-- Никакого налога, -- сказал он. -- Мне только и остается
-- уйти, не заплатив.
-- Нет, -- сказал другой. -- Вы же не один на свете. Все
платят налог, нужно делать как все.
-- Для чего вы служите? -- спросил Вольф.
-- Для сбора налогов, -- сказал старичок. -- Я выполняю
свою работу. У вас есть ваша? Чему служите вы сами?
-- Достаточно просто существовать... -- сказал Вольф.
-- Вовсе нет, -- ответил старик. -- Нужно делать свою
работу.
Вольф легонько нажал на сторожку. Держалась она не слишком
крепко.
-- Послушайте, -- сказал Вольф, -- пока я не ушел.
Последние разделы плана, все идет хорошо. Так что я сделаю вам
подарок. Кое-что слегка изменю.
-- Выполнять свою работу, -- повторил старик, --
обязательно.
-- Никакой работы, никакой безработицы, -- сказал Вольф.
-- Так или нет?
-- Налог, -- сказал старик. -- Платите налог. Никаких
толкований.
Вольф ухмыльнулся.
-- Я потрафлю своим инстинктам, -- напыщенно произнес он.
-- В первый раз. Нет, во второй, по правде говоря. Я уже разбил
хрустальную салатницу. А сейчас вы увидите, как наружу вырвется
главная страсть моего существования: ненависть к бесполезному.
Он поднапружился, как аркбутан, сделал резкое усилие -- и
сторожка опрокинулась. Старичок в своем канотье остался сидеть
на стуле.
-- Моя сторожка, -- сказал он.
-- Ваша сторожка валяется на земле, -- ответил Вольф.
-- У вас будут неприятности, -- сказал старик. -- Я подам
рапорт.
Рука Вольфа обрушилась туда, откуда торчала шея старика,
тот застонал. Вольф заставил его встать.
-- Пошли, -- сказал он. -- Составим рапорт вместе.
-- Оставьте меня, -- запротестовал, сопротивляясь, старик.
-- Сейчас же оставьте меня в покое, или я позову на помощь.
-- Кого? -- спросил Вольф. -- Идите со мной. Пройдемся
немного. Нужно выполнять свою работу. Моя -- это, прежде всего,
вас выгулять.
Они вышагивали по песку, Вольф, как коршун, вцепился в шею
сгорбившегося старика, желтые ботинки которого то и дело
оступались. Солнце свинцом давило на Вольфа и его спутника.
-- Прежде всего вас выгулять, -- повторил Вольф. --
Потом... шваркнуть о землю.
Что он и сделал. Старик скулил от страха.
-- Потому что вы бесполезны, -- сказал Вольф. -- И мне
мешаете. А я теперь собираюсь избавиться от всего, что мне
мешает. От всех воспоминаний. От всех препятствий. Вместо того
чтоб сгибаться, превозмогать себя, изматываться...
изнашиваться... потому что я изнашиваюсь, вы слышите меня! --
завопил Вольф. -- Я уже старше вас.
Он опустился на колени рядом со старым месье, который
глядел на него полными ужаса глазами и разевал челюсти, словно
выброшенная на сушу рыба.
А потом Вольф захватил пригоршню песка и запихал ее в
беззубый рот.
-- Одну за детство, -- сказал он.
Старик отхаркнул и, поперхнувшись, пустил слюну.
Вольф зачерпнул вторую горсть.
-- Одну за религию.
На третьей старик начал бледнеть.
-- Одну за образование, -- сказал Вольф. -- И одну за
любовь. И глотайте-ка все, глотайте, старый козел.
Левой рукой он пригвоздил к земле жалкую развалину,
которая задыхалась, испуская придушенное урчание.
-- Еще одну, -- сказал он, пародируя месье Перля, -- за
вашу деятельность в качестве ячейки социального организма.
Его правая, сомкнутая в кулак рука уминала песок между
деснами жертвы.
-- Что касается последней, -- заключил Вольф, -- я
приберег ее для ваших последующих метафизических треволнений.
Старик больше не двигался. Последняя пригоршня высыпалась
на его почерневшее лицо; песок собрался в глубоких впадинах
глаз, прикрывая их -- налившиеся кровью, вылезшие из орбит --
от света.
-- Что может быть более одинокого, чем мертвец... --
пробормотал Вольф. -- Но и более терпимого? Более
устойчивого... а, месье Брюль?.. И что более любезного? Более
приспособленного к своим функциям... более свободного от всех
беспокойств?
Он замер, встал.
-- Избавляетесь от того, что вам мешает, первое очко, --
сказал он, -- и получаете труп. Тем самым нечто совершенное,
ибо нет ничего совершеннее, законченнее трупа. Да, это
плодотворная операция. Двойной удар.
Вольф шагал, и солнце исчезало. От земли, волочась серыми
полотнищами, исходил неторопливый туман. Скоро Вольф уже не
видел своих ног. Он чувствовал, что почва становится твердой,
теперь он шел по сухому камню.
-- Мертвец, -- продолжал Вольф, -- это прекрасно. Он
полон. Не имеет памяти. Завершен. Пока не мертв, не завершен.
Он почувствовал, что земля резко поднимается вверх крутым
откосом. Поднялся ветер и рассеял туман. Согнувшись в три
погибели, Вольф карабкался и боролся, помогая себе при
продвижении руками. Стемнело, но он различал над собой
скалистую, почти отвесную стену, к которой цеплялись ползучие
растения.
-- Разумеется, чтобы забыть, достаточно было подождать, --
сказал Вольф. -- Так бы и получилось. Но и тут, как и в
остальном, находятся люди, которым ждать невмоготу.
Он почти прилип к вертикальной стенке и поднимался совсем
медленно. Один из его ногтей застрял в трещине камня. Он резко
отдернул руку. Палец начал кровоточить, кровь торопливо билась
внутри.
-- И когда ждать невмоготу, -- сказал Вольф, -- и когда
мешаешь сам себе, появляется повод и оправдание -- и если
избавишься от того, что мешает... от себя самого... тогда
прикоснешься к совершенству. Круг, который замыкается.
Его мускулы сокращались в бессмысленных усилиях, он все
поднимался, прилепившись к стене, как муха. В тысяче мест
растения своими стальными когтями разрывали его тело. Тяжело
дыша, обессилев, Вольф приближался к гребню.
-- Пылающий можжевельник... в камине из бледных
кирпичей... -- сказал он еще.
В этот миг он достиг вершины каменной стенки и, как во
сне, почувствовал у себя под пальцами холод стальной клетки,
ветер ударил его по лицу. Голйй в вымороженном воздухе, он
дрожал и стучал зубами. Под напором неистового шквала ему никак
не удавалось ослабить хватку.
-- Когда захочу... -- выдавил он сквозь сжатые зубы. -- Я
всегда мог сопротивляться своим желаниям...
Он разжал руки, его лицо расслабилось, а мускулы обмякли.
-- Но умираю я оттого, что их исчерпал...
Ветер вырвал Вольфа из клетки, и его тело ввинтилось в
воздух.
ГЛАВА XXXIV
-- Итак, -- сказала Лиль, -- собираем пожитки?
-- Собираем, -- ответила Хмельмая.
Они сидели на кровати в комнате Лиль. У них были усталые
лица. У обеих.
-- И довольно, больше никаких серьезных мужчин, -- сказала
Хмельмая.
-- Никаких, -- сказала Лиль. -- Только жутких волокит.
Которые танцуют, хорошо одеваются, чисто выбриты и носят
розовые шелковые носки.
-- По мне, так зеленые, -- сказала Хмельмая.
-- И с автомобилями по двадцать пять метров длиной, --
сказала Лиль.
-- Да, -- сказала Хмельмая. -- И заставить их
пресмыкаться.
-- На коленях. И на пузе. И они оплатят нам норковые
манто, кружева, драгоценности и домработниц.
-- В накрахмаленных фартуках.
-- И их не любить, -- сказала Лиль. -- И показать им это.
И никогда не спрашивать, откуда у них деньги.
-- А если они окажутся слишком умными, -- сказала
Хмельмая, -- их бросить.
-- Это будет чудесно, -- восхитилась Лиль.
Она поднялась и ненадолго вышла. Потом вернулась, волоча
за собой два огромных чемодана.
-- Вот, -- сказала она. -- Каждой по одному.
-- Мне никогда его не заполнить, -- заявила Хмельмая.
-- Мне тоже, -- согласилась Лиль, -- но зато какой
презентабельный вид. И кроме того, их будет легче нести.
-- А Вольф? -- вдруг спросила Хмельмая.
-- Уже два дня, как он убыл, -- очень спокойно сказала
Лиль. -- Он не вернется. К тому же в нем больше нет надобности.
-- Моя мечта... -- задумчиво сказала Хмельмая, -- теперь
моя мечта -- выйти замуж за богатого педераста.
ГЛАВА XXXV
Солнце стояло уже высоко в небе, когда Лиль и Хмельмая
вышли из дому. Обе они принарядились. Быть может, чуть-чуть
броско, но зато со вкусом. В конце концов они оставили слишком
тяжелые чемоданы в комнате Лиль. За ними пришлют.
На Лиль было шерстяное платье цвета перванш, тесно
обтягивающее грудь и бедра; сбоку открывался длинный разрез,
позволяющий приглядеться к ее дымчатым чулкам. Туалет завершали
маленькие голубые туфельки с крупными бантами, большая замшевая
сумка подходящего цвета и украшающий ее светлые волосы султан.
Хмельмая надела очень строгий черный английский костюм и блузку
с пышным жабо, дополнив их длинными черными перчатками и
черно-белой шляпкой. Трудно было не обратить на них внимание;
но в Квадрате не было никого -- кроме зловеще возвышавшейся в
пустом небе машины.
Из остатков любопытства они прошли рядом с ней. Мрачно
зияла шахта, в которую попадали воспоминания, и, склонившись
над ней, они увидели, что какая-то темная жидкость наполняет ее
теперь почти до краев. На металле опор уже можно было различить
на удивление глубокие следы коррозии. Всюду, где Вольф и Ляпис
расчистили почву для установки аппаратов, вновь начинала
пробиваться красная трава.
-- Долго она не протянет, -- сказала Хмельмая.
-- Конечно, -- сказала Лиль. -- Еще одна вещь, с которой
он дал маху.
-- Быть может, он достиг, чего хотел, -- с отсутствующим
видом заметила Хмельмая.
-- Да, -- рассеянно сказала Лиль. -- Может быть. Пошли
отсюда.
Они двинулись дальше.
-- Первым делом сходим в театр, -- сказала Лиль. -- Я
несколько месяцев сидела дома.
-- О! Да, -- сказала Хмельмая. -- Мне так этого хочется. А
потом подыщем красивую квартирку.
-- Боже! -- сказала Лиль. -- Как мы могли так долго жить с
мужчинами.
-- Просто безумие, -- подтвердила Хмельмая.
Они пересекли стену Квадрата и застучали каблучками по
дороге. Пустынен был обширный четырехугольник, и большущая
стальная машина понемногу разлагалась по воле небесных бурь. В
нескольких сотнях метров к западу, запрокинув лицо к солнцу,
покоилось обнаженное, почти невредимое тело Вольфа. Повернутая
под редкостным углом к туловищу голова его казалась независимой
от тела.
Ничто не смогло удержаться в его широко распахнутых
глазах. Они были пусты.
