ограниченным величием Румфорда. Констант лихорадочно искал в
своей памяти доказательств своего собственного величия. Он рылся
в своей памяти, как воришка, вытряхивающий чужой бумажник.
Констант убедился, что память его битком набита мятыми,
передержанными фотографиями всех женщин, с которыми он спал,
неправдоподобными свидетельствами об участии в еще более
невероятных предприятиях, удостоверениями, которые приписывали
ему достоинства и добродетели, какие можно было найти только в
трех миллиардах долларов. Там оказалась даже серебряная медаль
на красной ленточке - награда за второе место в тройном прыжке
на соревнованиях в закрытом помещении в университете штата
Виргиния.
Улыбка Румфорда продолжала сиять.
Если продолжить сравнение с вором, который роется в чужом
бумажнике: Констант вспорол даже швы в своей памяти в надежде
обнаружить что-нибудь стоящее, в секретном кармашке. Не было там
никакого секретного кармана - и ничего стоящего. У Константа в
руках остались только ошметки от памяти - распотрошенные,
жеваные лоскутья.
Древний дворецкий, с обожанием глядя на Румфорда, корчился и
извивался в приступе раболепия, напоминая уродливую старуху,
пытающуюся позировать для изображения Мадонны.
- Мой хо-сяин,- умильно блеял он,- мой молодой хо-сяин!
- Кстати, я читаю ваши мысли,-сказал Румфорд.
- Правда? - робко отозвался Констант.
- Нет ничего легче,- сказал Румфорд. В глазах у него
замелькали искорки.- Вы неплохой малый, знаете ли,- сказал он,-
особенно когда забываете, кто вы такой.
Он легко коснулся руки Константа. Это был жест политикана -
вульгарный, рассчитанный на публику жест человека, который у
себя дома, среди себе подобных, готов изворачиваться изо всех
сил, только бы до кого-нибудь не дотронуться.
- Если уж вам так необходимо на данном этапе наших отношений
чувствовать себя хоть в чем-то выше меня,- сказал он ласково,-
думайте вот о чем: вы можете делать детей, а я не могу.
Он повернулся к Константу широкой спиной и пошел впереди
через анфиладу великолепных покоев.
В одном зале он остановился и заставил Константа любоваться
громадной картиной, писанной маслом, на которой маленькая
девочка держала в поводу белоснежного пони. На девочке была
белая шляпка, белое накрахмаленное платьице, белые перчатки,
белые носочки и белые туфельки.
Это была самая чистенькая, белоснежная, замороженная
маленькая девочка из всех, кого Малаки Констант когда-либо
видел. У нее на лице застыло странное выражение, и Констант
решил, что она очень боится хоть чуточку замараться.
- Хорошая картина,- сказал Констант.
- Представляете себе, какой будет ужас, если она шлепнется в
грязную лужу?- сказал Румфорд.
Констант неуверенно ухмыльнулся.
- Моя жена в детстве,- отрывисто пояснил Румфорд и вышел из
комнаты впереди Константа.
Он повел гостя в темный коридор, а оттуда в крохотную
комнатушку, не больше кладовки для щеток. Она была десяти футов
в длину, шести в ширину, но потолок, как в остальных комнатах,
был высотой в двадцать футов. Так что комната смахивала на
трубу. Там стояли два кресла с подголовниками.
- Архитектурный курьез,- сказал Румфорд, закрывая дверь и
глядя вверх, на потолок.
- Простите?- сказал Констант.
- Эта комната,- сказал Румфорд. Мягким движением правой руки
он описал магическую спираль, словно показывая на невидимую
винтовую лестницу.- Одна из немногих вещей, которых мне хотелось
больше всего на свете, когда я был мальчишкой,- вот эта
комнатка.
Он кивком указал на застекленные стеллажи, поднимавшиеся на
шесть футов у стены, где было окно. Стеллажи были отлично
сработаны. Над ними была прибита доска, выброшенная морем, а на
ней голубой краской было написано: "МУЗЕЙ СКИПА".
Музей Скипа был музеем бренных останков-эндоскелетов и
экзоскелетов*- там были раковины, кораллы, кости, хрящи, панцири
хитонов,**- прах, огрызки, объедки давно отлетевших душ.
Большинство экспонатов были из тех, которые ребенок - судя по
всему Скип - мог без труда собрать на пляжах или в лесах возле
Ньюпорта. Среди них были и явно дорогие подарки мальчику,
который серьезно интересовался биологией.
/* Имеются в виду скелеты животных (эндоскелеты) и раковины
моллюсков, и наружные "панцири" членистоногих (экзоскслеты)./
/** Хитоны - небольшие съедобные моллюски с панцирем из
восьми налегающих друг на друга пластин./
Главным экспонатом музея был полный скелет взрослого мужчины.
Там был также пустой панцирь броненосца, чучело дронта и
длинный, закрученный винтом бивень нарвала, на который Скип в
шутку прицепил этикетку "Рог Единорога".
- А кто это Скип?- спросил Констант.
- Это я,- сказал Румфорд.- То есть был я.
- Не знал,- сказал Констант.
- Семейное прозвище, понимаете ли,- сказал Румфорд.
- Угу,- сказал Констант.
Румфорд сел в одно из удобных кресел, жестом пригласил
Константа занять другое.
- Ангелы, кстати, тоже не могут,- сказал Румфорд.
- Чего не могут? - спросил Констант
- Делать детей,- ответил Румфорд. Он предложил Константу
сигарету, сам взял другую и вставил ее в длинный костяной
мундштук.
- Очень сожалею, что моя жена наотрез отказалась спуститься
вниз и познакомиться с вами,- сказал он.- Это она не от вас
прячется, а от меня.
- От вас?- сказал Констант.
- Именно,- сказал Румфорд.- После первой материализации она
меня ни разу не видела.- Он невесело засмеялся.- С нее одного
раза было достаточно.
- Я - простите,- сказал Констант.- Я не понял.
- Ей не по вкусу мои предсказания,- сказал Румфорд.- То
немногое, что я ей сообщил о ее будущем, очень ее расстроило.
Она больше ничего слышать не хочет.
Он откинулся в кресле и глубоко затянулся.
- Говорю вам, мистер Констант,- сказал он благодушно,-
неблагодарное это. дело - твердить людям, что мы живем в
жестокой, суровой Вселенной.
- Она пишет, что вы заставили ее пригласить меня,- сказал
Констант.
- Я ей передал через дворецкого,- сказал Румфорд.- Я просил
ей сказать, что она ни за что вас не пригласит А то бы она вас
ни за что и не пригласила. Можете запомнить, единственный способ
заставить ее что-то сделать - это сказать, что у нее на это не
хватит духу. Разумеется, этот прием не всегда безотказно
действует. Например, если бы я сейчас велел ей передать, что у
нее не хватит духу заглянуть в свое будущее, она бы передала
мне, что я совершенно прав.
- А вы - вы и вправду можете видеть будущее? - спросил
Констант Кожа у него на лице словно съежилась, ему казалось, что
она усохла. Ладони у него были мокрые от пота
- Если говорить точно - да,- сказал Румфорд.- Когда я загнал
свой космический корабль в хроно-синкластический инфундибулум,
меня мгновенно озарило сознание, что все когда-либо бывшее
пребудет вечно. а все, что будет, существовало испокон веков.-
Он снова посмеялся немного.- Когда это знаешь, в предсказаниях
ничего завлекательного нe остается,- дело простое, житейское,
проще не придумаешь.
- Вы сказали своей жене все, что с ней должно случиться?-
спросил Констант. Вопрос был задан походя. Константу не было
никакого дела до того, что случится с женой Румфорда. Ему не
терпелось узнать о собственном будущем. Но прямо спросить он
постеснялся, поэтому спросил про жену Румфорда.
- Да нет, не все,- ответил Румфорд.- Она не дала мне
рассказать все. Та малость, которую она успела услышать, начисто
отбила у нее желание слушать дальше.
- Да-да, понимаю,- сказал Констант, хотя ничего не понял.
- Например,- добродушно сказал Румфорд,- я ей сказал, что вы
с ней поженитесь на Марсе.- Он пожал плечами.- Не то чтобы
поженитесь,- добавил он.- Просто марсиане подберут вас в пару
друг другу, как подбирают племенной скот.
Уинстон Найлс Румфорд был представителем единственного
подлинно американского класса. Это был подлинный класс, потому
что он был четко ограничен в течение по меньшей мере двух
столетий, и эти границы отчетливо видны любому, кто что-нибудь
смыслит в определениях. Из небольшого класса, к которому
принадлежал Румфорд, вышла десятая часть американских
президентов, четверть путешеотвенников-первопроходцев, треть
губернаторов восточного побережья, половина ученых-орнитологов,
три четверти великих американских яхтсменов и практически все
жертвователи средств на содержание Гранд-оперы. В этом классе
отмечается поразительное отсутствие шарлатанов, если не считать
шарлатанов политических. Но политическое шарлатанство было всего
лишь средством для завоевания важных постов - и никогда не
касалось частной жизни. Добившись поста, представители этого
класса, почти без исключения, становились на редкость честными и
надежными людьми.
И если Румфорд ставил в вину марсианам то, что они разводили
людей, как разводят породистый скот, то ведь он обвинял их в
том, что практиковал его собственный класс. Сила его класса в
известной степени объяснилась разумными финансовыми операциями -
но она куда больше зависела от браков, заключенных с циничным
расчетом на то, какие дети от этого получатся.
Здоровые, обаятельные, умные дети - вот к чему они все
стремились.
Самый компетентный, хотя н невеселый анализ класса, к
которому принадлежал Румфорд, дан, несомненно, в книге Уолтема
Киттриджа "Волхвы американского философа". Киттридж доказал, что
класс по сути дела - большая семья, где все свободные концы
подтягивают обратно к крепкому ядру кровною родства, аккуратно
наматывают на общий клубок посредством родственных браков.
Румфорд и его жена, к примеру, были троюродные брат и сестра и
терпеть друг друга не могли.
И когда Киттридж дал графическое изображение класса Румфорда,
оно оказалось разительно похожим на жесткий, похожий на тугой
клубок, узел, называемый "мартышкин кулачок".
Уолтем Киттридж много напутал в своей книге "Волхвы
американского философа", тщетно пытаясь выразить дух
румфордского класса в словах. Как любой другой преподаватель
колледжа, Киттридж норовил выискать как можно более замысловатые
и длинные слова, а когда не находил подходящих слов, сам сочинял
сложные и непереводимые ученые термины.
Из всего высосанного из пальца киттриджского жаргона
общеупотребительным стал только одни термин. Он звучал так: НЕ-
НЕВРОТИЧЕСКАЯ ХРАБРОСТЬ.
Именно храбрость этою рода заставила Уинстона Найлса Румфорда
отправиться в космос Это была храбрость в чистом виде - не
только не связанная с жаждой славы или денег, но н без малейшей
примеси побуждений, которые толкают вперед неудачника или
сумасброда.
Кстати сказать, есть два самых обыкновенных слова, любое из
которых может прекрасно заменить всю киттриджскую заумь. Вот эти
слова: СТИЛЬ н ДОБЛЕСТЬ.
Когда Румфорд стал первым частным владельцем космического
корабля и выложил за это пятьдесят восемь миллионов долларов из
собственного кармана это был стиль.
Когда все правительства земных государств прекратили
космические запуски из-за хроно-синкластичсских инфундибулумов,
а Румфорд заявил во всеуслышание, что отправляется на Марс,- это
был стиль.
Когда Румфорд объявил, что берет с собой громадного злющего
пса, как будто космический корабль - просто усовершенствованная
спортивная машина, а путешествие на Марс - не больше, чем
прогулочка по коннектикутской автомагистрали,- это был стиль.
Когда никто не знал, что произойдет с космическим кораблем,
если он попадет в хроно-синкластический инфундибулум, а Румфорд
без оглядки швырнул свой корабль прямо в центр воронки - это
была уже доблесть, без дураков.
Попробуем сравнить два контраста Малаки Константа из
Голливуда и Уинстона Найлса Румфорда из Ньюпорта и Вечности.
Во всем, что бы ни делал Румфорд, был СТИЛЬ, и все
человечество от этого выигрывало и казалось лучше.
А Малакн Констант всегда вел себя, как СТИЛЯГА - агрессивный,
крикливый, ребячливый, расточительный,- что не делало чести ни
ему самому, ни роду человеческому.
Константа так и распирала храбрость - только не-
