лев". Красные Львы, Ангелы и Белые Кони - ничто их
не берет. Чего доброго, в Англии скоро попытаются ввести сухой закон -
но этот номер не пройдет - экстравагантная выдумка! Нельзя заставить лю-
дей повзрослеть, обращаясь с ними, как с детьми: они и так слишком ре-
бячливы. Взять хоть стачку горняков, которая все тянется и тянется, -
чистое ребячество, всем во вред, а пользы никому! Дурачье! Размышлять о
глупости своих сограждан было отдыхом для Сомса пред лицом будущего,
грозившего катастрофой. Ибо разве не катастрофа, что в таком состоянии
Флер катает этого молодого человека в своем автомобиле? Чего мешкает
этот Ригз? Он вышел из машины и стал ходить взад и вперед. Впрочем, и
доехав до места, он вряд ли что сможет сделать, Сколько ни люби челове-
ка, как ни тревожься о нем - ты бессилен: может быть, тем бессильнее,
чем сильнее любовь, Но мнение свое он должен высказать, если только
представится случай. Нельзя дать ей скатиться в пропасть и не протянуть
руку. Солнце светило ему прямо в лицо, он поднял голову, прищурившись,
словно благодарный за тепло. Близкий конец света, конечно, вздор, но
лучше бы уж он настал, пока его самого горе не свело в могилу. Ему были
до отвращения ясны размеры надвинувшегося несчастья. Если Флер сбежит, у
него не останется ничего на свете: ведь Кита заберут Монты. Придется до-
живать жизнь среди картин и коров, теперь абсолютно не нужных. "Не допу-
щу, - подумал он, - если еще не поздно, не допущу". Да, но как помешать?
И, ясно видя никчемность своего решения, он пошел назад к машине. Ригз
был на месте, курил папиросу.
- Едем, - сказал Сомс, - поживее!
Он приехал в три часа и узнал, что Флер уехала на машине в десять.
Уже то, что она здесь ночевала, было огромным облегчением. И он сейчас
же стал звонить во междугородному телефону. Тревога вспыхнула снова. До-
ма ее не было; у Джун тоже. Где же она, если не с этим молодым челове-
ком? Но она ничего не взяла с собой - это он установил, и это придало
ему сил выпить чаю и ждать. Он уже в четвертый раз вышел на дорогу, ког-
да наконец увидел, что она идет к нему."
Выражение ее лица - голодное, жесткое, лихорадочное - произвело на
Сомса смешанное впечатление; сердец его заныло и тут же подпрыгнуло от
радости. Не торжествующую страсть выражало это лицо! Оно было трагически
несчастно, иссушено, искажено. Словно все черты обострились с тех пор,
как он в последний раз ее видел. И, повинуясь инстинкту, он ничего не
сказал и подставил ей лицо для поцелуя. Губы ее были сухие и жесткие.
- Так ты приехал, - сказала она.
- Да, и хочу, чтобы ты поехала со мною прямо в "Шелтер", как только
выпьешь чаю; Ригз уберет твою машину.
Она пожала плечами и прошла мимо него в дом. Ему показалось, что ей
все равно, что он в ней видит, что думает о ней. Это было так не
свойственно ей, что он растерялся. Что же она, попыталась и обожглась?
Это было бы слишком хорошо. Он стал рыться в памяти, вызвал ее образ,
каким видел его шесть лет назад, когда привез ей весть о поражении. Да!
Но в то время она была так молода, такое круглое у нее было лицо - не
похожее на это жесткое, заострившееся, опаленное лицо, от которого ему
делалось страшно. Увезти ее к Киту, увезти поскорее! И, послушный инс-
тинкту, выручавшему его, лишь когда дело шло о Флер, он вызвал Ригза,
велел ему поднять верх машины и подавать.
Флер была наверху, в своей комнате. Спустя несколько времени Сомс
послал сказать ей, что машина ждет. Скоро она пришла. Она густо напудри-
ла лицо и накрасила губы; и опять Сомса ужаснула эта белая маска, и сжа-
тая красная полоска губ, и живые, измученные глаза. И опять он ничего не
сказал и достал карту.
- Заедет он куда не надо, если не сидеть с ним рядом. Дорога путаная,
- и он сел к шоферу.
Он знал, что она не может говорить, а смотреть на ее лицо у него не
было сил. Они покатили. Бесконечно долгим показался ему путь. Только раз
или два он оглянулся на нее; она сидела как мертвая: белая и неподвиж-
ная. И два чувства - облегчение и жалость - продолжали бороться в его
сердце. Ясно, что это конец, - ока сделала ход я проиграла! Как, где,
когда? Этого ему никогда не узнать - но проиграла! Бедняжка! Не виновата
она, что любила этого мальчика, не могла забыть его - не более виновата,
чем был он сам, когда любил его мать. Не вина, а громадное несчастье!
Словно сжатыми накрашенными губами бледной женщины, сидящей позади него
на подушках машины, пела свою предсмертную лебединую песню страсть, рож-
денная сорок шесть лет назад от роковой" встречи в борнмутской гостиной
и перешедшая к дочери с его кровью.
"Благослови, душа моя, господи!" Гм! Легко сказать! Они ехали по мос-
ту в Стэйнсе; теперь Ригз не собьется. Когда они приедут домой, как
вдохнуть жизнь в ее лицо? Слава богу, что мать ее в отъезде! Конечно,
поможет Кит. И, может быть, ее старая собака. И все же, как ни утомили
его три долгих последних дня. Сомс с ужасом ждал минуты, когда машина
остановится. Для нее, может быть, лучше было бы ехать и ехать. Да и для
всех, пожалуй. Уйти от чего-то, что с самой войны преследовало неотступ-
но, - ехать все дальше! Когда желанное не дается в руки и не отпускает -
ехать и ехать, чтобы заглушить боль. Покорность судьбе - как и живопись
- утраченное искусство; так думалось Сомсу, когда они проезжали кладби-
ще, где со временем он предполагал покоиться.
Близок дом, а что он ей скажет, приехав? Слова бесполезны. Он высунул
голову и глубоко потянул в себя воздух. Он всегда находил, что здесь, у
реки, пахнет лучше, чем в других местах, - смолистей деревья, сочней
трава. Не то, конечно, что воздух на поле "Большой Форсайт", но ближе к
земле, уютнее. Конек крыши и тополя, потянуло дымом, слетаются на ночлег
голуби - приехали! И, глубоко вздохнув, он вышел из машины.
- Ты переутомилась, - сказал он, открывая дверцу. - Хочешь сразу
лечь, когда повидаешь Кита? Обед я пришлю тебе в твою комнату.
- Спасибо, папа. Мне немножко супу. Я, кажется, простудилась.
Сомс задумчиво посмотрел на нее и покачал головой; потом коснулся
пальцем ее белой щеки и отвернулся.
Он пошел во двор и отвязал ее старую собаку. Может, ей нужно побе-
гать, прежде чем идти в дом; и он пошел с ней к реке. Солнце зашло, но
еще не стемнело, и, пока собака носилась в кустах, он стоял и смотрел на
воду. Проплыли на свой островок лебеди. Лебедята подросли, стали почти
совсем белые - как призраки в сумерках, изящные создания и тихие. Он
часто подумывал завести одного-двух павлинов, они придают саду закончен-
ность, но от них много шума; он не мог забыть, как однажды рано утром на
Монпелье-сквер слышал их страстные крики из Хайд-парка.
Нет, лебеди лучше; так же красивы и не поют. Эта собака погубит его
земляничное дерево!
- Идем к хозяйке, - сказал он и повернул к освещенному дому. Он под-
нялся в картинную галерею. На столе его ждали газеты и письма. Полчаса
он просидел над ними. В жизни он не рвал бумаг с таким удовольствием.
Потом прозвучал гонг, и он пошел вниз, готовый провести вечер в одино-
честве.
XIII
ПОЖАРЫ
Но Флер обедать пришла. И для Сомса начался самый смутный вечер в его
жизни. В сердце его жила великая радость и великое сострадание, то и
другое нужно было скрывать. Теперь он жалел, что не видел портрета Флер,
- была бы тема для разговора. Он робко заикнулся о ее доме в Доркинге.
- Полезное учреждение, - сказал он, - эти девушки...
- Я всегда чувствую, что они меня ненавидят. И не удивительно. У них
ничего нет, а у меня все.
Смех ее больно резнул Сомса.
Она почти не прикасалась к еде. Но он боялся спросить, мерила ли она
температуру. Она еще, чего доброго, опять засмеется. Вместо этого он
стал рассказывать, как разыскал у моря участок, откуда вышли Форсайты, и
как он был в Уинчестерском соборе; он говорил и говорил, а сам думал:
"Она ни слева не слышала".
Его тревожила и угнетала мысль, что она пойдет спать, снедаемая скры-
тым огнем, до которого он не мог добраться. Вид у нее был такой, слов-
но... словно она могла наложить на себя руки! Надо надеяться, что у нее
нет веронала или чего-нибудь в этом роде. И он не переставал гадать, что
же произошло. Если б у нее еще оставались сомнения, надежды, она мета-
лась бы, не находила себе места, но, конечно, не выглядела бы так, как
сейчас! Нет, это поражение. Но что было? И неужели все кончено и он нав-
сегда свободен от гнетущей тревоги последних месяцев? Он взглядом допра-
шивал ее, но лицо, отражавшее, несмотря на слой пудры, ее взвинченное
состояние, было театральное и чужое. Жестокое, безнадежное выражение ее
разрывало ему сердце. Хоть бы она заплакала и все рассказала! Но он по-
нимал, что ее приход к обеду и видимость нормального разговора с ним оз-
начали: "Ничего не случилось!" И он сжал губы. Любовь нема - словами ее
не выразишь! Чем глубже его чувство, тем труднее ему говорить. Как это
люди изливают свои чувства и тем облегчают себе душу - он никогда не мог
понять!
Обед кое-как дотянулся до конца. Флер бросала отрывочные фразы, опять
звенел ее смех, от которого ему было больно, потом они пошли в гостиную.
- Жарко сегодня, - сказала она и открыла дверь на балкон. Вдали,
из-за прибрежных кустов, всходила луна; по воде бежала светящаяся дорож-
ка.
- Да, тепло, - сказал Сомс, - но если ты простужена, лучше не выходи.
Он взял ее под руку и ввел в комнату. Страшно было пустить ее бродить
так близко от воды.
Она подошла к роялю.
- Можно побренчать, папа?
- Пожалуйста. У твоей матери есть тут какие-то французские романсы.
Пусть делает что хочет, лишь бы исчезло с ее лица это выражение. Но
музыка волнует, а французские песни все о любви! Только бы не попалась
ей та, что вечно напевает Аннет:
Aupres de ma blonde il fait bon - fait bon - fait bon,
Aupres de ma blonde il fait bon dormir.
Волосы этого мальчика! Давно, когда он стоял рядом с матерью. Вот у
кого были волосы! Такие светлые, и темные глаза. И на мгновение ему по-
чудилось, что не Флер, а Ирэн сидит у рояля. Музыка! Прямо загадка, как
можно ценить музыку настолько, насколько ценила ее Ирэн. Да! Больше лю-
дей, больше денег ценила! А его музыка никогда не волновала, не понимал
он ее! Так неудачно! Вот она у рояля, какой он помнит ее в маленькой
гостиной на Монгкельесквер; какою видел в последний раз в вашингтонском
отеле. Такой она и останется, наверно, до самой смерти, и все еще будет
красива. Музыка!
Он встрепенулся.
Высокий, резкий голосок Флер долетел до него сквозь дым сигары.
Грустно! Она храбро сопротивляется. С желанием, чтобы она сдалась, бо-
ролся страх. Он не знал, что предпринять, если это случится.
Она замолчала, не допев романса, и закрыла рояль. Лицо у нее было
чуть ли не старое - такой она будет в сорок лет. Потом она прошла и села
по другую сторону камина. Она была в красном, и это было неприятно -
усиливало чувство, что она горит под своей напудренной маской. Она сиде-
ла очень тихо, делая вид, что читает. А он держал в руках "Тайме" и ста-
рался не замечать ее. Неужели ничем нельзя отвлечь ее внимание? А карти-
ны? Кто ей больше всего нравится, спросил он, Констэбль, Стивене, Коро,
Домье?
- Коллекцию я оставлю государству, - сказал он. - Но штуки четыре ты
отбери себе; и копия с "Vindimia" Гойи, конечно, тоже твоя. - Потом
вспомнил, что платье с "Vindimia" было на ней на балу в Нетлфолде, и
заспешил: - Вкусы теперь новые, может, государство и откажется от кар-
тин; тогда уж не знаю. Вероятно, сможешь сбыть их Думетриусу, он и так
на большинстве их хорошо заработал. Если выберешь подходящий момент, без
стачек и всего такого, распродажа может дать порядочную сумму. Я вложил
