тогда все в диковинку было, хорошо еще, думал за меня и
рассуждал человек намного старше годами, а я только под его
рассуждения подстраивался. Звали этого человека Александр
Гамильтон Маккоун, миллионер из Кливленда, в тысяча восемьсот
девяносто четвертом Гарвард кончил. Был он сын Дэниела Маккоуна,
сильно заикался и общества избегал. А Дэниел Маккоун из
шотландцев родом, инженер он, по металлам специалист, -
талантливый человек, но грубый, и принадлежала ему им же
основанная компания "Кайахога. Сталь и мосты", крупнейший он был
промышленник-работодатель в Кливленде, когда я родился. Нет,
подумать только, как давно это было! Я ведь родился в тысяча
девятьсот тринадцатом. Усомнятся ли нынешние молодые, если я,
глазом не моргнув, сообщу им, что в те времена неба над штатом
Огайо видно не было, когда пролетали стаи ухающих птеродактилей,
а бронтозавры весом в сорок тонн нежились да посапывали в тихих
заводях речки Кайахога? И не подумают усомниться.
Александру Гамильтону Маккоуну было сорок один год, когда я
родился в его особняке на авеню Евклида. Его жена Элис, в
девичестве Рокфеллер, была даже богаче, чем он сам, и время
большей частью проводила, скитаясь по Европе в обществе
единственного их ребенка, девочки по имени Клара. Ясное дело, и
мать, и дочку смущало, что мистер Маккоун так жутко заикается, а
еще больше - что он ничего от жизни не хочет, только сидеть у
себя на диване да книжки весь день читать, - вот они и старались
домой как можно реже заглядывать. А развод в ту пору был дело
немыслимое.
Клара, ах, Клара, жива ли ты еще? Как же она меня ненавидела!
Были еще другие, которые меня ненавидели. Были и сейчас есть.
Такова жизнь.
А до меня-то мистеру Маккоуну что за дело было, хоть я и
родился в его особняке, где царили тишина и несчастье? Мать моя,
Анна Кайрис, уроженка Литвы, которая в России, служила у него
кухаркой. А мой отец, Станислав Станкевич его звали, уроженец
Польши, которая в России, состоял при нем шофером и
телохранителем. Оба они мистера Маккоуна по-настоящему любили.
Он для них, и для меня тоже, на втором этаже своего каретного
сарая устроил очень миленькую квартирку. И когда я подрос, стал
я для него партнером по разным играм, в которые дома играют. Он
меня научил в очко играть, в ведьму, шашки, домино - ив шахматы.
Скоро только в шахматы мы с ним и играли - ни во что больше. Он
играл не очень-то. Почти все партии за мной оставались - может,
оттого, что он пил потихоньку. Похоже, выиграть он особо и не
старался, я по крайней мере так думаю. Короче, совсем я еще был
мал, а он уже родителям моим да и мне самому сообщает, что я,
мол, гений - хотя куда там! - и что он меня в Гарвард пошлет.
Тысячу раз, не меньше, он маме с папой повторял все эти годы:
"Вот увидите, сын у вас настоящим гарвардским джентльменом
будет".
Вот затем-то и заставил он нас, когда мне было десять лет,
переменить фамилию: из Станкевичей мы Старбеками сделались. В
Гарварде у меня все еще лучше получится, говорил, если фамилию
взять на английский лад. И так вот вышло, что зовусь я Уолтер
Ф.Старбек.
У него-то самого в Гарварде дела шли неважно, он еле до
окончания дотянул. К тому же товарищи его презирали, и не только
из-за этого заикания его, а за то, что был он непристойно
богатенький иммигрантский сынок. В общем, ему бы Гарвард этот
ненавидеть, все у него основания были, только с годами, вижу,
такие он сантименты развел, так романтически про Гарвард
вспоминает, ну поклоняется, да и только: когда я в школе учился,
он уж до того дошел, что почитал гарвардских профессоров первыми
мудрецами, каких знала история. Америка в рай бы превратилась,
надо только, чтобы гарвардские выпускники заняли все главные
посты в правительстве.
И получилось так, что к тому времени, когда я при Франклине
Делано Рузвельте начал работать в Министерстве сельского
хозяйства, оценившем мои таланты, все больше и больше таких
постов действительно занимали питомцы Гарварда. Мне тогда
казалось: прекрасно, что они. А теперь немного даже смешным
кажется. Ведь даже в тюрьме, я уже говорил, к гарвардцам
относятся, как ко всем прочим.
Пока я был студентом, случалось мне тешиться туманными
надеждами: вот кончу университет, и выяснится, что я получше
других умею растолковывать разные важные материи тем, кто
слабовато соображает. Ничего из этих надежд не вышло, увы.
Стало быть, семьдесят седьмой, сижу я у себя в камере, жду,
когда конвоир за мною явится. Мне-то без разницы, что он уж на
целый час опаздывает. Спешить мне ну совершенно некуда, потому
как совершенно некуда пойти, когда выпустят. Конвоира того Клайд
Картер звали. Он был одним из немногих, с кем я подружился, пока
сидел. Сблизило нас главным образом вот что: есть такая фабрика
дипломов в Чикаго, заочное обучение, и мы с Клайдом на один и
тот же курс записались, барменами решили сделаться при помощи
этого Иллинойсского института инструкторов, подразделение
корпорации РАМДЖЕК. В один и тот же день, одной почтой то есть,
дипломы свои получили, что нам присвоена степень доктора
миксерологии. Правда, Клайд к этому времени обойти меня успел,
он еще курс по кондиционерам осваивает. Клайд - он троюродным
братом президенту Соединенных Штатов приходится, Джимми Картеру.
Хоть на пять лет моложе он, а все равно ну прямо копия
президентская - и похож как две капли воды, и держится так же.
Тоже обходительный такой, приятный, и улыбка такая же, все зубы
видны.
Вот отчего руки-то я от барахлишка своего вверх и - хлоп!
хлоп! хлоп!
Тут еще один истребитель сорвался с ближайшей полосы и небо в
клочья разодрал. "Ладно, - думаю, - зато я курить бросил!"
Правду говорю, бросил. Нет, подумать только! Я же по четыре
пачки "Пэлл-Мэлл" без фильтра за день высаживал, а теперь все,
никакой я не раб Его Величества Никотина. Вот сейчас кое-что
напомнит мне, как я одну за другой смолил, ведь небось уж
вытащили из конторки костюмчик мой серый в полоску, троечку эту
от "Братьев Брукс", а на ней всюду дыры да пятна табачные.
Помнится, дырища с четвертак величиной прямо на ширинке. Есть
снимок газетный, где меня после приговора увозят, на заднем
сиденье я в седане полицейском. Сколько всего понаписали:
глядите, дескать, от стыда не знает куда деться, сквозь землю
провалиться готов, ужас его скрутил, стыдно людям в глаза
посмотреть. А на самом деле у меня как раз штаны загорелись, вот
она история-то какая.
Подумалось мне о Сакко и Ванцетти. Я, когда молодой был,
верил: их страдания ну просто мир встрепенуться заставят, всеми
овладеет неодолимая, маниакальная жажда справедливости, чтобы
простой человек мог правды добиться. Теперь кому про них ведомо,
кому не все равно?
Да никому.
Я вспомнил Бойню на Кайахоге, самое кровавое столкновение
забастовщиков и предпринимателей за всю историю американского
рабочего движения. Она в Кливленде происходила, эта Бойня, прямо
перед проходной завода компании "Кайахога. Сталь и мосты", и
было это утром на Рождество в тысяча восемьсот девяносто
четвертом году. Задолго до того, как мне родиться. Родители мои
тогда еще детьми были и оставались у себя в Российской империи.
А человек, который послал меня в Гарвард, Александр Гамильтон
Маккоун, вместе с отцом и с Джоном, братом своим старшим, эту
Бойню своими глазами видел - они на башне находились: была там,
на заводе, башня такая с часами. И вот тогда он не просто
заикаться начал, он с тех пор просто мычит да мекает, ни слова
не разобрать, хоть бы вовсе его не волновало, про что идет
разговор.
Кстати, компания "Кайахога. Сталь и мосты" давно уже одним
историкам рабочего движения известна, а так про нее никто и не
помнит. После второй мировой войны ее трест "Янгстаунсталь" к
себе присоединил, а теперь сама "Янгстаунсталь" сделалась
подразделением корпорации РАМДЖЕК.
Бог с нею.
Да, так, значит, руки мои старые от узелка оторвались, вверх
и - хлоп! хлоп! хлоп! Тут вот какое дело, как ни глупо вам
покажется: песенка есть одна непристойная - никогда она мне не
нравилась, да и не вспоминал я ее уж лет тридцать, - так там под
конец три раза в ладоши хлопнуть нужно. Понимаете, я старался ни
о чем не думать, ну вообще ни о чем, потому как в прошлом все
было так погано, а будущее и представить себе страшно. До того
много врагов у меня всюду, не уверен, что хоть барменом удастся
где пристроиться. Похоже, думаю, так вот мне и суждено до
лохмотьев обноситься да грязью зарасти, денег-то ни единого
шанса нет подзаработать. И кончится тем, рассуждал я, что по
каким-нибудь придется сшиваться заплеванным кабакам да сивухой
накачиваться, чтоб не замерзнуть, хотя мне ведь никогда пить не
нравилось.
А всего хуже, думаю, если я вдруг где-нибудь в Бауэри* прямо
на тротуаре засну, и наткнутся на меня, спящего, подростки эти -
там всякой шпаны полно, а грязные старики очень их раздражают, -
ну, из канистры и плеснут. Вымажут всего бензином, а потом
разбудят: вставай, дедушка. А уж самое-то жуткое, думаю, как
глаза от пламени лопаться будут.
/* Район нью-йоркских трущоб./
Теперь понятно, почему я старался ни о чем не думать?
Только мне плохо это удавалось - так, отвлечешься на минутку,
и все. Сижу себе на койке, и еще хорошо, если хоть малость
удается успокоиться, про что-нибудь такое поразмышлять, что мне
не страшно, - про дело Сакко и Ванцетти, допустим, или про Бойню
на Кайахоге, про то, как мы со стариком Александром Гамильтоном
Маккоуном в шахматы играли, и прочее такое.
Если и удавалось так сделать, чтобы совсем была пустая
голова, то ненадолго - всего-то секунд на десять, а потом песня
эта в башку лезет, какой-то незнакомый голос орет во всю мочь,
каждое словечко слышно, а я - хлоп! хлоп! хлоп! Слова, между
прочим, жутко грубыми мне показались, когда я эту песню первый
раз услышал на вечеринке в Гарварде - ребята наши с первого
курса ее устроили, ох, и надрались же мы тогда! При дамах такое
не больно-то запоешь. Думаю, никто из дам песню эту отродясь не
слышал, хоть нравы уже довольно свободные были. У сочинившего
текст намерения ясно какие были: пусть, мол, ребята попоют от
души, пусть загрубеют как следует, чтобы уж больше ни в жизнь
рассуждениям этим не поверить, которым мы верили всем сердцем, -
что женщина существо духовное, изысканное, высокое, не чета нам,
мужланам.
А я и сейчас так про женщин думаю. Смешно, правда? За всю
жизнь я только четырех женщин любил: мать свою, да покойную
жену, и еще женщину, которая когда-то моей невестой была, и еще
одну. Расскажу потом про всех них. Пока же знайте: они, все
четыре, по-моему, в смысле морали стояли куда выше, чем я, и
выдержки у них больше было, а уж насчет понимания тайн жизни -
не мне с ними тягаться.
Ладно, чего уж там, узнаете сейчас слова мерзкой этой
песенки. Все во мне противится, небось до меня и в голову никому
такое не пришло - на бумагу их переносить, хотя, занимая
последнее время соответствующую правительственную должность, я-
то, собственно, и нес ответственность за то, что были напечатаны
кое-какие книжки, где женщин осыпают немыслимыми поношениями.
Пелась эта песенка, кстати, на старый, всем знакомый мотивчик,
мне она известна под названием "Руби! Ах, Руби!" Но, конечно, у
нее и другие названия есть.
Прошу вас, вы не забывайте, что слова эти не какиенибудь там
работяги заматерелые распевали, а студенты-первокурсники, дети в
общем-то, да что поделать, Депрессия никак не кончалась, и
вторая мировая война близко была, а главное, очень уж этим
студентикам досаждала собственная невинность, вот из-за всего
этого решительно им стало наплевать, чего от них тогдашние
женщины ожидают, чего требуют. Тогдашние женщины ждали и
требовали, чтобы студентики, когда окончат курс, хорошие деньги
стали зарабатывать, а как их заработаешь, если экономика совсем
разваливается. И еще женщины ждали и требовали, чтобы студентики
проявили себя храбрыми солдатами, а очень даже было похоже, что
