пневматические трубы глотали эти патроны. Самыми прожженными репортерами и
журналистами были женщины, занявшие места мужчин, ушедших на войну.
И первое же происшествие, о котором я дал отчет, мне пришлось
продиктовать дю телефону одной из этих чертовых девок. Дело шло о молодом
ветеране войны, которого устроили лифтером на лифт устаревшего образца в
одной из контор. Двери лифта на первом этаже были сделаны в виде чугунной
кружевной решетки. Чугунный плющ вился и переплетался. Там была и чугунная
ветка с двумя целующимися голубками.
Ветеран собирался спустить свой лифт в подвал, и он закрыл двери и стал
быстро спускаться, но его обручальное кольцо зацепилось за одно из
украшений. И его подняло на воздух, и пол лифта ушел у него из-под ног, а
потолок лифта раздавил его. Такие дела.
Я все это передал по телефону, и женщина, которая должна была написать
все это, спросила меня:
- А жена его что сказала?
- Она еще ничего не знает,- сказал я.- Это только что случилось.
- Позвоните ей и возьмите у нее интервью.
- Что-о-о?
- Скажите, что вы капитан Финн из полицейского управления. Скажите, что
у вас есть печальная новость. И расскажите ей все, и выслушайте, что она
скажет.
Так я и сделал. Она сказала все, что можно было ожидать. Что у них
ребенок. Ну и вообще...
Когда я приехал в контору, эта журналистка спросила меня (просто из
бабьего любопытства), как выглядел этот раздавленный человек, когда его
расплющило.
Я ей рассказал.
- А вам было неприятно?- спросила она. Она жевала шоколадную конфету
"Три мушкетера".
- Что вы, Нэнси,- сказал я.- На войне я видел кой-чего и похуже.
Я уже тогда обдумывал книгу про Дрезден. Тогдашним американцам эта
бомбежка вовсе не казалась чем-то выдающимся. В Америке не многие знали,
насколько это было страшнее, чем, например, Хиросима. Я и сам не знал. О
дрезденской бомбежке мало что просочилось в печать.
Случайно я рассказал одному профессору Чикагского университета - мы
встретились на коктейле - о налете, который мне пришлось видеть, и о книге,
которую я собираюсь написать. Он был членом так называемого Комитета по
изучению социальной мысли. И он стал мне рассказывать про концлагеря и про
то, как фашисты делали мыло и свечи из жира убитых евреев и всякое другое.
Я мог только повторять одно и то же:
- Знаю. Знаю. _Знаю._
Конечно, вторая мировая война всех очень ожесточила. А я стал
заведующим отделом внешних связей при компании "Дженерал электрик", в
Шенектеди, штат Нью-Йорк, и добровольцем пожарной дружины в поселке Альплос,
где я купил свой первый дом. Мой начальник был одним из самых крутых людей,
каких я встречал. Надеюсь, что никогда больше не столкнусь с таким крутым
человеком, как бывший мой начальник. Он был раньше подполковником, служил в
отделе связи компании в Балтиморе. Когда я служил в Шенектеди, он примкнул к
голландской реформистской церкви, а церковь эта тоже довольно крутая.
Часто он с издевкой спрашивал меня, почему я не дослужился до
офицерского чина. Как будто я сделал что-то скверное.
Мы с женой давно спустили наш молодой жирок. Пошли наши тощие годы. И
дружили мы с тощими ветеранами войны и с их тощенькими женами. По-моему,
самые симпатичные из ветеранов, самые добрые, самые занятные и ненавидящие
войну больше всех-это те, кто сражался по-настоящему.
Тогда я написал в управление военно-воздушных сил, чтобы выяснить
подробности налета на Дрезден: кто приказал бомбить город, сколько было
послано самолетов, зачем нужен был налет и что этим выиграли. Мне ответил
человек, который, как и я, занимался внешними связями. Он писал, что очень
сожалеет, но все сведения до сих пор совершенно секретны.
Я прочел письмо вслух своей жене и сказал:
- Господи ты боже мой, совершенно секретны - _да_от_кого_же?_
Тогда мы считали себя членами Мировой федерации. Не знаю, кто мы
теперь. Наверно, телефонщики. Мы ужасно много звоним по телефону - во всяком
случае, я, особенно по ночам.
Через несколько недель после телефонного разговора с моим старым
дружком-однополчанином Бернардом В. 0'Хэйром я действительно съездил к нему
в гости. Было это году в 1964-м или около того-в общем, в последний год
Международной выставки в Нью-Йорке. Увы, проходят быстротечные годы. Зовусь
я Ион Йонсен... Какой-то ученый доцент...
Я взял с собой двух девчурок: мою дочку Нанни и ее лучшую подружку
Элисон Митчелл. Они никогда не выезжали с мыса Код. Когда мы увидели реку,
пришлось остановить машину, чтобы они постояли, поглядели, подумали. Никогда
в жизни они еще не видели воду в таком длинном, узком и несоленом виде. Река
называлась Гудзон. Там плавали карпы, и мы их видели. Они были огромные, как
атомные подводные лодки.
Видели мы и водопады, потоки, скачущие со скал в долину Делавара. Много
чего надо было посмотреть, и я останавливал машину. И всегда пора было
ехать, всегда - пора ехать. На девчурках были нарядные белые платья и
нарядные черные туфли, чтобы все встречные видели, какие это хорошие
девочки.
- Пора ехать, девочки,- говорил я. И мы уезжали. И солнце зашло, и мы
поужинали в итальянском ресторанчике, а потом я постучал в двери красного
каменного дома Бернарда В. 0'Хэйра. Я держал бутылку ирландского виски, как
колокольчик, которым созывают к обеду.
Я познакомился с его милейшей женой, Мэри, которой я посвящаю эту
книгу. Еще я посвящаю книгу Герхарду Мюллеру, дрезденскому таксисту. Мэри
0'Хэйр - медицинская сестра; чудесное занятие для женщины.
Мэри полюбовалась двумя девчушками, которых я привез, познакомила их со
своими детьми и всех отправила наверх - играть и смотреть телевизор. И
только когда все дети ушли, я почувствовал: то ли я не нравлюсь Мэри, то ли
ей _что-то_ в этом вечере не нравится. Она держалась вежливо, но холодно.
- Славный у вас дом, уютный,- сказал я, и это была правда.
- Я вам отвела место, где вы сможете поговорить, там вам никто не
помешает,- сказала она.
- Отлично,- сказал я и представил себе два глубоких кожаных кресла у
камина в кабинете с деревянными панелями, где два старых солдата смогут
выпить и поговорить. Но она привела нас на кухню. Она поставила два жестких
деревянных стула у кухонного стола с белой фаянсовой крышкой. Свет
двухсотсвечовой лампы над головой, отражаясь в этой крышке, дико резал
глаза. Мэри приготовила нам операционную. Она поставила на стол один-
единственный стакан для меня. Она объяснила, что ее муж после войны не
переносит спиртных напитков.
Мы сели за стол. 0'Хэйр был смущен, но объяснять мне, в чем дело, он не
стал. Я не мог себе представить, чем я мог так рассердить Мэри. Я был
человек семейный. Женат был только раз. И алкоголиком не был. И ничего
плохого ее мужу во время войны не сказал.
Она налила себе кока-колы и с грохотом высыпала лед из морозилки над
раковиной нержавеющей стали. Потом она ушла в другую половину дома. Но и там
она не сидела спокойно. Она металась по всему дому, хлопала дверьми, даже
двигала мебель, чтобы на чем-то сорвать злость.
Я спросил 0'Хэйра, что я такого сделал или сказал, чем я ее обидел.
- Ничего, ничего,- сказал он.- Не беспокойся.- Ты тут ни при чем.
Это было очень мило с его стороны. Но он врал. Я тут был очень при чем.
Мы попытались не обращать внимания на Мэри и вспомнить войну. Я отпил
немножко из бутылки, которую принес. И мы посмеивались, улыбались, как будто
нам что-то припомнилось, но ни он, ни я ничего стоящего вспомнить не могли.
0'Хэйр вдруг вспомнил одного малого, который напал на винный склад в
Дрездене до бомбежки и нам пришлось отвозить его домой на тачке. Из этого
книжку не сделаешь. Я вспомнил двух русских солдат. Они везли полную телегу
будильников. Они были веселы и довольны. Они курили огромные самокрутки,
свернутые из газеты.
Вот примерно все, что мы вспомнили, а Мэри все еще шумела. Потом она
пришла на кухню налить себе кока-колы. Она выхватила еще одну морозилку из
холодильника и грохнула лед в раковину, хотя льда было предостаточно.
Потом повернулась ко мне,- чтобы я видел, как она сердится и что
сердится она на меня. Очевидно, она все время разговаривала сама с собой, и
фраза, которую она сказала, прозвучала как отрывок длинного разговора.
- Да вы же были тогда совсем _детьми!_- сказала она.
- Что?- переспросил я.
- Вы были на войне просто детьми, как наши ребята наверху.
Я кивнул головой - ее правда. Мы были на войне _девами_ _неразумными_,
едва расставшимися с детством.
- Но вы же так не напишите, верно?- сказала она. Это был не вопрос -
это было обвинение.
- Я... я сам не знаю,- сказал я.
- Зато я знаю - сказала она.- Вы притворитесь, что вы были вовсе не
детьми, а настоящими мужчинами, и вас в кино будут играть всякие Фрэнки
Синатры и Джоны Уэйны или еще какие-нибудь знаменитости, скверные старики,
котбрые обожают войну. И война будет показана красиво, и пойдут войны одна
за другой. А драться будут дети, вон как те наши дети наверху.
И тут я все понял. Вот отчего она так рассердилась.
Она не хотела, чтобы на войне убивали ее детей, чьих угодно детей. И
она думала, что книжки и кино тоже подстрекают к войнам.
И тут я поднял правую руку и дал ей торжественное обещание.
- Мэри,- сказал я,- боюсь, что эту свою книгу я никогда не кончу. Я уже
написал тысяч пять страниц и все выбросил. Но если я когда-нибудь эту книгу
кончу, то даю вам честное слово, что никакой роли ни для Фрэнка Синатры, ни
для Джона Уэйна в ней не будет. И знаете что,- добавил я,- я назову книгу
"Крестовый поход детей".
После этого она стала моим другом.
Мы с 0'Хэйром бросили вспоминать, перешли в гостиную и заговорили про
всякое другое. Нам захотелось подробнее узнать о настоящем крестовом походе
детей, и 0'Хэйр достал книжку из своей библиотеки под названием
"Удивительные заблуждения народов и безумства толпы", написанную Чарльзом
Макэем, доктором философических наук, и изданную в Лондоне в 1841 году.
Макэй был неважного мнения обо всех крестовых походах. Крестовый поход
детей казался ему только немного мрачнее, чем десять крестовых походов
взрослых. 0'Хэйр прочел вслух этот прекрасный отрывок:
_Историки сообщают нам, что крестоносцы были людьми дикими и
невежественными, что вело их неприкрытое ханжество и что путь их был залит
слезами и кровью. Но романисты, с другой стороны, приписывают им благочестие
и героизм и в самых пламенных красках рисуют их добродетели, их великодушие,
вечную славу, каковую они заслужили, возданную им по заслугам, и неизмеримые
благодеяния, оказанные ими делу христианства._
А дальше 0'Хэйр прочел вот что:
_Но каковы же были истинные результаты всех этих битв? Европа
растратила миллионы своих сокровищ и пролила кровь двух миллионов своих
сынов, а за это кучка драчливых рыцарей овладела Палестиной лет на сто._
Макэй рассказывает нам, что крестовый поход детей начался в 1213 году,
когда у двух монахов зародилась мысль собрать армии детей во Франции и
Германии и продать их в рабство на севере Африки. Тридцать тысяч детей
вызвалось отправиться, как они думали, в Палестину.
Должно быть, это были дети без призора, без дела, какими кишат большие
города, пишет Макэй,- дети, выпестованные пороками и дерзостью и готовые на
все.
Папа Иннокентий Третий тоже считал, что дети отправляются в Палестину,
и пришел в восторг. "Дети бдят, пока мы дремлем!"- воскликнул он.
