ними до конца. Зачем, когда скоро придет Ляпис, он-то -- не
видение. Хмельмая действительно жила. Кровь ее пульсировала,
она чувствовала ее под пальцем у себя на виске, ей нравилось
сжимать и разжимать пальцы, чтобы поиграть мышцами. Как раз
сейчас она не чувствовала под собой левой, задремавшей йоги и
откладывала на потом ее пробуждение, ведь она знала, какое
ощущение испытает в этот момент, и сейчас получала
дополнительное удовольствие от его предвкушения.
Солнце материализовало воздух в миллионах воздушных точек,
в которых плясали всевозможные окрыленные твари. Иногда они
внезапно пропадали в луче оставшейся пустой тени, словно им
проглоченные, и всякий раз сердце Хмельмаи слегка пощипывало. А
потом она вернулась в свою дрему и перестала обращать внимание
на танец сверкающих золотинок. Вокруг нее раздавались привычные
домашние шумы: она слышала, как хлопали внизу закрываемые
двери, как выпущенная на волю вода пела в трубах, а сквозь
закрытую дверь доносилось неравномерное щелканье протянутой,
чтобы открывать в гулком коридоре форточку, бечевки,
переменчивый сквозняк нещадно ее теребил.
В саду кто-то насвистывал. Хмельмая шевельнула ногой, и
нога стала собираться воедино клеточка за клеточкой, в какой-то
момент копошение клеток стало почти нестерпимым. Восхитительно.
Она потянулась, слегка застонав от наслаждения.
Ляпис не спеша поднимался по лестнице, и Хмельмая
почувствовала, как просыпается ее сердце. Оно не стало биться
быстрее, -- напротив, оно обрело ритм стабильный, надежный и
мощный. Она почувствовала, что щеки ее розовеют, и вздохнула от
удовольствия. Это и значит -- жить.
Ляпис постучал в дверь и вошел. Он четко вырисовывался на
фоне пустого задника: песочные волосы, широкие плечи и тонкая
талия. Одет он был в свой обычный табачный комбинезон и рубашку
с открытым воротом. Его серые глаза обладали тем же
металлическим блеском, что и некоторые эмали, форма четко
прорисованного рта подчеркивалась легкой тенью под нижней
губой, а воротник рубашки очень романтически следовал линиям
мускулистой шеи.
Ляпис поднял руку и оперся о притолоку. Он смотрел на
уютно устроившуюся на кровати Хмельмаю. Она улыбалась ему
сквозь полуопущенные веки. Из-под курчавых ресниц виднелись
лишь сверкающие точки. Ее согнутая под оригинальным углом левая
нога приподнимала подол платья, и смущенный Ляпис в своем
путешествии по линиям другой ноги сумел добраться от крохотной
резной туфельки до царства теней по ту сторону колена.
-- Здравствуй... -- сказал Ляпис, не в силах сделать ни
шага.
-- Здравствуй и ты, -- сказала Хмельмая.
Он не двигался. Руки Хмельмаи подобрались к ожерелью из
золотоцветов и осторожно его расстегнули. Не спуская с Ляписа
глаз, она дала стечь тяжелой нитке с кончиков пальцев на пол.
Теперь она медленно, шаря вокруг хромированной застежки,
снимала туфельку.
Остановилась, каблук негромко стукнул об пол, она
расстегнула вторую застежку.
Ляпис задышал сильнее. Зачарованно следил он за жестами
Хмельмаи. Губы у нее были сочные и алые, словно затененная
внутренность жаркого цветка.
Теперь она скатывала к щиколотке неощутимую кружевную вязь
чулка, которому все же удалось внизу уплотниться в маленький
серый комочек. За ним последовал и его напарник, и оба они
вновь воссоединились с туфельками.
Ногти на ногах Хмельмаи были покрыты голубым перламутром.
На ней было шелковое платье, застегнутое сбоку сверху
донизу. Она начала сверху, потом пошла снизу навстречу.
Осталась только одна застежка -- на поясе. Полы платья опали с
обеих сторон от ее гладких колен, и там, где солнце падало ей
на ноги, было видно, как подрагивает золотой пушок.
Двойной треугольник черных кружев защепился за лампу у
изголовья, и теперь осталось лишь расстегнуть последнюю
пуговицу, ибо легкое ворсистое одеяние, которое все еще было на
краю плоского живота Хмельмаи, составляло неотъемлемую часть ее
личности.
Улыбка Хмельмаи вдруг вобрала в себя все солнце в комнате.
Зачарованный, подошел Ляпис -- опустив руки, неуверенный. В
этот миг Хмельмая полностью избавилась от платья и, как бы
обессиленная, замерла, раскинув руки, в неподвижности. Пока
Ляпис раздевался, она не шелохнулась, но ее крепкие груди,
обрадованные предстоящим отдыхом, все выше и выше выпячивали
свои розовые соски.
ГЛАВА XXIX
Он улегся радом и крепко ее обнял. Повернувшись на бок,
Хмельмая возвращала ему его поцелуи. Своими изящными руками она
ласкала ему щеки, а губы ее неотрывно следовали за ресницами
Ляписа, едва-едва их касаясь. Ляписа бил озноб, он чувствовал,
как весь его жар скапливается у него в чреслах и принимает
стойкую форму желания. Он не хотел спешить, он не хотел, забыв
об остальном, отдаться в лапы плотскому своему желанию, ну а
кроме того, было и еще кое-что: вполне реальное беспокойство,
которое скреблось у него в черепной коробке и мешало ему
забыться. Он закрыл глаза, журчание нежно бормочущего что-то
голоса Хмельмаи навевало на него ложный, фальшивый сон,
совершенно чувственный сон. Он лежал на правом боку, она -- на
левом. Подняв левую руку, он натолкнулся пониже -- хотя это и
было выше -- плеча на ее белую руку и спустился по ней в
белокурую лощину подмышки, едва прикрытую короткими и мягкими
волосами. Открыв глаза, он увидел, что по груди Хмельмаи
скатывается прозрачная и жидкая жемчужина пота, и нагнулся,
чтобы ее отведать; у нее был вкус подсоленной лаванды; он
прижался губами к туго натянутой коже, Хмельмае стало щекотно,
и она, смеясь, прижала руку к боку. Правой рукой Ляпис
скользнул под длинные светлые волосы и ухватил ее за шею.
Заострившиеся груди Хмельмаи пристроились к его груди, она
больше не смеялась, она чуть приоткрыла рот, у нее был еще
более юный вид, чем обычно; вылитый ребенок, который вот-вот
проснется.
За плечом Хмельмаи стоял человек и с грустным видом
разглядывал Ляписа.
Человек не двигался. Рука Ляписа осторожно шарила внизу.
Кровать была низкой, и он смог дотянуться до своих брюк,
скинутых совсем радом. К их поясу был прицеплен короткий кинжал
с глубоким желобком на лезвии, его бойцовский кинжал времен
скаутства.
Он не спускал с человека глаз. Глубоко дышала неподвижная
Хмельмая, ее зубы блестели между приоткрытых в ожидании губ.
Ляпис высвободил правую руку. Человек не шевелился, он стоял
радом с кроватью, с другой стороны от Хмельмаи. Медленно, не
выпуская его из виду. Ляпис встал на колени и переложил нож в
нужную руку. Он покрылся потом, капельки его блестели на щеках
и верхней губе, ему щипало глаза. Резким движением левой руки
он зацепил человека за шиворот и повалил его на кровать. Он
чувствовала себе беспредельную силу. Человек оставался
пассивным, как труп, и по некоторым признакам Ляпис
почувствовал, что он вот-вот растворится в воздухе, исчезнет на
месте. Тогда, перегнувшись через тело бормотавшей что-то
успокоительное Хмельмаи, он с дикой яростью вонзил кинжал ему в
сердце. Звук был такой, словно удар пришелся по бочке с песком,
и лезвие вошло по самую рукоятку, впечатывая ткань в рану.
Ляпис вытащил оружие -- клейкая кровь уже сворачивалась на
лезвии -- и вытер его отворотом чужого пиджака.
Оставив нож под рукой, он оттолкнул безвольное тело к
другому краю кровати. Труп беззвучно соскользнул на ковер.
Ляпис провел рукой по залитому потом лбу. Во всех его мускулах
была разлита дикая, готовая вскипеть сила. Он поднес руку к
глазам, чтобы посмотреть, не дрожит ли она, -- она была тверда
и спокойна, как сталь.
Снаружи крепчал ветер. Крутящиеся облака пыли косо
отрывались от земли и пробегали по травам. Ветер приставал к
стропилам, ко всем закоулкам крыши и всюду порождал жалобное
улюлюканье, развешивал звуковую кудель. Без предупреждения
хлопало окно в коридоре. Дерево перед кабинетом Вольфа
волновалось и беспрестанно шелестело.
В комнате Ляписа все было спокойно. Солнце мало-помалу
вращалось, постепенно высвобождая цвета картины, висевшей над
комодом. Красивая картина: авиамотор в разрезе, зеленым
обозначена вода, красным -- керосин, желтым -- отработанные
газы, а голубел, естественно, проточный воздух. В месте
сгорания красное накладывалось на голубое, это порождало
красивый пурпурный оттенок, как у сырой печенки.
Глаза Ляписа покоились на Хмельмае. Она уже не улыбалась.
У нее был вид беспричинно обманутого ребенка.
Ну а причина возлежала между кроватью и стеной, сочась
густой кровью через черную прорезь на уровне сердца. Ляпис с
облегчением склонился над Хмельмаей, запечатлев неощутимый
поцелуй на профиле ее шеи, губы его спустились по прилегающему
плечу, достигли едва волнуемого ребрами бока и, перебравшись
через поребрик в лощину талии, выбрались из нее по бедру.
Хмельмая, до тех пор лежавшая на левом боку, вдруг
перевернулась на спину, и рот Ляписа запахнулся у нее в паху;
под прозрачной кожей вена описывала изящно растушеванную синюю
линию. Руки Хмельмаи схватили голову Ляписа, чтобы направить ее
в... но уже Ляпис оторвался от нее и с диким видом выпрямился.
Перед ним, в ногах кровати, стоял одетый в темное человек
и с грустным видом разглядывал их.
Подхватив кинжал. Ляпис ринулся вперед и ударил. При
первом ударе человек закрыл глаза. Веки его упали резко и
четко, как металлические крышки. Сам он, однако, продолжал
стоять, и Ляпису потребовалось второй раз погрузить лезвие ему
между ребер, чтобы тело закачалось и рухнуло к подножию
кровати, как перерубленный фал.
Сжимая кинжал в руке, голый Ляпис с гримасой ярости и
ненависти разглядывал мрачный труп. Он не осмелился пнуть его
ногой.
Хмельмая, сидя на кровати, с беспокойством следила за
Ляписом. Отброшенные на сторону светлые волосы наполовину
закрывали ее лицо, и, чтобы лучше видеть, она наклонила голову
в сторону от них.
-- Иди сюда, -- сказала она Ляпису, протягивая к нему
руки, -- иди сюда, оставь это, не создавай себе неприятностей.
-- Двумя меньше, -- сказал Ляпис.
У него был ровный голос, какой обычно бывает во сне.
-- Успокойся, -- сказала Хмельмая. -- Никого тут нет.
Уверяю тебя. Больше никого нет. Расслабься. Иди ко мне.
С обескураженным видом Ляпис склонил голову. Он присел
рядом с Хмельмаей.
-- Закрой глаза, -- сказала она. -- Закрой и думай обо
мне... и возьми меня, теперь же, возьми меня, прошу тебя, я
слишком хочу тебя. Сапфир, дорогой мой.
Ляпис по-прежнему сжимал в руке кинжал. Он засунул его под
подушку и, опрокинув Хмельмаю, скользнул к ней. Она прильнула к
нему, как белокурое растение, и залепетала что-то
успокоительное.
Теперь в комнате было слышно только их перемешанное
дыхание и жалобы ветра, стенавшего снаружи, да иногда
раздавались сухие шлепки -- это ветер награждал пощечинами
соседние деревья. Солнце временами закрывали юркие облачка,
гонявшиеся друг за другом, как полиция за забастовщиками.
Руки Ляписа тесно сжимали трепетный торс Хмельмаи. Открыв
глаза, он увидел, как под давлением его тела раздулись ее
груди, -- и красиво закругленную влажную линию тени, которую
они отбрасывали между собой.
Другая тень заставила его содрогнуться: внезапно
высвободившееся солнце вырезало черным на фоне окна силуэт
одетого в темное человека, который с грустным видом разглядывал
