Леон поднял глаза. Лет ему, вероятно, было под сорок, но точно сказать
было сложно. Леон, казалось, вообще не принадлежал ни к какой расе, или же
представлял отдельную расу сам по себе. Множество гипертрофированных лицевых
костей, жуткие глаза и грива вьющихся, поглощающих свет черных волос. Его
подвальный пиратский клуб последние два года был постоянной составляющей
жизни Бобби.
Теперь вот Леон тускло уставился на него своими кошмарными глазами.
Хитиново-серые зрачки подернуты прозрачным оливковым налетом. Глаза Леона
неизменно наводили Бобби на мысль об устрицах и лаке для ногтей. Две вещи, о
которых не слишком приятно думать в сочетании с глазами. Цветом они походили
на материал для обивки табуретов в барах.
- Я только хотел сказать, что так, просто в нее тыкая, эту хрень не
наладишь, - чувствуя себя не в своей тарелке, добавил Бобби.
Медленно покачав головой, Леон вернулся к своим изысканиям. Люди
платили за то, чтобы попасть в клуб, потому что его владелец промышлял
пиратскими фильмами и симстим-записями с кабеля, гоняя многое такое, что
барритаунцы иначе не могли себе позволить. В задней комнате заключались
сделки и можно было внести "пожертвования" на спиртное, в основном чистый
индейский самогон из Огайо, разбавленный каким-то синтетическим апельсиновым
напитком, который Леон добывал в промышленных количествах.
- Гм, скажи, Леон, - снова начал Бобби, - ты в последнее время не видел
Дважды-в-День?
Кошмарные глазки снова глянули вверх и смотрели на Бобби, казалось,
целую-целую вечность.
- Нет.
- Может, прошлым вечером?
- Нет.
- А позапрошлым?
- Нет.
- Вот как? Ладно. Спасибо.
Нет смысла приставать к Леону. Если на то пошло, есть множество причин
этого не делать. Бобби оглядел просторное полутемное помещение,
симстим-модули и неосвещенные киноэкраны. Клуб представлял собой череду
одинаковых комнатушек в подвале наполовину пустующего блока лесов,
предназначенных для однокомнатных квартир и производственных точек легкой
промышленности. Хорошая звукоизоляция: снаружи музыки вообще не слышно.
Сколько раз по ночам, когда в голове грохотали рок и "колеса", он
вываливался от Леона на улицу будто в магический вакуум тишины, от которой
гудело в ушах всю дорогу через Большую Площадку.
Теперь у него оставался еще час до того, как станут прибывать первые
готики. Дилеры - в основном черные с Проектов или белые из города или с
какой-нибудь окраины - не покажутся до тех пор, пока здесь не будет
приличной грядки готиков, которую можно обрабатывать. Ничто так не портит
репутацию дилера, как торчать в клубе и ждать у моря погоды - это будет
значить только то, что ты ни хрена ловить не умеешь. Ни один по-настоящему
крутой дилер не станет сшиваться у Леона просто так, за-ради удовольствия.
Не то что хотдоггерский сброд со своими дешевыми деками, собирающийся у
Леона по уикендам - посмотреть японскую киношку о ледорубах.
Но ведь Дважды-в-День не из таких, говорил Бобби самому себе,
поднимаясь по бетонным ступеням. Дважды-в-День знает, к чему стремиться.
Подальше от Проектов, подальше от Барритауна, подальше от Леонова клуба. В
Город. В Париж или даже, может быть, Тибу. "Оно-Сендаи" бил по пояснице. Он
вспомнил, что дискета с ледорубом Дважды-в-День осталась внутри. Бобби ни с
кем не хотелось объясняться по этому поводу. Он прошел мимо киоска новостей.
За пластиковым окошком по зеркальному желобу полз желтый факс нью-йоркского
издания "Асахи Симбун" - в Африке рухнуло какое-то правительство, русские
делают что-то на Марсе...
Было то время суток, когда все видится очень отчетливо, когда явственно
проступает любая мелочь на другой стороне улицы. Свежая зелень,
только-только начинающая пробиваться на темных ветвях чахнущих в дырах в
асфальте деревьях. И вспышка стальной пряжки на сапоге девушки в дальнем
конце квартала видна так ясно, как будто смотришь сквозь особую воду,
которая облегчает зрение, даже если уже почти темно. Он повернулся и стал
смотреть вверх на Проекты. Целые этажи там были вечно темными: то ли
заброшены, то ли окна там зачернены. Интересно, что там происходит?
Возможно, он когда-нибудь спросит об этом у Дважды-в-День.
Бобби поглядел время на часах в киоске "Коки". Мать уже, наверное,
вернулась из Бостона, должна была вернуться, иначе пропустит серию любимого
"мыла". Да уж, вернулась - с новой дыркой в голове. Она и без того чокнутая.
Разъем, который она вживила себе еще до его рождения, вполне нормально
работал, но она вот уже несколько лет ныла о статике, разрешении и сенсорных
перегрузках, так что набрала наконец кредитов, чтобы поехать в Бостон ради
какой-то там замены. Дешевка, а не клиника, даже не нужно заранее
договариваться об операции. Входишь, они раз - и вбивают тебе в голову
железку с кремнием... Да уж, он ее знает... Вот она входит в гостиную с
завернутой в шарф бутылкой под мышкой и, даже не сняв пальто, идет к
"Хитачи", чтобы подключиться и мылить себе мозги добрых шесть часов кряду.
Взгляд у нее становится расфокусированным, и временами, если встречается
действительно классный эпизод, она начинает тихонько бредить. Примерно
каждые двадцать минут она вспоминает по-дамски приг!
убить из бутылки.
Она всегда была такой, сколько он ее помнил. Постепенно соскальзывала
все глубже и глубже в свои "иные", синтетические жизни, в мир многосерийных
симстим-фантазий, которые Бобби приходилось выслушивать всю свою жизнь. Он
до сих пор не мог отделаться от жутковатого ощущения, что некоторые
персонажи, о которых она так много говорила, - это его родственники, богатые
и прекрасные тетушки и дядюшки, которые могли бы однажды и объявиться, не
будь он таким маленьким засранцем. Может быть, думал он теперь, в каком-то
смысле так оно и есть. Она врубалась в эту фигню в течение всей беременности
- сама ему об этом рассказывала, - так что свернувшийся там, внутри нее,
будущий Бобби Ньюмарк впитал в себя тысячи и тысячи часов "Важных мира сего"
и "Атланты". Но об этом он не любил думать - о том, что лежал, свернувшись,
в животе Марши Ньюмарк. От этого он потел и к горлу подступала тошнота.
Мама-Марша. Только в последний год или около того Бобби начал
достаточно хорошо понимать окружающий мир (как он теперь это сознавал),
чтобы спросить себя, как же ей удается жить такой жизнью, такой тупой и
беспросветной, что всех радостей - лишь эта ее бутылка и призраки из
разъема? Время от времени, когда она была в подходящем настроении и после
нужного числа глотков, она еще пыталась рассказывать байки о его отце. С
четырехлетнего возраста Бобби знал, что все это дерьмо собачье, потому что
детали раз от разу менялись, но с годами он даже начал находить в этих
историях определенное удовольствие.
В нескольких кварталах к западу от клуба Леона нашелся разгрузочный
тупик, отделенный от улицы синим стальным контейнером, на щербатых и
погнутых стенках которого поблескивала свежая краска. Над тупичком косо
висела одинокая галогенная трубка. Бобби отыскал удобный бетонный выступ и
сел, стараясь не прижать к стене "Оно-Сендаи". Иногда приходится просто
ждать. Это было одним из правил, которым научил его Дважды-в-День.
Контейнер был до краев завален, мешаниной самых разнообразных
промышленных отбросов. Барритаун не обошелся без своей доли "серых",
полулегальных производителей, той самой "теневой экономики", о которой так
любят трепаться физиономии в новостях. Бобби никогда не обращал внимания на
эти рожи. Бизнес. Все это бизнес - ни больше ни меньше.
Вокруг галогенной трубки мельтешили по кривым орбитам мотыльки. Пустым
взглядом Бобби смотрел, как трое малышей, самое большее лет десяти,
штурмовали синюю стену контейнера при помощи грязно-белой нейлоновой веревки
с привязанной к ней самодельной "кошкой", которая, вполне вероятно, раньше
была частью одежной вешалки. Когда в самую гущу мусорного пластика перевалил
последний, веревка быстро утянулась наверх. Мусор тут же начал шуршать и
поскрипывать.
Совсем как я, подумал Бобби, я тоже раньше возился в таком же дерьме,
заваливая комнату диковинным хламом. Однажды сестра Линга Уоррена нашла в
таком контейнере большую часть чей-то руки, рука была завернута в зеленый
пластик, стянутый резинками.
Когда у Мамы-Марши случались двухчасовые приступы религиозности, она
заявлялась в комнату Бобби, выметала весь его лучший хлам и налепляла над
кроватью какие-нибудь Богом проклятые самоклеющиеся голограммы. Может,
Иисуса, может, Хаббарда, может, Деву Марию. Когда на нее находило, ей это, в
общем, было без разницы. Обычно это основательно выводило Бобби из себя,
пока не настал тот день, когда он настолько вырос, что пришел в гостиную с
разводным ключом в руках и занес его над "Хитачи". "Попробуй только еще раз
тронуть мои вещи, и я прикончу твоих друзей, мама, всех до одного". Она
никогда больше не пробовала. Но клеющиеся голограммы все же как-то на Бобби
подействовали, потому что религия стала для него чем-то, что он, как ему
казалось, рассмотрел и отложил в сторону. Он пришел к выводу, что есть люди,
которые по природе своей нуждаются в этом дерьме. Он предположил: такие были
всегда - но сам он не из них, а значит, ему оно и не нужно.
Над стенкой контейнера показалась мордочка одного из малышей, вот он
вспрыгнул на край и, прищурившись, произвел обзор прилегающей территории,
потом снова скрылся из виду. Послышался глухой скрежет. Белые ручонки
перекинули через стенку побитую жестяную канистру и стали спускать ее на
веревке вниз. "Хорошая добыча, - подумал Бобби, - такое можно толкнуть
торговцу металлом и даже чего-то выручить". Канистра легла на тротуар
примерно в метре от ботинок Бобби. Коснувшись асфальта, она случайно
повернулась, показав ему шестирогий символ биологической опасности.
- Эй, мать вашу! - выдохнул он, рефлекторно отдергивая ногу.
Один из малышей соскользнул вниз по веревке и выровнял канистру. За ним
спустились оставшиеся двое. Тут Бобби увидел, что они еще младше, чем он
думал.
- Эй, - сказал он, - а вы знаете, что это может оказаться настоящая
дрянь? Подхватите рак и все такое прочее.
- Полижи собаке жопу, пока кровь не потечет, - посоветовал ему тот, что
спустился первым, пока остальные отцепляли "кошку" и сворачивали веревку.
Потом ребятишки потащили канистру за угол контейнера и скрылись из виду.
Он дал себе еще полтора часа. Достаточно времени: у Леона уже начинало
бурлить.
По меньшей мере двадцать готиков картинно позировали в основной комнате
- этакое стадо детенышей динозавров: вздрагивают и подпрыгивают гребни
залаченных волос. Большинство приближалось к готическому идеалу: высокие,
сухощавые, мускулистые, но с оттенком мрачной неудовлетворенности, - молодые
атлеты на ранних стадиях чахоточного увядания. Кладбищенская бледность была
обязательной, а волосы готиков были по определению черными. Бобби знал, что
тех немногих, кто не смог исказить свое тело так, чтобы вписаться в канон
субкультуры, лучше избегать: невысокий готик - неприятности, толстый готик -
убийство.
Сейчас он смотрел, как они извиваются и поблескивают у Леона единым
составным существом, скользкой трехмерной головоломкой с рваной поверхностью
из черной кожи и стальных шипов. Почти идентичные лица, черты которых
смоделированы в соответствии с древними архетипами, вытащенными из какого-то
видеоархива. Бобби выбрал особо искусственного дьякона, чей гребень
