тылки водки. Чувствуя, что двух многовато и задумав продлить кайф, как
он выразился, одну из бутылок Эдик спрятал в снегу, а где, забыл. Вроде
бы тут, и вроде нет. Ночью спьяну все кажется иным, чем при солнечном
свете. Вот он каждый день и отправлялся искать вожделенную.
- Никогда в жизни столько не гулял. Кто бы мог подумать, что я за
свою же пол-литру столько здоровья приобрету, - признавался он.
Весь санаторий с интересом следил за его поисками. Почти каждый день
в столовой к Эдику подходили, участливо осведомлялись, как идут поиско-
вые работы, советовали, предлагали помощь, и время от времени разносился
ложный слух, что кто-то все-таки нашел заветную. При этом грешили на
раскрасневшегося больного, который, может, и не виноват был вовсе.
Глава тридцать пятая
--===Северный ветер с юга===--
Глава тридцать пятая
Тихий час. Не спалось. Я раскрыл блокнот и постукивал авторучкой по пустой
странице. Начинать всегда трудно. Пока расколдуешь первую фразу измараешь
ворох бумаги, порвешь его и снова перед тобой пустая страница, как белый экран
в кинотеатре перед началом сеанса - занавес раздвинут, а свет еще не погашен.
Пустая страница...
...голость листа - раздражителем Павлова, как слюна изо рта обезглавленного...
Вот и поехало. А может, не останавливаться? А может, не останавливать? Пиши
все подряд, что подумал, увидел, представил.
Поток. Окунемся в него. В поток.
Грубее острия. Слезы. Успех. И снова - остановка. Раздумье. Дуб. Глубина губ.
Левее поют соловьи. Нестеров. Усатый Лиссабон. Вернее ищу, ощущая жуть. Весна
мятежна. Поиск острием пера по мятежному мозгу. Му-мо. Мумо. Ответь и тут же
пиши. Форма стареет сразу, как только сойдет с пера. Веселей содержанию.
Заливаю. Лавка. Лавина. Львы. Сельва. Печенеги. Берешь высоту и кладешь на
землю, ложишься сам и считаешь ее вертикалью. Так горизонт - вертикален и
лезешь по этой вертикали червеобразно, воображая, вверх, лишь бы в конце
что-то белело бы. Неужели смерть белая? Голубая рапсодия Листа. Беляши.
Половники. Клюка леопарда на порожней дорожке. Улис, улис, у лис. Отсекаешь -
кусок всегда уходит под воду. Вода прозрачна не для каждого. Кол, вбитый в
мол, крепок. Это не орехи лимонов. Когда Леда уснула на сахаре льдин, ей глаза
окружили круги синие, как вода подо льдом, а лицо было белым, как снег на
льду, как сугробы днем. Есть цветы - только ночью цветами зовут. А зеленые
стебли тебе, Леда!
Страницы бреда? Неправда. Это - я. Дальше.
Парагвай и музыка. Лежалое яблоко грусти - запах тонкий и свежий от свежей
гибели. Так и грусть. Юхан Смуул японское море декабрь Большой Халь. Он -
тоска в море по суше, на суше - по морю, а без нее - по ней, а с ней - по
нему. Он везде одинаков, то ли страх перед смертью, то ли просто одинокость.
Одинокость по Олдингтону - не одиночество, одинокость - это одиночество в
толпе, среди подобных. Вот и сейчас вместо пачки стирального порошка "Лотос"
душе моей нужна ласка, а иначе все темнее черный налет раздумий, копоть,
копоть, которая, накопившись, срывается только взрывом.
Стоп! Откуда это? Помню только приблизительно...
Нет причины, чтобы положить конец существованию клетки. Клетка бесс-
мертна. Она постоянно делится надвое и существует вечно. Амебы никогда
не умирают. Но в природе появился вольвокс - скопление водорослей, пере-
катывающийся подводный шар. В нем были производящие клетки и вегетатив-
ные клетки. Это было нечто среднее между растением и животным. Впервые
появилась неизбежная смерть. Выполняя определенную функцию среди других
клеток, клетка изнашивается и гибнет. Ради других. Очень похоже на чело-
веческое общество. Родители изнашиваются ради детей, солдат отдает свою
жизнь за Родину, все мы работаем ради общего блага. Но при этом так ус-
таешь, потому что не видишь результатов своего труда, который, как в
бездну, исчезает в недрах государственной системы, что хочется побыть
простой клеткой, не связанной никакой идеей сотрудничества, а просто
быть клеткой для себя... Тогда и для других стану...
Я - мрачный меланхолик. Угрюмый царь Урарту. В чемпионате мира по тоске, что
идет уже много веков, стремлюсь занять не последнее место. Вся жизнь - свеча и
время тает воском. Бодливая действительность гладит. гладит краем рога, а
потом ка-а-ак вонзззит. И лепечешь лепестком на ветру на последней ветке лета.
Холодно - это не значит, что будет жарко. Надо вертеться, чтобы согреться.
Тогда становится некогда. Хватаешь клювом хворост - и в гнездо. А тут еще яйца
мешают. Начинаешь орать на серую супругу криком...
Я захлопнул блокнот, забросил его на тумбочку. Закутался по уши в одеяло.
Каждый день по две страницы бреда и через год вылупится роман? Непохоже.
Я вспомнил мастерскую Болотникова, его картины, где краски метались,
жгутами схлестываясь в клубки, вспучивались и растягивались в нити. Как
рассказать про цвет?
Солнце желтое - белый ожог!
Не терзай мне глаза
лазером света...
а теперь по спектру, как по семи звонким, чистым нотам: каждый - красная,
охотник - оранжевая, желает - желтая, знать - зеленая, где - голубая, сидит -
синяя, фазан - фиолетовая.
Как в две синие вазы,
в горло зрачка
вонзаются линии
цвета -
красная: страсть,
властная сласть,
звериная пасть,
самый бурный - пурпурный,
самый славный - алый...
желтая: жадная, лимонадная,
виноградники в Арле
или рыжий пожар осени...
где спокойная ясность просини...
и погубленной зелени вялость...
фиолетовая усталость...
И опять восход до зенита пекла:
солнце желтое - белый ожог!
Пожалей расход!
Мои синие слепнут...
Глава тридцать шестая
--===Северный ветер с юга===--
Глава тридцать шестая
Так, через бред, через поиск, через стихи, через осязание цвета появился
сценарий о художнике. О живописце. "Живописец Болотников".
...Атмосфера провинциальных городков дремотна и тягуча, особенно летним днем.
Одуревшим от жары собакам лень взрываться обязательным, неистовым до хрипоты,
лаем на на редкую полуторку, пропылившую по улице. Деревянные одноэтажные
домики попрятались в тенистых садах, лишь возвышается на площади дом с тремя
колоннами. Желтая побелка стен потрескала и шелушится, как кожа после загара,
на одной из колонн отвалилась облицовка и в проеме торчат красные, как бы
натужившиеся от навалившейся тяжести фронтона, кирпичи.
Окна в доме распахнуты и солнце заполняет высокие комнаты, в одной из
которых мольберты столпились вокруг обнаженной натурщицы. Световой поток
пробивается сквозь золотую канитель волос, сквозь опущенные ресницы, от-
ражаясь от вощеного пола, заглядывает в уголки губ, под мягкий подборо-
док.
Воздушен женский лик, воздушны пылинки света, воздушны легкие облачка
тополиного пуха в пространстве изостудии. Ослепительно белы листы бумаги
на мольбертах и на каждом своя мадонна. Вот она полна и лукава, вот она
тонка и возвышенна, вот она...
Непонятно, какая она на этом мольберте. Уголь яростно, но неуклюже
исцарапал белоснежность бумаги. Автор рисунка напряженно смотрит на ма-
донну и ее неудачную копию, машинально дергает себя за мочку уха. Пальцы
в угле, и мочка совсем черная. У живописца Болотникова опять не получи-
лось, не вышло.
К мольберту Болотникова подошел автор тонкой и возвышенной мадонны,
курчавый гений, товарищ. Оценивающе смотрит на рисунок. Лукаво щурится.
Болотников решительно берется за верх листа, желая его порвать. Курчавый
останавливает протянутую руку. Берет уголь. Пририсовывает мадонне кос-
тыль. Хохочет. Ставит дату.
Двадцать первое июня одна тысяча девятьсот сорок первого года.
Черна, жирна, мрачна во весь экран свастика. Наступила на солнце. В
просветах между черными полосами свастики - голубое небо и эти просветы,
как экраны полиэкрана - два вертикальных, два горизонтальных. В одном
вертикальном экране возникает вместо синего неба возникает тюремная ка-
мера, на переднем плане заострившийся профиль в полосатой шапочке смерт-
ника, а над ним в глубине тюремная решетка. Увеличивается решетка и за-
полняет собой весь первый экран. черные прутья слились с телом свастики.
В горизонтальном экране вместо неба появляется строй солдат, вскинув-
ших винтовки для расстрела. Все крупнее зрачки стволов. В другом гори-
зонтальном экране вместо неба - красная кирпичная кладка стены, стриже-
ный наголо затылок и поднятые руки. В последнем вертикально голубом эк-
ране - небо. Высвечивают лучи из-под свастики.
Тюремная решетка - клеткой на небе.
Зрачки стволов.
Человек перед расстрелом у стены.
Лучи солнца.
И черна, и жирна, и мрачна распластавшаяся властно свастика.
Залп.
Свастика - четыре скрюченных буквы "Г". Если скинуть человека с
большой высоты на асфальт, то он от удара скрючится руками и ногами в
четыре "Г". Такой раздавленный человек лежит на земле. Его раздавила
свастика. Черна, жирна...
Атмосфера провинциального городка дремотна и тягуча, но черно-белыми
призраками, реальнее страшного сна, въезжают в городок каски на мотоцик-
лах. Война пришла в город. Голы ветки садов, несобранные яблоки раскати-
лись по опавшей листве.
Пусты классы, где на полу валяется распластанный учебник "История
СССР" с отпечатком сапога на обложке. Пуста изостудия, пусты и свалены в
кучу мольберты, на полу валяется надорванный лист, на нем мадонна с кос-
тылем.
Бесконечными кажутся серые заборы и стены городка во время войны. И
вдруг за очередным углом, за следующим поворотом на стене плакат. Мы
помним эти плакаты, мы их видели, мы их не за были: "Родина-мать зо-
вет!", "Воин! Защити нас!", "Убей немца!".
Оказывается, кто-то из изостудии рисует и расклеивает по городу пла-
каты. Кто мог это сделать? Кто художник? Руки фашистов срывают плакаты,
автоматы фашистов расстреливают плакаты. В изостудию, в класс с разло-
манными мольбертами, солдатня втаскивает натурщицу. такую же обнаженную.
Нет, не солнце пробивается сквозь ее слипшиеся волосы, безжалостный чер-
но-белый свет кинохроники отпечатал ее лицо с черными кругами под глаза-
ми и распятым в крике ртом.
На стенах класса - плакаты. На полу скрючившаяся натурщица. В углу
столпились студийцы. Здесь же и Болотников, здесь же и курчавый гений.
Около головы натурщицы встали сапоги. Над ней склонился офицер. Взял
рукой в перчатке за волосы, поднял голову - кто рисовал? Взгляд ее - на
курчавого гения. Он? Она мотает головой, вырывается - не знаю!
Офицер смотрит на студийцев. Кто?
Останавливается на курчавом. Ты?
"Я", - выходит вперед Болотников.
Офицер усмехается, приказывает что-то солдатам. Они приносят белос-
нежную бумагу, уголь, ставят мольберт - рисуй.
Болотников берет уголь.
И вот, что годами копилось - взорвалось!
Рисует Болотников.
Да, на экране мы видим Болотникова, видим его уверенные движения, но,
то что он рисует, мы не видим. Потому что вперебивку с черно-белыми кад-
рами рисующего Болотникова идут цветные кадры картин художников с миро-
вой известностью, разных по стилю и по манере письма. Их объединяет
только одно - ненависть к войне.
Рисует Болотников.
В кадре картина Тьеполо "Триумф императора". Император в центре: на
двух слонах, вознесенный над толпой, на фоне багрового неба. Он на вер-
шине и нет ему дела до тех, кто в смертельной схватке, ценой своей жиз-
ни, добыл ему славу.
Рисует Болотников.
Картина Давида "Бонапарт на Сен-Бернарском перевале". Еще один импе-
ратор. Простер вперед руку, бросая на гибель своих солдат, угрюмый,
властный Бонапарт, вздыбился конь под седоком и косится, пятясь в про-
пасть.
Рисует Болотников.
Картина Матейко"Битва под Грюнвальдом". На громадном полотне в сорок
квадратных метров идет жестокая, кровавая сеча. Обезумели люди и кони,
