топчут павших, копья, стрелы, секиры, мечи пронзают, рубят, крошат,
рвут... Смерть гуляет по полю - сегодня ее праздник.
Рисует Болотников.
Картина Пикассо "Герника". Разъяты, разбиты, изуродованы тела людей и
животных. Обломан меч возмездия в руках павшего. Задохнулись в крике
раздавленные рухнувшими зданиями.
Рисует Болотников.
Картина Брейгеля "Безумная Грета". Спустилась в ад человеческих па-
костей сумасшедшая девушка, хочет спасти этот безумный мир, но слепы ее
глаза и не видит она дороги. Рисует Болотников.
Картина Пластова "Немец пролетел". Тосклив осенний пейзаж средней по-
лосы России. Серое небо. В небольшом подлеске, в тонких стволах берез и
осинок забились, попрятались черные и серые пятна овец. Задрала в тоск-
ливом вое свою морду собачонка. Хозяин ее, деревенский подпасок, ткнулся
в родную землю пробитой головой. Тает вдали черная тень самолета-убийцы.
Фашист пролетел.
Рисует Болотников.
Картина Верещагина "Апофеоз войны". Страшна пирамида из черепов - па-
мятник всем войнам. И слетается на пир жирное воронье. Вот кому раз-
долье, если поднялся род на род человеческий. Или это не воронье, а те,
кто затеял кровавую мясорубку?
Болотников кладет уголь. Пальцы его в угле и мочка уха совсем черная.
Смотрит на мольберт. Оборачивается к офицеру.
Тому ясно, кто рисовал плакаты.
Офицер кивает солдатам: взять!
И снова черно-белые кадры. Дорога ведет в серый каменный карьер. Гру-
зовик, пяля, спускается на дно карьера. Останавливается. постепенно осе-
дает пыль.
Солдаты выводят из фургона Болотникова и ослепшего от ранения. Болот-
никову завязывают глаза, слепому - нет смысла. Их ставят рядом, отходят
от них. Слепой ощупывает Болотникова, шарит осторожными пальцами по его
лицу, прощаясь.
Руки слепого касаются повязки на глазах Болотникова. И снова на экран
приходит цвет. И звук. Наливается красным повязка на лице Болотникова и
сквозь нее проступают, как бы всплывают, широко открытые глаза художни-
ка. Под "Аве, Мария" Шуберта, мягко сменяясь, проходят полотна, воспева-
ющие жизнь: Ренуара и Гогена, Серова и Левитана, Пикассо и Модильяни...
Если встать рядом с грузовиком, то будет видно борт, кабину, переднее
колесо, часть капота и зеркальце заднего вида. В нем видно шофера грузо-
вика, сидящего в кабине. Он отвернулся. Смотрит в сторону.
Клацнули затворы. Окрик команды.
Шофер поворачивает голову. Напряженно смотрит в зеркальце, прямо нам
в глаза.
Залп.
Борт, кабина, переднее колесо, часть капота и во все зеркальце безум-
ный глаз...
Скульптура Вучетича "Перекуем меча и орала". Сначала в одном, потом в
другом ракурсе. Смена ракурсов дает ощущение взмаха и удара.
Взмах и удар.
Взмах и удар.
Взмах и удар.
Перековать все мечи...
Глава тридцать седьмая
--===Северный ветер с юга===--
Глава тридцать седьмая
Я нагулялся, напился кислорода, успокоился в тишине леса и лукаво приоткрыло
желание свои глаза - как у сиамской кошки: днем голубые, а ночью красные.
Одно из радостных чувств, из самых радостных - выздоровление. Бездум-
но тратится жизнь до озноба болезни и, только выздоравливая, согрева-
ешься полнокровным ощущением бытия. Писать книги, рисовать, творить надо
обязательно выздоравливая!
Солнечным зимним утром - вот когда это началось.
- Как вас зовут?
- Наташа.
- Может быть, погуляем вместе? Не возражаете?
- Нет.
Мы спустились с крыльца главного корпуса бывшей господской усадьбы и,
словно герои романов Тургенева, пошли по алее старых лип на лесную доро-
гу.
- А почему вы такой мрачный?
- Извините, Наташа, но к вам это не относится ни в коей мере. По-
верьте, таково свойство моего лица. Когда я о чем-то думаю, причем сос-
редоточенно, то непроизвольно расслабляются, опускаются уголки глаз, губ
- создается впечатление мрачной насупленности. На самом же деле я в этот
момент думаю совсем необязательно о печальном, хотя печального хватает с
избытком на этом свете.
- Совершенно нет ничего печального в зимнем лесу, когда светит солн-
це. Так что извольте соответствовать. Ну, вот и улыбнулись. А то в сто-
ловой я часто замечала, что вы задумчивый.
- Вы обратили на меня внимание? - удивился и неожиданно для самого
себя обрадовался я.
- Еще в тот день, когда приехали. Девятнадцатого февраля. А вы ничего
и никого вокруг не замечаете, потому что думаете о чем-то? Вот сейчас о
чем?
- О том, что мы похожи на героев Тургенева. Полное ощущение, что вы -
тургеневская девушка, может быть, Ася. У вас, действительно есть что-то
от пушкинской Татьяны...
- ...и от Наташи Ростовой, -рассмеялась Наташа. - Ну, хорошо, предпо-
ложим, что мы - тургеневские герои и сошли в тенистый сад...
- Вот видите, сказали "тенистый сад", а вокруг снег, зима. Жаль, что
сейчас не лето, жаль, что мы - не птенцы из дворянского гнезда, жаль,
что усадьба - не наша...
- Про усадьбу вы точно заметили, гибнет такая прелесть. Была бы я
здесь хозяйкой, многое тут изменила, первым делом убрала бы этот кошмар-
ный лозунг, что туберкулез излечим.
- Как же так, Наташа? Ведь это же агитация, причем наглядная.
- А пусть агитация будет не наглядной, а ненаглядной. Чтобы глаз не
оторвать. Как решетки Летнего сада...
- ...как шпиль Петропавловки, как кони Аничкова моста.
- Вы из Петербурга? - восторженно схватила меня за рукав Наташа.
- Кто же сейчас так говорит? Из Петербурга...
- Когда-нибудь будут, вот увидите.
- Тогда я не из Пушкина, а из Царского Села.
- Везет же человеку.
- А вам не везет?
- Я - москвичка. Коренная. Замоскворецкая купчиха, разве не заметно?
- Ну, величия многопудовых Кустодиевских матрон вам никогда, судя по
всему, не достичь. Кстати, у Наташи Ростовой тоже была московская про-
писка. И вы всю жизнь прожили в Москве?
- Да. Кроме эвакуации. Мои родители работали на "Мосфильме" и вместе
с киностудией во время войны были в Алма-Ате. А потом опять Москва,
окончила школу, мечтала стать художником по костюмам, три года поступала
в училище, поступила, окончила, но работаю в ателье, вышла замуж...
В ее последних словах послышалась боль.
- Представляю, какие изысканные платья вы заказывали бы себе, будь
эта усадьба нашей, - постарался вернуться к приятному я.
Наташа благодарно взглянула на меня и включилась в игру:
- Вам тоже не мешало приодеться. Прежде всего нашили бы вам перчаток.
У вас красивые руки, пальцы музыканта, вы играете?
- Как одного спросили, вы умеете играть на рояле? Не знаю, ответил
он, сейчас попробую. Нет, к сожалению, нет. Всю жизнь мечтал учиться му-
зыке, но не случилось.
- Значит, придется приглашать музыкантов в нашу усадьбу. И поэтов, и
художников.
- Раз уж мы с вами распорядители нашей усадьбы и своей судьбы, то
пусть художники сделают интерьеры по вашим эскизам, а вот настоящие сти-
хи по заказу не пишутся... Доверьтесь мне, я - ваш поэт, и все, что я
написал - ваше, и что напишу тоже.
- И много вы уже мне написали? - затаив дыхание, спросила Наташа.
- Разве дело в количестве строк? Право, не считал.
- Тогда прочтите свое... нет, мое... самое любимое, - царственно при-
казала она.
Я задумался. В любой игре, а мы с Наташей уже основательно втянулись
в свои роли, есть момент, когда игра перестает быть игрой. Такой момент
настал.
- Среди стихов, как среди детей, нелюбимых нет. Тогда одно из пер-
вых...
Заморожено.
Заворожено.
И мороз по деревьям
колуном-ходуном.
У спящей чащи
священный сон.
Лишь настоящий
пьянящий сок
весны от сна...
Восстанет сад,
опасным станет
тонкий лед.
И звонкий код
лесной капели
споет взахлеб
свирелью Леля.
Но это будет...
А сейчас
так заморожено,
так заворожено,
что кажется немного зыбкой
весна
в твоей оттаявшей улыбке.
Тихо зимой в лесу, но эта тишина заполнена негромким шорохом съехавшего с ели
снега, кряхтением сосен под налетевшим порывом ветра, скрипом снега под
ногами. Впрочем, снег не скрипел. Мы стояли и молчали.
- Спасибо, - сказала, наконец, Наташа. - Я теперь вспоминаю, как все
у нас началось. Да, так оно и было - встреча в завороженном лесу... А
дальше?
- Вспомни, как.
- Помоги мне. Помоги мне вспомнить, я этого хочу, слышишь?
- Да, Наташа. Будем вспоминать вместе и только хорошее.
- Обязательно вместе, - медленно сказала Наташа. - Знаешь, у меня к
тебе просьба, сходим завтра в деревню? Здесь недалеко.
- Конечно, сходим, - я посмотрел на Наташу и понял, что завтра прос-
нусь с мыслью о ней, что мне уже нельзя без нее, что хочется видеть ее,
смотреть на нее, говорить с ней, касаться ее...
И еще ощутил бремя большого чувства, которое пока мягко, но властно
заполонило душу. И я глубоко вздохнул от радостного и щемящего пред-
чувствия.
Глава тридцать восьмая
--===Северный ветер с юга===--
Глава тридцать восьмая
На следующий день она издалека улыбнулась мне в столовой и отвела глаза. Я
даже было встревожился, но потом одернул себя - мало ли что у нее?
Действительно, оказалось, что ей после завтрака надо сделать снимок в
рентгеновском кабинете, поэтому условились пойти в деревню после тихого часа.
Когда мы вышли за пределы усадьбы в лес, день уже клонился к вечеру,
солнце скрылось за деревьями и снег из белого стал голубым, а потом си-
ним.
Скоро деревья поредели и мы вышли на околицу села. Наташа, крепко
держа меня за руку, уверенно провела мимо магазина и почты к небольшой
церкви, в которой шла воскресная служба.
Я снял шапку и мы вошли в церковь. Под иконами теплились лампады,
потрескивали свечи, лики богоматери и первых русских святых Бориса и
Глеба склонились над прихожанами, которых было совсем немного. Пожилой
поп вел службу, четыре старушки надтреснуто подпевали ему.
Наташа посчитала по пальцам, купила три свечки и поставила их перед
иконой Николы-чудотворца. Я смотрел на золоченые оклады оклады икон, на
мерцающий свет лампад и думал о том, что как нужен человеку храм, где он
укрепит веру свою в чудо, в исцеление болезней, в защиту от напастей и
бед.
Наташа тронула меня за рукав:
- Пойдем?
На улице она крепко взяла меня под руку:
- Как я хочу, чтобы у тебя, у нас все было бы хорошо.
- А за кого ты ставила свечки?
- Ты крещеный?
- Нет.
- Меня бабушка крестила. И учила, что можешь в бога не верить, но
помнить бога надо. А свечи я поставила за маму, за тебя и за меня.
И она уверенно повела меня вдоль облупившихся стен церкви, за которой
оказался небольшой сельский погост. По запорошенной тропинке мы добра-
лись с Наташей почти до ограды и оста новились около двух могил с поко-
сившимися крестами.
В тишине прихваченного легким морозцем вечера разносились звуки дере-
венской улицы: скрипела где-то калитка, визжала детвора, катающаяся с
ледяной горки, тарахтел вернувшийся с поля трактор. Никакой мистики, ни-
какого страха я не испытывал, стоя с Наташей на кладбище, настолько оно
мне казалось естественной, неотъемлимой частью села. Наташа как будто
угадала мои мысли.
- Не страшно? - спросила она, близко заглядывая мне в глаза.
- Ни капельки. А с тобой тем более.
- И правильно, бояться тут нечего. Ты знаешь, какая удивительная вещь
произошла со мною?.. Ни за что не догадаешься!
Когда я уезжала сюда, в санаторий, мама сказала мне, что мы родом из
этих мест, и наказала поискать, не осталось ли чего. Дом наш, к сожале-
нию, не сохранился, а вот могилы прадеда и прабабки - вот они, понима-
ешь? Сейчас темно, не видно, но Кузнецовы здесь покоятся, это точно.
Прадед мой кузнецом был в этом селе, так и пошли мы по свету - Кузнецо-
вы. Поразбрелись, правда, кто куда, и , наверное, одиноко тут родона-
