полицейский начальник этот в волшебника превратился, обернулся
Мерлином - чтобы околдовал толпу своими чарами, а она тут же и
разойдется.
"Не получится, - подумал он. - Не может получиться".
И не получилось.
Пустил начальник в ход свое волшебство. Выкрикивает грозные
слова, они от стен отскакивают, отзвуки один на другой налезают,
в общем, пока наверх долетят, где Александр стоял, слова эти на
слух воспринимаются вроде вавилонского наречия.
И не происходит абсолютно ничего.
Слез начальник с помоста. По всему видно, он и не ждал, что у
него что-нибудь такое получится, уж больно много народа
собралось. И он тихо так, незаметно к своему штурмовому отряду
присоединился, который в полной безопасности стоял за оградой -
щиты наготове, пики хоть сию минуту в ход пускай. Хотя начальник
никого арестовывать пока не собирался, не хотел провоцировать
такую огромную толпу.
А вот полковник Редфилд просто заходится от ярости. Ворота
приоткрыл, хочет к промерзшим своим солдатам выйти. Встал между
двумя парнями в самом центре длинной шеренги. Приказывает: штыки
к бою! - и чтобы уперлись прямо в тех, кто был вплотную к
солдатам. А потом приказывает: шаг вперед! Ну, они и сделали шаг
вперед.
x x x
Сверху Александр увидел, как стоявшие первыми попятились,
вдавливаясь в толпу, чтобы отступить от надвигавшейся стали. А
те, кто сзади, еще не сообразили, что там такое делается,-
стоят, как стояли, когда надо бы им чуток отойти, чтобы не
получилось давки.
Солдаты, видит, еще на шаг вперед продвинулись, заставив
передних еще отступить, подминая и тех, кто сзади них, и кто
сбоку. Там и сям, видно, кого-то уже вплотную к ограде
поприжало. А солдаты, замечая такое, не стали - сердце-то есть у
них - протыкать штыками совсем беспомощных, они винтовки вниз
опустили, и маленькая щелочка образовалась между оградой и
сверкающей сталью.
Тут опять шеренга шаг делает, а народ, он "в-в-вроде р-р-
ручейк-кком-м вокр-кр-круг нее потек" - так Александр много лет
спустя рассказывал. И ручейки эти в ливневые потоки
превратились, бушуют вокруг шеренги наступающей, сотни людей
подхватывают и несут за собой к стене ограды, где у солдат
незащищенный тыл.
Полковник Редфилд с горящим взором все дальше, дальше
устремляется, в соображение не возьмет, что у него творится на
флангах. Приказывает: "Шаг вперед!" - и это в который уже раз.
А толпа, которая сзади солдат очутилась, совсем потеряла
контроль над собой. Какой-то юнец солдату на спину прыгнул,
словно обезьяна. Солдат так и рухнул, барахтается на земле,
встать не может - и смех, и грех. А за ним и других солдат вот
так же повалили. И поползли солдаты один к другому, чтобы всем
вместе защищаться. Стрелять они не стали. Сбились в кучу,
оборону заняли - в точности дикобраз, параличом разбитый.
Полковника Редфилда среди них не было. Его вообще нигде видно
не было.
x x x
Так потом и не дознались, кто отдал снайперам и охране приказ
палить из заводских окон, только вдруг загремели выстрелы.
Четырнадцать человек прямо на месте уложили, среди них одного
солдата. А двадцати трем нанесли тяжелые ранения.
Александр под старость вспоминал: ему показалось, стрельба
вроде понарошку идет, "к-к-как хл-хл-хлопья жж-жуют кук-
курузные", - и решил он, что, видно, ветер на пустыре
разгулялся, а то с чего бы народ, словно подкошенный, "в-валится
с н-ног".
Когда все кончилось, было чувство удовлетворения от того, что
защитили честь и справедливость. Закон и порядок
восторжествовали.
Старый Дэниел Маккоун, окидывая взглядом опустевшее поле боя,
на котором остались одни трупы, сказал сыновьям: "Так-то,
мальчики, нравится, не нравится, а вот такой у нас с вами
бизнес".
Полковника Редфилда обнаружили на боковой улочке - голого,
обезумевшего, но в остальном невредимого.
Молодой Александр после всего случившегося рта не открывал,
пока не пришлось открыть рот, чтобы произнести положенные слова
перед рождественской трапезой. Он должен был произнести слова
благодарения. И оказалось, что он сделался словно коза мекающая
и уж так сильно заикался - лучше б ему сидеть и помалкивать.
На завод он больше ни шагу не ступил. Стал самым известным в
Кливленде коллекционером и попечителем Кливлендского музея
изящных искусств, демонстрируя всем и каждому, что семейству
Маккоунов ведомы разные интересы, не только к деньгам и власти
ради денег и власти.
x x x
Всю оставшуюся жизнь заикался он до того сильно, что редко
осмеливался покидать особняк на авеню Евклида. За месяц перед
тем, как с речью у него стало совсем скверно, он женился на
девушке из семейства Рокфеллеров. Потом говорил: вовремя
надумал, а то бы вообще жениться не пришлось.
Была у него одна дочь, которая его стеснялась. Как и жена. И
еще после Бойни появился у Александра один-единственный друг. Он
с ребенком подружился. С сыном своей кухарки и шофера.
Этому миллионеру надо было, чтобы кто-нибудь с ним играл в
шахматы весь день напролет. Вот он, как бы это сказать,
соблазнил, что ли, мальчишку, для начала играми попроще его
завлекая - ну там в очко, ведьму, или шашки, или домино. А
заодно шахматам учил. Скоро они только за шахматной доской и
сидели. И только и разговоров было, что про всякие шахматные
ловушки да комбинации, какие уж тысячу лет всем известны.
Например: "Ты этот дебют знаешь?" - "Нельзя сюда, ладья под
боем". - "Ферзя жертвую, не проворонь". - "Еще чего, я же тогда
мат получу".
Мальчишка этот был Уолтер Ф.Старбек. Ему нравилось таким вот
странным образом проводить свои детские и юношеские годы по
одной простой причине: Александр Гамильтон Маккоун обещал, что
когда-нибудь пошлет его в Гарвард.
К.В.
Помоги слабым, которые меня оплакивают,
помоги преследуемым и жертвам, потому что
лучше друзей у тебя не будет, они
соратники, которые борются и погибают, как
боролись и вчера погибли за радость свободы
для всех несчастных рабочих твой отец и
Бартоло. В этой борьбе ради жизни найдешь
ты настоящую любовь, и тебя полюбят тоже.
Никола Сакко (1891-1927) - из предсмертного письма своему
тринадцатилетнему сыну Данте, написанного 18 августа 1927, за
три дня до казни в Чарлзтаунской тюрьме, Бостон, штат
Массачусетс. Бартоло - это Бартоломео Ванцетти (1888-1927),
казненный в ту же ночь, на том же электрическом стуле -
изобретении одного дантиста. Тогда же и тем же способом казнили
совсем уж теперь забытого Селестино Мадейроса (1894-1927),
признавшегося, что это он совершил преступление, в котором
обвиняли Сакко и Ванцетти, когда приговор самому Мадейросу,
осужденному по обвинению в другом убийстве, рассматривал
апелляционный суд. Мадейрос был уголовник, снискавший дурную
славу, но перед смертью он вел себя благородно.
РЕЦИДИВИСТ
1
Идет жизнь помаленьку, идет, а дураку скоро становится не за
что себя уважать, распрощался он с гордостью своей, распрощался
и не встретится, пожалуй что, до самого Судного дня. Прошу вас,
обращайте внимание на даты, потому что в этой книжке, которая, в
общем-то, представляет собой историю моей жизни, даты такие же
герои, как люди. Год тысяча девятьсот двадцать девятый сокрушил
американскую экономику. Год тысяча девятьсот тридцать первый
сделал меня гарвардским студентом. А год тысяча девятьсот
тридцать восьмой принес первую должность в правительственном
учреждении. Сорок шестой одарил супругой. Сорок шестой -
неблагодарным сыном. Пятьдесят третий выставил из
правительственного учреждения на улицу.
Понятно, отчего я к датам точно к живым лицам отношусь.
Тысяча девятьсот семидесятый дал мне работу в Белом доме, где
был Никсон. Тысяча девятьсот семьдесят пятый послал в тюрьму за
личные мои - какой абсурд! - преступления, которые
способствовали американскому политическому скандалу, известному
под собирательным именем Уотергейт.
Тысяча девятьсот семьдесят седьмой - три года назад, выходит,
это было - вроде как обещал выпустить меня на свободу. Я тогда
себя чувствовал так, словно на помойке очутился. Таскал
комбинезон линючего зеленоватого цвета, роба у нас была такая.
Одеяло, две простыни, подушку вместе с робой этой верну
правительству, все у меня на коленях горкой сложено. А поверх
горки руки сцепил старые, все в пятнышках. Сижу, тупо стену
разглядываю, а камера моя на третьем этаже, в тюремном бараке,
который на задах авиабазы Финлеттер, тридцать пять миль от
Атланты, штат Джорджия, - Федеральная исправительная колония
обычного режима для совершеннолетних, вот как это место
называется. Жду конвоира, который меня в административный корпус
отведет, а там бумагу выдадут об освобождении и костюмчик мой
цивильный вернут. Как выйду, никто за воротами встречать не
будет. В целом мире ни души не найдется, чтобы приголубила меня
да за все простила, и не покормит никто бесплатно, не приютит на
денек-другой.
Заглянули бы ко мне в глазок, увидели бы: примерно раз в пять
минут я какие-то совсем непонятные движения произвожу.
Выражение-то все то же самое, тупое выражение, но руки вдруг от
бельишка сложенного вверх и - хлоп! хлоп! хлоп! Объясню потом, с
чего это я и зачем.
Девять утра было, двадцать первое апреля. Конвоир уж час
назад явиться бы должен. С ближайшей полосы взмыл истребитель,
израсходовав энергию, какой сто квартир тысячу лет отапливать бы
хватило, небо в клочья разорвал. А я хоть бы шевельнулся. Кто на
авиабазе Финлеттер давно служит или успел посидеть в этом
бараке, к таким штукам привык, не замечает. Каждый день одно и
то же.
Почти всех заключенных - тут по ерундовым делам сидят, сплошь
чистая публика, никого не резали, так, малость провинились - с
утра увозили на красных школьных автобусах, работенка для них
всякая на базе имеется. А в бараке оставляли только тех, кому
доверено убирать помещение, подмести, окна вымыть. Ну, еще такие
есть, кто от работы освобожден, не могут они физическим трудом
заниматься, больные, значит, сердце пошаливает, а еще чаще -
спина болит. Будь день как день, меня бы в прачечную при
госпитале для летчиков погнали, отжимным катком орудовать.
Здоровье у меня, они так считают, на зависть.
Вы думаете, раз я в Гарварде учился, ко мне, как сел, по-
особенному отнеслись, с уважением? А вот и нет, чихать им было -
Гарвард, не Гарвард. Я человек семь гарвардских знаю, кого
встречал, про других слышал. Кстати, только меня выпустили,
койку мою занял Верджил Грейтхаус, бывший министр
здравоохранения, просвещения и социальных пособий, он тоже из
гарвардцев. По части образования я среди тех, кого в Финлеттер
упекли, стоял довольно низко, подумаешь, всего-то диплом
университетский. Даже без отличия. А у нас человек двадцать
набралось бы, которые с отличием кончили, да с десяток врачей
патентованных, если не поболе, и дантистов не меньше, и один
ветеринар, и еще доктор богословия был, и доктор экономики, и
доктор философии или там химии, не помню, а уж юристов, у
которых лицензию отобрали, - пруд пруди. Столько их там сидело,
что мы, когда новенькие появлялись, даже предупреждали друг
друга: "Язык-то с ним не распускай, пока насчет специальности не
выяснил. Который в школе права не учился, точно говорю, из
администрации подосланный".
Дипломчик мой жалкий - по гуманитарным дисциплинам: история,
экономика. Я, когда в Гарвард поступил, надумал государственным
служащим сделаться, из тех, которые на жалованье, а не на
выборной должности. Я так рассуждал: раз у нас демократия,
значит, выше нет призвания, чем всю жизнь проработать на
правительство. Не угадаешь ведь, что за контора тебя наймет,
может, Госдепартамент, или там Бюро по делам индейцев, или еще
какая, вот я и решил образование получить такое, чтобы везде
пригодиться мог. Потому и подался на гуманитарное отделение.
Талдычу вот: я надумал, я рассуждал - а по правде-то, мне
