похоронили заживо. Однако его тело не подчинялось ему. Он не мог выразить
то, что хотел, и это внушало ему ужас - самый большой ужас в его жизни и в
его смерти. Его похоронили заживо. Он сможет это почувствовать. Ощутить ту
минуту, когда будут заколачивать гроб. Почувствовать невесомость своего
тела, которое будут поддерживать плечи друзей, в то время как гнетущая тоска
и отчаяние будут расти в нем с каждым шагом похоронной процессии.
Бесполезно будет пытаться подняться, взывать изо всех своих слабых сил,
бесполезно стучать, лежа внутри темного тесного гроба, пытаясь дать им
знать, что он еще жив и что они идут хоронить его заживо. Это будет
бесполезно: его мышцы и тогда не ответят на тревожный и последний призыв
нервной системы.
Он услышал шум в соседней комнате. Он что, спал? Вся эта жизнь мертвеца
была кошмарным сном? Однако звон посуды продолжал слышаться. Ему сделалось
грустно, может быть даже неприятно. от этого шума. Захотелось, чтобы вся
посуда в мире взяла и разбилась, там, рядом с ним, чтобы какая-то внешняя
причина пробудила то, что его воля была уже бессильна пробудить.
Но нет. Это не было сном. Он был уверен: если бы это был сон, его
последняя попытка вернуться к реальности не потерпела бы поражения. Он
никогда уже не проснется. Он чувствовал податливость щелка в гробу и запах,
который окутал его так сильно, что он даже усомнился, от него ли это пахнет.
Ему захотелось увидеть родственников, прежде чем он начнет разлагаться,
чтобы вид гнилого мяса не вызвал у них отвращения. Соседи в ужасе бросятся
от гроба врассыпную, прижимая к носам платки. Их будет рвать. Нет. Не надо
такого. Пусть лучше его похоронят. Лучше покончить со всем этим как можно
раньше. Он и сам уже хотел отделаться от собственного трупа. Теперь он знал,
что действительно умер или, может быть, жив, но так, что это уже ничего не
значит для него. Все равно. В любом случае запах слышался все настойчивее.
Смирившись, он бы слушал последние молитвы, последние слова, звучащие
на скверной латыни, нечетко повторяемые собравшимися. Ветер кладбищенских
костей, наполненный прахом, проникнет в его кости и, может быть, немного
рассеет этот запах. Быть может, - кто знает?! - неизбежность происходящего
заставит его очнуться от летаргического сна. Когда он почувствует, что
плавает в собственном поту, в густой вязкой жидкости, вроде той, в которой
он плавал до рождения в утробе матери. Тогда, быть может, он станет живым.
Но он уже так смирился со смертью, что, возможно, от смирения и умер.
Габриэль Гарсия Маркес.
Другая сторона смерти
OCR: Павел Кроковный
Неизвестно почему он вдруг проснулся, словно от толчка. Терпкий запах
фиалок и формальдегида шел из соседней комнаты широкой волной, смешиваясь с
ароматом только что раскрывшихся цветов, который посылал утренний сад. Он
попытался успокоиться и обрести присутствие духа, которого сон лишил его.
Должно быть, было уже раннее утро, потому что было слышно, как поливают
грядки огорода, а в открытое окно смотрело синее небо. Он оглядел полутемную
комнату, пытаясь как-то объяснить это резкое, тревожное пробуждение. У него
было ощущение, физическая уверенность, что кто-то вошел в комнату, пока он
спал. Однако он был один, и дверь, запертая изнутри, не была взломана.
Сквозь окно пролилось сияние. Какое-то время он лежал неподвижно, стараясь
унять нервное напряжение, которое возвращало его к пережитому во сне, и,
закрыв глаза, лежа на спине, пытался восстановить прерванную нить спокойных
размышлений. Ток крови резкими толчками отзывался в горле, а дальше, в
груди, отчаянно и сильно колотилось сердце, все отмеряя и отмеряя отрывистые
и короткие удары, как после изнурительного бега. Он заново мысленно пережил
прошедшие несколько минут. Возможно, ему приснился какой-то странный сон.
Должно быть, кошмар. Да нет, ничего особенного не было, никакого повода для
такого состояни.
Они ехали на поезде (сейчас я это помню) по какой-то местности (я это
часто вижу во сне) среди мертвой природы, среди искусственных, ненастоящих
деревьев, обвешанных бритвенными лезвиями, ножницами и прочими острыми
предметами вместо плодов (я вспоминаю: мне надо было причесаться) - в общем,
парикмахерскими принадлежностями. Он часто видел этот сон, но никогда не
просыпался от него так резко, как сегодня. За одним из деревьев стоял его
брат-близнец, тот, которого недавно похоронили, и знаками показывал ему -
однажды такое было в реальной жизни, - чтобы он остановил поезд. Убедившись
в бесполезности своих жестов, брат побежал за поездом и бежал до тех пор,
пока, задыхаясь, не упал с пеной у рта. Конечно, это было нелепое,
ирреальное видение, но в нем не было ничего, что могло бы вызвать такое
беспокойство. Он снова прикрыл глаза - в прожилках его век застучала кровь,
и удары ее становились все жестче, словно удары кулака. Поезд пересекал
скучный, унылый, бесплодный пейзаж, и тут боль, которую он почувствовал в
левой ноге, отвлекла его внимание от пейзажа. Он осмотрел ногу и увидел - не
надо надевать тесные ботинки - опухоль на среднем пальце. Самым естественным
образом, как будто всю жизнь только это и делал, он достал из кармана
отвертку и вывинтил головку фурункула. Потом аккуратно убрал отвертку в
синюю шкатулку - ведь сон был цветной, верно? - и увидел, что из опухоли
торчит конец грязной желтоватой веревки. Не испытывая никакого удивления,
будто ничего странного в этой веревке не было, он осторожно и ловко потянул
за ее конец. Это был длинный шнур, длиннющий, который все тянулся и тянулся,
не причиняя неудобства или боли. Через секунду он поднял взгляд и увидел,
что в вагоне никого нет, только в одном из купе едет его брат, переодетый
женщиной, и, стоя перед зеркалом, пытается ножницами вытащить свой левый
глаз.
Конечно, этот сон был неприятный, но он не мог объяснить, почему у него
поднялось давление, ведь в предыдущие ночи, когда он видел тяжелейшие
кошмары, ему удавалось сохранять спокойствие. Он почувствовал, что у него
холодные руки. Запах фиалок и формальдегида стал сильнее и был неприятен,
почти невыносим. Закрыв глаза и пытаясь выровнять дыхание, он попытался
подумать о чем-нибудь привычном, чтобы снова погрузиться в сон, прервавшийся
несколькими минутами раньше. Можно было, например, подумать: через несколько
часов мне надо идти в похоронное бюро платить по счетам. В углу запел
неугомонный сверчок и наполнил комнату сухим отрывистым стрекотанием.
Нервное напряжение начало ослабевать понемногу, но ощутимо, и он
почувствовал, как его отпустило, мускулы расслабились; он откинулся на
мягкую подушку, тело его, легкое и невесомое, испытывало благостную
усталость и теряло ощущение своей материальности, земной субстанции, имеющей
вес, которая определяла и устанавливала его в присущем ему на лестнице
зоологических видов месте, которое заключало в своей сложной архитектуре всю
сумму систем и геометрию органов, поднимало его на высшую ступень в иерархии
разумных животных. Веки послушно опустились на радужную оболочку так же
естественно, как соединяются члены, составляющие руки и ноги, которые
постепенно, впрочем, теряли свободу действий; как будто весь организм
превратился в единый большой, отдельный орган и он - человек - перестал быть
смертным и обрел другую судьбу, более глубокую и прочную: вечный сон,
нерушимый и окончательный. Он слышал, как снаружи, на другом конце света,
стрекотание сверчка становится все тише, пока совсем не смолкло; как время и
расстояние входят внутрь его существа, вырастая в нем в новые и простые
понятия, вычеркивая из сознания материальный мир, физический и мучительный,
заполненный насекомыми и терпким запахом фиалок и формальдегида.
Спокойно, обласканный теплом каждодневного покоя, он почувствовал, как
легка его выдуманная дневная смерть. Он погрузился в мир отрадных
путешествий, в призрачный идеальный мир - мир, будто нарисованный ребенком,
без алгебраических уравнений, любовных прощаний и силы притяжения.
Он не мог сказать, сколько времени провел так, на зыбкой грани сна и
реальности, но вспомнил, что рывком, будто ему ножом полоснули по горлу,
подскочил на кровати и почувствовал: брат-близнец, его умерший брат, сидит в
ногах кровати.
Снова, как раньше, сердце сжалось в кулак и ударило его в горло так
сильно, что он подскочил. Нарождающийся свет, сверчок, который нарушал
тишину своим расстроенным органчиком, прохладный ветерок, долетавший из мира
цветов в саду, - все это вместе вернуло его к реальной жизни; но в этот раз
он понимал, отчего вздрогнул. В короткие минуты бессонницы и - сейчас я
отдаю себе в этом отчет - в течение всей ночи, когда он думал, что видит
спокойный, мирный сон без мыслей, его сознание занимал только один образ,
постоянный, неизменный,- образ, существующий отдельно от всего,
утвердившийся в мозгу помимо его воли и несмотря на сопротивление его
сознания. Да. Некая мысль - так, что он почти не заметил этого - овладела
им, заполнила, охватила все его существо, будто появился занавес,
представляющий неподвижный фон для всех остальных мыслей; она составляла
опору и главный позвонок мысленной драмы его дней и ночей. Мысль о мертвом
теле брата-близнеца гвоздем застряла в мозгу и стала центром жизни. И
сейчас, когда его оставили там, на крохотном клочке земли, и веки его
вздрагивают от дождевых капель, сейчас он боялся его.
Он никогда не думал, что удар будет таким сильным. В открытое окно
снова проник аромат, смешанный теперь с запахом влажной земли, погребенных
костей; его обоняние обострилось, и его охватила ужасающая животная радость.
Уже много часов прошло с тех пор, когда он видел, как тот корчится под
простынями, словно раненый пес, и стонет, и этот задавленный последний крик
заполняет его пересохшее горло; как пытается ногтями разодрать боль, которая
ползет по его спине, забираясь в самую сердцевину опухоли. Он не мог забыть,
как тот бился, будто агонизирующее животное, восстав против правды, которая
была перед ним, во власти которой находилось его тело, с непреодолимым
постоянством, окончательным, как сама смерть. Он видел его в последние
минуты ужасной агонии. Когда он обломал ногти о стену, раздирая последнюю
крупицу жизни, что уходила у него между пальцев и обагрилась его кровью, а в
это время гангрена сжирала его плоть, как ненасытно-жестокая женщина. Потом
он увидел, как он откинулся на смятую постель, даже не успев устать,
покрытый испариной и смирившийся, и его губы, увлажненные пеной, сложились в
жуткую улыбку, и смерть потекла по его телу, будто поток пепла.
Так было, когда я вспомнил об опухоли в животе, которая его мучила. Я
представлял себе ее круглой - теперь у него было то же самое ощущение,-
разбухающей внутри, будто маленькое солнце, невыносимой, будто желтое
насекомое, которое протягивает свою вредоносную нить до самой глубины
внутренностей. (Он почувствовал, что в организме у него все разладилось,
словно уже от философского понимания необходимости неизбежного.) Возможно, и
у меня будет такая же опухоль, какая была у него. Сначала это будет
маленькое вздутие, которое будет расти, разветвляясь, увеличиваясь у меня
внутри, будто плод. Возможно, я почувствую опухоль, когда она начнет
двигаться, перемещаться внутри меня с неистовством ребенка-лунатика,
переходя по моим внутренностям, как слепая,- он прижал руки к животу, чтобы
унять острую боль, затем с тревогой вытянул их в темноту, в поисках матки,
