при этом на Тома, то она - чудо и героиня моего будущего фильма исцеля-
ется высоким чувством Любви, как у Ромео и Джульетты. Но тот, кого полю-
била героиня, в Бога не верует и тогда мать, фанатично исповедующая, что
ис целение произошло только благодаря обрядам, своими же руками разруша-
ет счастье дочери, уничтожает Чудо Любви. В финале после титра "конец
фильма" пойдут документальные кадры, снятые в церквях: иконы, свечи,
свечи, свечи и бесконечный поток женских лиц, истовых, скорбных, ищущих
исцеления, ждущих чуда, чуда любви...
- А ведь верно, давно я в церкви не была, - задумчиво сказала Лялька.
- А как вы будете снимать в церквях? Скрытой камерой? -заблестел оч-
ками Алексей.
Ответить я не успел. Алла стояла в дверях комнаты с пылающим лицом и,
сузив глаза, смотрела на Тамару.
- Тоже за чудом любви явилась? - Алла мотнула головой в мою сторону.
- Думаешь, что он на тебе женится? Да ни в жизнь!
Для него кинокамера - нареченая, ему же никто не нужен, а если он и
сделает эту глупость, женится на тебе, дурочка, все равно будет бегать
ко мне, понятно сказано?
- Алусь, ты что от кефира взбесилась? - ошалел я, - у тебя жених тут,
Алексей.
- Кто-о-о? Этот? Да ты только посмотри на него...
- Да, Алла, я люблю Валерия, - спокойно сказала Тамара, - и если он
мне будет изменять, значит, я плоха для него, и тогда нечего на зеркало
пенять, коли... Но если уж он со мной, то он мной, неделимый.
В лифте Тамара, наконец, посмотрела на меня.
- И много у тебя таких Аллочек-выручалочек?
- Будь моей женой, Том.
- Как скажешь, любимый.
... Тамара осторожно переступала по дну и, нагибаясь, пропускала через
растопыренные пальцы поток воды, как бы ерошила ей гриву, а река ластилась
струями, тихо шумела в прибрежном ивняке, урчала пузырчатыми водоворотами у
нее под коленками. Щедрый, не затуманенный тучами свет солнца согревал воздух,
блестел, кувыркаясь, в ряби реки и отраженно сливался с улыбкой Тамары. Она,
радуясь, шла вверх по течению, а река бежала ей навстречу, казалось, они
болтали о чем-то своем, секретничали, пересмеивались, тихо охали и изумлялись
тому, что только им ведомо. И уже казалось, что не только река - закадычная
подружка Тамары, но и само солнце взяло ее в свои ласковые ладони и деревья
кивали ей кронами, так ей было слитно с этим ясным днем от переполнявшей ее
ликующей жизни.
Для всех у Тамары был свой привет , она улыбалась солнцу, смеялась с
рекой и подмигивала деревьям - только мне, мне не было ни одного взгля-
да, ни единого знака, хотя я сидел недалеко на маленьком песчаном пляже,
откуда Тамара, не отряхнувшись от налипшего песка, ушла в воду. Только
что мы лежали рядом, касаясь мизинцами друг друга и этого малого касания
было достаточно для убежденности, что мгновение счастья будет вечным и
наше будущее также безоблачно, как это небо, и нас никто и ничто не раз-
лучит, тем более что мы уже прожили неразлучно первую неделю нашего ме-
дового месяца.
Но она встала и ушла.
В сиянии ее радостного бытия я перестал существовать, меня с собой не
взяли, порвавшийся контакт уколол меня в сердце, я смотрел на нее и
вдруг, нет, не ржавчина ревности тронула мою любовь к Тамаре, просто
явилось ощущение холодка от приоткрывшейся бездны одиночества и возникла
неясная боль слева под лопаткой.
Может, именно в этот момент болезнь в первый раз коснулась своей ядо-
витой рукой моего легкого?
...Было очень жарко в тот день, когда я отвозил жену в первый раз делать
аборт. От душного солнечного марева, от нудного звона жары того дня до сих пор
сохнет во рту и невольно прищуриваются глаза. Все слова, все поступки и
события в тот день были двойными, как тени во время солнечного затмения.
Я отпросился и приехал домой рано, к часу дня. Тамара сидела в белом
стеганом халате перед зеркалом и снимала перед зеркалом поролоновые би-
гуди, похожие на катушки, только вместо ниток намотаны черные волосы. Во
всем мне виделась больница, операция - белый халат, бигуди топорщились
тампонами, шпильки-невидимки зажимали сосуды волос, металлическая рас-
ческа сверкала хирургическим инструментом в быстрых изогнутых руках над
покорно склоненной шеей.
Из еды, как всегда, в доме ничего не было, решили пообедать в ресто-
ране "Парус", где днем кормили комплексными обедами.
Троллейбусы ходили редко и были переполнены, мы прошли по длинной
пыльной улице две остановки.
В ресторане стояла небольшая, но медленно двигающаяся очередь.
В зале мы подошли к столику, за которым уже сидели двое. Один толс-
тый, розовый, с залитым потом бесцветными глазами, другой худой, черный,
небритый, в такой же, как у меня, трикотажной полосатой рубашке, только
жеваной и грязной. На столе стоял захватанный потными руками графинчик с
водкой. На вопрос, свободны ли другие два места, они не ответили. Толс-
тый бессмысленно моргал белесыми ресницами, черный что-то пробормотал и
уставился в окно.
Сели. Долго ждали официантку, а когда она пришла, то на нас не обра-
тила никакого внимания, а стала отрывочно, намеками что-то говорить тем
двоим.
- Нас покормят, как думаешь? - спросил я Тамару.
- Ты что, не видишь, они ждут каких-то баб, с официанткой договарива-
ются, - громко, с усмешкой сказала Тамара.
Мне было физически неприятно, что у меня такая же рубашка, как у чер-
ного.
Официантка принесла нам комплексный обед, мы механически и невкусно
поели, расплатились и вышли.
Я все время боялся, что она сорвется и мучился, не зная о чем гово-
рить, но вроде бы все шло нормально, у меня постепенно отлегло от сердца
и даже стало бы совсем скучно, если бы не небольшая настороженность.
От станции метро до больницы мы долго шли улицей, составленной из
одинаковых, как невзрачные близнецы, домов пока не остановились перед
большим пустырем, за которым желтел лес.
- А ведь больница была здесь... - удивленно сказала Тамара.
"Откуда она знает, что именно здесь, была уже в ней?" - обожгло меня.
Мы постояли молча, потом она достала из сумки все документы и нашла
название улицы, которую мы давно прошли.
Больница оказалась родильным домом, его из-за ремонта полностью пере-
вели на гинекологию.
В день пропускали по шестьдесят женщин.
В приемной висело объявление:
"При приеме на аборт иметь:
1. Паспорт.
2. Справку о зарплате.
3. Халат.
4. Тапочки.
Все остальные вещи возвращаются, а также часы, кольца, браслеты и
серьги."
И тут выяснилось, что квитанции об уплате за аборт потеряна и без-
возвратно. Жену не принимали. Мы перекопали всю сумку по детально, вы-
вернули ее наизнанку, что опять мне напомнило операцию.
Ничего не оставалось делать, как ехать в сберкассу, где она платила
за аборт.
Жаркий, пыльный, душный город навалился на нас. Через час молчаливой
судорожной дороги мы стояли у окошка в сберкассе, а заведующая, обмахи-
ваясь веером лотерейных билетов, объясняла, что нам надо ехать в цент-
ральную сберкассу, куда давно уже отправлены все документы.
Как мой Том плакала, как она плакала!
Наконец, заведующая позвонила в центральную сберкассу, посоветова-
лась, получила рекомендацию, еще раз убедилась, что документы пришли и
написала-таки справку, тысячу раз сказав, что делать она этого не имеет
права.
- Сволочь, - спокойным голосом сказала Тамара, когда мы вышли из
сберкассы.
На следующий день лил проливной дождь и я долго просил няньку у слу-
жебного входа взять передачу. Взяла, но после того как я ей сунул рубль.
В пятницу я забрал Тамару из больницы и мы поехали на дачу.
Мерно качало вагон, теплым кораблем плывущим в ночи, исчез вдали го-
род и с ним таяла нервная сутолока этих душных дней, исчезало ощущение
двойственности, словно прошло солнечное затмение.
...В спокойной полудреме мне представилось, как на длинном перегоне в
такой же электричке машинист рассказывает своему напарнику, как он отво-
зил жену делать аборт, потому что жить негде, растить и нянчить некому,
сами еще толком не жили, как она хочет детей, как цинична и груба была
медсестра в приемном покое... Микрофон не включен и вся электричка слу-
шает эту исповедь, лица, лица, лица под этот монолог и у каждого столько
своего, все двойное, как при солнечном затмении, все, даже если снаружи
вроде бы в порядке, а растравит горечью бед полировочку и обнажается
драма жизни человеческой...
Как же так получилось, случилось, что я попал в больницу и мы чужие, совсем
чужие друг другу?
И зачем тогда меня пощадила война, когда немецкая авиация разнесла в
прах поезд, с которым вывозили наш детский садик из блокадного Ленингра-
да?
Эвакуация.
Самое яркое воспоминание из жизни в деревне у бабушки под Саратовом -
стол. На уровне моего носа уходят вдаль скобленые добела доски, на кото-
рых дымятся миски с прозрачным варевом из крапивы и моя мне кажется
меньше всех. Скот давно перерезали, чтобы он не достался врагу и вокруг
нашего существования стали постепенно сжиматься холодные пальцы голода.
Надо мной, как над самым младшим за столом, по-деревенски добродушно и
жестоко шутили. Бабка протягивала мне миску, но не ставила ее передо
мной, а спрашивала:
- Что ж ты, поганец, отца не кличешь, с ним не поделишься?
Сознание долга преодолевало голод, я слезал с табуретки, шлепал бегом
в горницу и говорил стоявшей на комоде фотографии:
- Пойдешь?
Отец молчал, но каждый раз мне казалось, что он, как статуя Командо-
ра, поворачивает голову и я, преодолевая страх, кричал на обратном бегу:
- Он не может, у него ног нет! Отдай мои щи!
Голод, зябкое, съежившееся тело, одышка столетнего деда у пятилетнего
ребенка, лучшее пирожное - кусок жмыха из-под семечек. Война висела над
нашими головами не только в ночном небе во время бомбардировок, даже на
новогодней елке на кончиках веток задирали вверх пропеллеры глазурью об-
литые истребители, а ближе к стволу парили стеклянные дирижабли.
Неужели память о голоде детства, голоде войны проснулась от голода
болезни, потому что голодно мне жилось с тобой?
Почему же все наши надежды на совместную безоблачную жизнь пошли пра-
хом ежедневных ссор? Было же все! Неистовое желание, постоянная потреб-
ность быть все время вместе, когда разлука являлась самым тяжким наказа-
нием, когда даже мысль о том, что это может кончится, казалась несусвет-
ной ересью.
Пламя нашей любви разгоралось постепенно, но все-таки не я тебя, а ты
меня покорила. Как Ермак Сибирь.
Покорила меня своей покорностью, своей преданностью и перестал для
меня существовать мир, называемой слабой половиной человечества. Все
принадлежало тебе, я любил тебя настолько неистово, что ревность к муж-
чинам в твоей прежней, донашей жизни достигла у меня размеров черной
мечты - в снах моих ужасной смертью гибли твои любовники, зачем ты
только рассказала мне о них, зачем поделилась со мной этим да еще в са-
мые сокровенные минуты нашей близости?.. Не это ли сыграло свою роковую
роль в нашем разрыве?
Том, любимый мой, Том... Все верно, но есть и другие условности наше-
го существования, которые кажутся неимоверно важными, а на самом деле...
Мне казалось, что я знаю тебя наизусть, мне казалось, что мы с тобой
чувствуем настолько одинаково, что неспособны на жестокость, на душевную
черствость по отношению друг к другу. Не укладывается в голове, что мо-
жет быть иначе...
Может...
Потому что любовь - иллюзия, великая, но иллюзия. Но даже великой ил-
люзии не хватило тебе. У тебя своя логика, свои причины для своих пос-
тупков, они кажутся тебе убедительнее и весомей даже факта моей болезни.
Скорее всего, ты была просто не готова к такому резкому повороту
судьбы. Единственный ребенок в семье, ты не знала ни в чем отказа. Года-
ми тебя окружали заботой и лаской, восхищались твоей красотой, твоей
