Ольга.
- Неужели вы не знаете, - отвечала вторая дама, - этой
интриганки, которая кружит теперь головы нашим fleurs de
poix, как называет их Бальзак.
- Италианка?
- Почти; она русская, но для Италии забыла даже родной
язык; она приехала, кажется, для получения какого-то
наследства.
- С мужем?
- Да, но она из числа тех женщин, которые не показывают в
свет мужей своих. Притом же, никто с точностью не знает,
вдова она или замужняя, или жена нескольких мужей; она в
третий раз является в Петербурге и всякий раз носит другую
фамилию.
- Но это известно, - сказала одна старушка, - ее первый
или второй муж барон Лилиенстром, который теперь еще живет
в Лифляндии. Она бросила его и ушла с каким-то итальянцем,
который в свою очередь оставил ее.
- Видели ль вы эту графиню?
- Несколько раз в театре, belle femme, и всегда окружена
толпой мужчин.
- Прекрасная графиня, как полуденное солнце, ослепила все
взоры и распалила самые холодные сердца северных жителей.
- Что ж тут удивительного? как не окружить цветок,
jnrnp{i цветет и разливает благоуханье равно для всех.
В эту минуту вошел в комнату Жоржинька.
- Вот мосье Недоумов вернее скажет нам, что делает поэт.
- Не правда ли, - сказала первая дама, обращаясь к нему,
- Т...ий очень болен?
- Не правда ли, он был на вечере третьего дня у графини
Омброзо? - сказала вторая дама.
Молодой человек, бросив значительный взгляд на Ольгу,
отвечал громко:
- Мой бедный друг! он не был на бале; он никуда не
выезжает. Он быстро приближается к вечеру своей жизни.
Сегодня я был у него, и, судя по словам доктора и по неко
торым признакам, его болезнь неизлечима, потому что начало
ее в душе, а не в расстроенном теле.
- Ax, бог мой! что же с ним, скажите?
- Кто может проникнуть в тайны других, особенно в тайны
поэта? но я давно заметил, что его грызет скрытая грусть,
что он старается преодолеть ее, но нет, злодейка, она
одолела его.
- Не влюблен ли он? - продолжала первая дама. Молодой
человек пожал плечами, взор его снова обратился к Ольге, и
он ясно выразил укор.
- Влюблен ли он, не знаю, - отвечал Жоржинька, помолчав,
- но я уверен в том, что если мой друг любит, то из него не
иначе вырвешь тайну его страсти, как вместе с его душою.
Если он любит безответно, он погибнет, непременно погибает.
Я знаю его!
Ольга сидела спокойно; ничто в ней не обнаруживало ду
шевной тревоги; даже улыбка, которая за несколько минут
мелькнула на ее устах, не исчезла; это было внезапное и со
вершенное окаменение. Руки бедной сделались холоднее
бронзового веера, который она сжала с такою силою, что
бронза согнулась в слабых руках.
Кадриль кончился в зале; несколько новых лиц вошло в
маленькую гостиную; дамы, которые сидели на диванах, встали
и смешались с пришедшими; в это мгновение Жоржинька прошел
мимо Ольги, бросил на нее суровый взгляд и произнес будто
про себя: Мой бедный друг! Бедный Анатолий!
Ольга затрепетала. Невыразимая горесть и страх прожгли ее
сердце; в голове раздался шум и звон; всякое газовое платье
казалось ей призраком; всякий звук стоном умирающего. И она
не с ним! И она не может исцелить его нежными заботами, не
может перелить души своей в грудь его и умереть счастливой,
завещая ему свою жизнь и свое дыхание! Ольга бросается в
кабинет хозяйки, отдаленный от гостиной, и боязливо обводит
взор вокруг себя: перед ней на столе стихотворения Анатолия
с его портретом. Жадно хватает она это милое изображенье,
прижимает к груди, целует, но ее пылающие уста касаются
только холодной бумаги, и ей слышатся последние слова
поэта: Ты придешь возвратить мне мой жаркий поцелуй, но он
не согреет уже этих оледеневших уст!
- Я должна видеть его! - восклицает она. - Я увижу, увижу
тебя, мой Анатолий!
Безумная мысль мелькнула в расстроенном уме Ольги.
Светская женщина не остановилась бы на этой мысли или, по
крайней мере, сто раз обдумала и взвесила бы ее прежде
ononkmemh; по для женщины, которая получила от природы
необыкновенную силу души и сердца и воспиталась посреди
дикой страны, для женщины с понятиями, чуждыми всякого
нечистого помышления, для женщины, которая идет по стезе
идеальной добродетели, приличия света были ничто. В эту
минуту ей и в ум не приходила мысль о непристойности за
думанного поступка: какая ей нужда до того, что скажут
чужие люди, когда родная душа, готовясь покинуть мир, может
быть, призывает ее на последнее прощание. К тому ж она
думала, что непродолжительное отсутствие ее с балу не будет
замечено. Она знает расположение комнат, спешит через
коридор на черное крыльцо и стремглав бросается вниз по
лестнице.
Вот она одна в одной из самых многолюдных улиц Пе
тербурга; мимо ее, толкаясь, проходят пешеходы; шумные
разговоры оглушают ее; снег скрипит под ее ногами; морозная
ночь жжет ее нежное личико; она как тень скользит вдоль
стены. Через улицу во втором этаже высокого дома светится
огонек; она перебегает на другую сторону улицы;
атласные башмачки тонут в глубоком снегу; перед ней воро
та. Ольга остановилась на минуту, перевела дыхание, еще раз
оглянулась на дом, из которого увлекла ее безумная любовь,
и вот она под темным сводом ворот. Вот дверь, вот лестница.
Она торопливо взбегает. Вот одиннадцатый нумер. Рука ев
протянулась к колокольчику и упала. Но в коридоре раздались
голоса, Ольга в испуге дергает ручку колокольчика, дверь
отворяется, она вбегает в переднюю. Сонный слуга нимало не
удивился приходу женщины. Он ввел Ольгу в залу, попросил
подождать возвращения господина в его кабинете и скрылся.
Удивленная Ольга осталась одна. Трепеща, входит она в
дверь кабинета, куда слуга снес свою свечу прежде, чем от
правился на покой; с недоумением глядит она вокруг себя;
видит азиатскую роскошь, пол, устланный коврами, вдоль стен
легкие восточные софы, цветы на окнах, у камина пирамиду
длинных чубуков. Но все это, конечно, не было замечено
Ольгою; она с ужасом думала встретить там бледное, из
неможенное лицо умирающего Анатолия, а встречает только
заспанную фигуру слуги и пустые комнаты. Но где же он? Пли
все, что она слышала, что потрясло ее существование, все
это была только простая игра воображения? Она хватает себя
за голову, спрашивает, не помешалась ли она, не сон ли
смущает ее страшными грезами. Ноги ее подгибаются; она
падает в кресла. Через несколько минут, следуя движению, в
котором сама не могла отдать себе отчета, Ольга схватила
перо, лист бумаги! Это лист исписан, она бросает его в сто
рону, ищет другого, но в это мгновение глазам ее мелькнули
слова: Мадам Гольцберг . Что это? Письмо об ней?.. Прочтет
ли она чужое письмо, она, привыкшая считать подобный по
ступок за нравственное воровство? Но что делает в чужом
письме ее имя? Не к ней ли писал Анатолий? может быть... и
роковой лист снова в руках Ольги. Это неоконченное письмо,
но не к ней, имя ее вторично бросается ей в глаза, и демон
искушения одолел! Она читает, она прочла, но не может
отвести взора от этих строк. Вновь перечитывает она
медленно, произнося всякое слово отдельно, как будто ум ее
не может постигнуть и сообразить написанного, и вдруг лист
b{o`d`er из рук ее. Ольга вскакивает как исступленная;
сердце в ней бьется; она шатается и почти без чувств упада
ет в кресло. Не продолжительно было счастливое забытье: с
первым пробуждением жизни Ольга снова протягивает руку к
роковому письму, снова пробегает его и при первых строках с
ужасом бросает лист от себя. Мучение бедняжки излилось в
горьких рыданиях. Ольга рыдала как дитя, как рыдала некогда
в далеком краю, когда, осиротелая, рвалась она над изрытой
могилой, в которую опускали единственное звено, связывавшее
ее с миром и с людьми. Теперь она вторично стояла над
могилой и хоронила в ней душу свою.
Не угодно ли прочесть письмо, вот оно:
Что тебе вздумалось, mon cher, в эту пору уехать в полк
за сорок верст от пиров и разгульной жизни? Я непременно
надеялся видеть тебя вчера у нашей Юлии, она как ангел
пропела последнее трио в новой опере, и после представления
мы превесело отужинали и осушили заздравный кубок в честь
ее музыкальных способностей. A propos, знаешь ли, в каком я
смешном положении? я не смею казаться в свете и в театре
бываю только в закрытой ложе обворожительной графини
Омброзо. Мои услужливые друзья, по просьбе моей, распустили
слух о моей смертельной болезни, и для чего? Смейся,
смейся, граф; все для моей духовной, туманной Гольцберг;
признаться, она мне уже надоела, но не хочется бросить
начатое неоконченным из сострадания, я должен обратить ее к
земным помышлениям. Но бог с ней; поговорим о моей
неаполитанской чародейке: она делает из жизни моей рай, я
не думал, чтобы я был еще в состоянии влюбиться до такой
степени...
В воротах раздался стук экипажа. Но он ли? Анатолий!
Эта мысль привела Ольгу в себя. Она бросается из
кабинета, унося с собою ужасное письмо. Слуга отворяет ей
дверь, навстречу ей вбегает по лестнице Анатолий,
насвистывая веселую арию, на минуту вся кровь прихлынула к
сердцу Ольги... беззаботный поэт промчался мимо, не замечая
ее в слабо освещенном коридоре.
- Здесь была, сударь, женщина, - пробормотал заспанный
слуга вошедшему в дверь Анатолию.
- Женщина? какая женщина?
- Незнакомая, сударь!
- Где же она?
- Да вот сей час убежала, как сумасшедшая, вы, верно,
столкнулись с ней на лестнице.
- Нет, а жаль, верно, новое приключение; раздевай меня.
Анатолий, утомленный шумным пиршеством, вошел в свой
кабинет, на полу валялись измятый букет цветов и знакомый
ему веер. С недоуменьем он поднял то и другое, мысль о
письме к приятелю мелькнула в его голове, он перебрасывает
на столе все бумаги, письма нет, и Анатолий разгадывает
происшествие.
- Так вот чем кончился роман. Ха, ха, ха, итак, addio,
mia tortorella! моя платоническая любовь! теперь я твой.
bel idol mio, твой нераздельно.
И поэт заснул спокойно, и даже во сне ему не пригрезились
терзания Ольги; нет, ему виделась роскошная грудь
италианской графини в слышались не рыдания обманутой, а
qrp`qrm{i лепет торжествующей любовницы.
Прошли месяцы; Ольга медленно оправлялась от злой го
рячки; вместе с жизнью обновлялась и память прошедшего.
Страшные воспоминания! Как неохотно верило им сердце! Но
письмо здесь, перед ней, она знает его наизусть, - и в бре
ду горячки сколько раз твердила она с безумным хохотом: она
мне надоела...
Я видела молодую птичку в весне ее жизни: она в первый
раз выпорхнула из темного гнезда; ей представились небо,
красное солнце и мир божий: как радостно забилось ее
сердце, как затрепетали крылья! Заранее она обнимает ими
пространство; заранее готовится жить и с первым стремлением
попадается в руки ловчего, который не оковывает ее цепями,
не запирает в клетке; нет, он выкалывает ей глаза,
подрезывает крылья, и бедная живет в том же мире, где были
ей обещаны свобода и столько радостей; ее греет то же
солнце, она дышит тем же воздухом, но рвется, тоскует и,
прикованная к холодной земле, может только твердить: не для
меня, не для меня. Если бы заперли ее в железную клетку,
она бы исклевала ее и пробилась на волю или, метаясь,
израненная острием железа, без сожаления рассталась бы с
последней половиной жизни, когда лучшая половина у нее
отнята. Но она не в клетке; не крепкие стены окружают ее,
она свободна, и между тем. вечная мгла, вечное бездействие
- вот удел моей птички! Вот удел Ольги!
Гольцберг добился, наконец, выгодного места. С наступле
