рассказать о нем. И все-таки Халим знал одну полезную вещь -- если тех, кто
разводит греческий огонь, убить или как-нибудь отвлечь, оружие становится не
менее опасным для самих греков.
Халим отчаянно выкрикнул приказ тюркским лучникам, горько сожалея, что
не может предостеречь всю сотню галер, ринувшихся вслед за ним, чтобы
атаковать, как теперь было видно, всего-то два десятка греческих кораблей.
Когда полетели первые стрелы, Халим перевел дух, но на греческом
корабле свист уже перешел в оглушительный визг, там отдали какой-то приказ.
Халим увидел, что хобот смотрит прямо на него, увидел вырвавшийся клуб дыма
и ослепительное сияние. И вдруг огонь охватил все вокруг, выжигая глаза и
обугливая кожу, так что Халима со всех сторон сжали тиски мучительной боли.
Пытаясь закричать, он набрал полные легкие пламени. Уже проваливаясь в
тот костер, что недавно был его флагманской галерой, Халим услышал
одновременный агонизирующий вопль сотни рабов и в последнем проблеске
сознания воспринял его как приветствие входящему в рай воину Аллаха.
x x x
Посланные на поиски суда Тулунидов, тщательно прочесав место, где
какихто три дня назад находился их флот, не смогли обнаружить никаких
объяснений загадочного исчезновения, кроме обугленных обломков и
обезглавленного трупа мусульманина, который выжил в огне, но предпочел
смерть христианскому крещению. А также одного раба, все еще прикованного к
своему бревну, которое он с яростью отчаяния вырвал из тонущей галеры.
Несчастный сошел с ума от жажды, но то, о чем он хрипел, заставило поисковые
суда без промедления повернуть к египетскому берегу.
Вести о катастрофе не смогли обогнать флот, который ее вызвал. Через
неполных две недели Махмун ибн-Халдун, главнокомандующий правоверных на
недавно завоеванном острове Мальорка, мог лишь угрюмо наблюдать с берега,
как византийский флот, небрежно отмахнувшись от попыток противодействия со
стороны сухопутных сил, проходит вдоль стоящих в сотне футов от береговой
черты кораблей некогда могучего флота вторжения и не спеша плюется своим
пламенем Иблиса. Армия Махмуна высадилась несколько месяцев назад, чтобы
завоевать весь остров, и на галерах оставались только вахтенные да охрана на
случай вылазок противника. Когда на горизонте показался вражеский флот,
немногочисленная морская стража тут же забыла о воинском долге, стремглав
помчавшись на челноках к берегу. Махмун потерял немногих, казненных за
отступление без приказа оказалось больше. И все-таки главной потерей были
корабли.
Однако Махмун не слишком отчаивался. В тылу у него лежал большой и
плодородный остров с приведенным к полной покорности населением. Закрома
ломились от зерна, оливок, вина и мяса, и при необходимости можно было
неограниченно долго продержаться на том, что давал сам остров. А главное, у
него было то, что для любого араба важнее даже дыхания: у него была вода.
Плюющиеся огнем византийцы скоро вынуждены будут подойти к берегу за
водой. Ни один галерный флот без нее долго не обходится. Должно быть, запас
воды у них уже кончается, ведь они сделали такой долгий переход со своих баз
на греческих островах.
"Но что-то здесь не так, -- отметил про себя Махмун. -- Если греки
действительно совершили переход через все Средиземноморье, запас воды у них
не просто кончается, он должен был уже кончиться много-много дней назад.
Значит, все было по-другому. Они недавно подходили к какому-то берегу.
По моим сведениям, это невозможно. Значит, сведения неверны. Именно здесь и
кроется опасность, -- решил Махмун. -- Где же греки брали воду? На Сицилии?
По моим представлениям, Сицилия плотно обложена силами Тулунида, халифа
Египта".
Махмун мог испытывать только презрение к варвару Тулуну и его
соотечественникам, понабежавшим неизвестно откуда тюркам, сторонникам
вероломных потомков Абдуллы. Сам Махмун происходил от Омейядов из племени
курейши, он и его близкий родственник -- халиф Кордовы -- были потомками Абд
эр-Рахмана, счастливо спасшегося во время резни в Персии, когда там свергли
власть Омейядов. И тем не менее, пусть египтяне любят его не больше, чем он
их, все-таки удивительно, что до него не успели дойти хоть какие-то слухи о
событиях на Сицилии: ведь не в обычае у белотелых приверженцев пророка
Иешуа, которого они ошибочно называют Христом, действовать так стремительно.
Ему необходимо узнать свежую информацию. Каким бы ни было истинное
положение дел, эти суда на глади залива Пальма, вне всяких сомнений, вскоре
постараются найти тот или иной неохраняемый источник пресной воды. Вне
всяких сомнений, они надеются, что он, Махмун, не в состоянии охранять
каждый фут береговой линии этого скалистого острова. Но на этот раз их
очередь ошибаться.
Безучастно отвернувшись в последние минуты гибели флота, Махмун заметил
какую-то заварушку во внешнем кольце своей стражи. Неизвестный юноша боролся
сразу с двумя стражниками и сердито кричал. Сердито, но не испуганно. Махмун
подал знак начальнику стражи пропустить незнакомца. Если тому есть что
сказать, пусть говорит. Если же он зря потратит время командира правоверных,
его посадят на кол, чтоб остальным неповадно было.
Махмун заметил, что сердито одергивающий свою одежду юноша, судя по
чертам лица, тоже принадлежит к племени курейши. Ныне большая часть армии
состояла из потомков берберов, обращенных в веру испанцев, даже гутов.
Махмуну пришлось запретить насмешки над пожирателями свинины, настолько
были к ним чувствительны сыновья бывших христиан. Но этот юноша не касался
нечистой щетины, был таким же поджарым и смуглолицым, как сам Махмун. И
разговаривал он как истинный араб, независимо и без обиняков.
-- Командир, люди на тех кораблях -- не греки, хоть и стреляют
греческим огнем. Вернее, не все они греки. Многие из них -- франки.
Махмун задрал бровь:
-- Как тебе удалось это разглядеть? Я и то не увидел, а я достаточно
зорок, чтобы видеть Всадника на Звезде.
Он подразумевал звезду в Поясе Ориона и совсем маленькую звездочку
рядом с ней, различить которую может только самый острый глаз.
Юноша улыбнулся с дерзкой снисходительностью:
-- У меня есть вещь, благодаря которой я становлюсь зорче тебя.
Начальник стражи, державшийся рядом с юношей, шагнул вперед, опасаясь,
что смельчака того и гляди посадят на кол.
-- Господин, этот юноша -- Мухатьях, ученик Ибн-Фирнаса.
Махмун, теребя бороду, задумался. Его самого пятьдесят лет назад
назвали в честь великого халифа, который основал в Багдаде огромную
библиотеку и обитель учености. Образованных людей он очень уважал, и не
могло быть сомнений, что Абу-эль-Касим Аббас ибн-Фирнас на всю Кордову
славен своими знаниями и многочисленными учеными опытами. Уже спокойней
Махмун предложил:
-- Тогда покажи нам, в чем мудрость твоего наставника.
Снова улыбнувшись, юный Мухатьях вытащил из рукава предмет, похожий на
завернутую в кожу длинную бутылку.
-- Знайте же, -- сказал он, -- что мой наставник с годами утратил
ясность взора и мог видеть только то, что находится дальше вытянутой руки.
Он долгие годы постигал науку, как плавить стекло и какие минералы для этого
брать.
Однажды ему посчастливилось открыть, что, глядя через прозрачный камень
особой формы, он видит то, что прежде было слишком близко для его глаз. И
уже не случайно, а намеренно он потратил много дней на опыты и определил
форму стекол, которые действовали так же, как тот камень, -- отдаляли
предметы и вернули ему радость общения с книгами.
-- Но эти стекла отдаляют предметы, -- заметил Махмун, -- а нам надо
наоборот.
И снова юноша улыбнулся, искушая главнокомандующего наказать его за
самоуверенность.
-- А вот что открыл я, Мухатьях. Если взять не одно, а два стекла и
смотреть через них друг за другом, то далекое покажется близким.
Махмун задумчиво взял кожаную трубку из рук юноши, не обращая внимания
на его встревоженный взгляд и торопливые пояснения. Он поднес ее к глазам,
подержал и опустил.
-- Я вижу только крошечных букашек.
--Не так, могущественный господин, -- впервые юноша проявил
невыдержанность. Вот так всегда с этими учеными, хмуро подумал Махмун.
Их больше всего страшит не угроза смерти, а то, что не получится
похвастать своими достижениями. Он позволил юноше взять у себя из рук
кожаную бутылку, тот перевернул ее и приставил к глазу горлышком.
-- Вот, господин. На палубе переднего судна я вижу грека с кудрявой
бородой, он стоит около религиозной картинки.
Лицо Махмуна исказилось отвращением, он благочестиво сплюнул, чтобы
очиститься от скверны, каковой являются изображения и статуи богов.
-- А рядом с ним стоит светловолосый франк, весь в металлических
доспехах.
Они спорят и указывают руками в разные стороны.
-- И что они говорят?
-- Но мое приспособление только для того, чтобы видеть, а не чтобы
слышать.
-- Ладно, -- Махмун подал знак начальнику стражи. -- Переведи юношу из
его полка в свой. Если мне понадобится его искусство, я пошлю за ним. А если
и нет, все равно в испанской армии умных людей меньше, чем храбрых. Мы
должны беречь его. И вот что, Мухатьях, если ты заранее скажешь мне, где
греческий amiral собирается пристать к берегу за водой, я наполню твой рот
золотом. Но если ты ошибешься, золото будет расплавленным.
Он отвернулся, созвал к себе тысячников -- командиров полков. Юноша
принялся настраивать свою зрительную трубу, то прижимая к самому глазу, то
чуть отстраняя.
x x x
Время от времени прерывая свой невнятный рассказ, местный крестьянин
испуганно озирался по сторонам. У него были причины бояться. Когда он
увидел, что из-за мыса выходит флот огромных красных галер, которые, как он
знал, до основания сожгли суда мусульманских захватчиков, он понял, что
моряки ищут пресную воду, и быстро сообразил -- кто бы они ни были, враги
Мухаммеда должны оказаться друзьями. Поэтому, когда греки высадились и
встали лагерем, Педро подкрался поближе, убедился, что в стане высятся
распятия и иконы, затем робко и осторожно вышел к постам, чтобы предложить
свои услуги -- он надеялся на вознаграждение, которое спасет его от голодной
смерти. И надеялся на отмщение безжалостным смуглолицым захватчикам, которые
забрали его жену, сына и дочерей.
Однако крестьянин Педро вовсе не рассчитывал встретить таких загадочных
и грозных союзников. Уроженец Мальорки не сумел объясниться ни с греческими
моряками, ни с немецкими воинами. Его передавали с рук на руки, пока не
нашелся говоривший на латыни священник. С трудом и с запинками он и
крестьянин смогли понять друг друга, ведь диалект Мальорки -- не что иное,
как древняя вульгарная латынь, которую безграмотные местные жители искажали
бог весть сколько поколений.
Подобные трудности Педро предвидел. Но он и думать не мог, что встретит
таких людей, как, например, сердитый воин, уставившийся на священника и его
измученного собеседника.
Агилульф, рыцарь ордена Копья, старинный боевой товарищ самого
императора Бруно, ныне откомандированный на войну с маврами, возвышался на
целый фут и над священником, и над крестьянином. Его рост казался еще
большим из-за железного шлема с забралом и черным, указывающим на немалый
чин плюмажем. Однако крестьянина сбивал с толку не сам человек, а его
амуниция. Казалось, Агилульф с головы до пят сделан из железа. Кроме шлема,
на нем была кольчуга до колен, поножи, а внизу -- латные сапоги.
