предложил аббат Гриль.
-- Фото, а?
Вольф посмотрел на него. Тот не шутил,
внимательно-услужливый, нетерпеливый.
-- Я не верю, что у вас таковая имеется, -- сказал он.
Аббат Гриль запустил руку во внутренний карман сутаны и
извлек оттуда красивый бумажник из крокодиловой каштанового
цвета кожи.
-- У меня их тут замечательная серия, одна лучше другой...
-- сказал он.
Он выбрал три штуки и протянул Вольфу. Тот
пренебрежительно их обследовал.
-- Так я и думал, -- сказал он. -- Это мой однокашник
Ганар. Он всегда корчил из себя Господа Бога -- и в школьных
спектаклях, и просто на переменах.
-- Так оно и есть, -- сказал аббат. -- Ганар, кто бы мог
подумать, не так ли? Это же был лентяй. Лентяй. Ганар. Господь
Бог. Кто бы мог подумать? Вот, посмотрите эту, в профиль. Она
более четкая. Припоминаете?
-- Да, -- сказал Вольф. -- У него была здоровенная родинка
возле носа. Иногда он пририсовывал ей на уроках крылышки и
лапки, чтобы думали, что это муха. Ганар... бедолага.
-- Не надо его жалеть, -- сказал аббат Гриль. -- Он
прекрасно устроился. Прекрасно.
-- Да, -- сказал Вольф. -- Устроился хоть куда.
Аббат Гриль спрятал фотографии обратно в бумажник. В
другом отделении он нашел маленький картонный прямоугольник и
протянул его Вольфу.
-- Держите, мой мальчик, -- сказал он. -- В общем и целом
вы отвечали не так уж плохо. Вот вам зачетное очко. Когда
наберете десять, я подарю вам образок. Очень красивый образок.
Вольф посмотрел на него с изумлением и покачал головой.
-- Это неправда, -- сказал он. -- Вы не такой. Вы не
можете быть таким терпимым. Это притворство. Провокация.
Пропаганда. Суета сует.
-- Что вы, что вы, -- сказал аббат, -- ошибаетесь. Мы
очень терпимы.
-- Ну-ну, -- сказал Вольф, -- а кто может быть терпимее
атеиста?
-- Мертвец, -- небрежно сказал аббат Гриль, засовывая
бумажник обратно в карман. -- Итак, я благодарю вас, благодарю
вас. Можете идти.
-- До свидания, -- сказал Вольф.
-- Вы найдете дорогу? -- спросил аббат Гриль, не ожидая
ответа.
ГЛАВА XXIV
Вольф уже ушел. Теперь он обдумывал все это. Все то, что
сама особа аббата Гриля запрещала ему воскрешать в памяти...
стояние на коленях в темной капелле, доставлявшее столько
мучений, и которое он, однако, вспоминал без неудовольствия.
Сама капелла, прохладная, немного таинственная. Справа от входа
находилась исповедальня; он вспомнил первую свою исповедь,
полную недомолвок и общих мест -- как и следующие за нею, -- и
голос священника, доносившийся из-за маленькой решетки, казался
ему совсем не похожим на его обычный голос -- неясным, немного
приглушенным, более умиротворенным, будто бы и в самом деле
обязанность исповедника возвышала его над обычным положением --
или скорее возвышала до его положения, наделяя изощренной
способностью прощать, углубленным пониманием и способностью
безошибочно отличать добро от зла. Забавнее всего была
подготовка к первому причастию; вооруженный деревянной киношной
хлопушкой священник обучал их маневру, словно солдатиков, чтобы
в день церемонии не было ни сучка ни задоринки; и из-за этого
капелла теряла свою власть, становилась местом более привычным;
между древними ее камнями и школьниками устанавливалось нечто
вроде сговора; школьники, сгруппировавшись справа и слева от
центрального прохода, упражнялись в построении в два ряда,
которые сливались далее в одну сплоченную колонну, тянувшуюся
вдоль прохода до самой лестницы, чтобы снова разделиться там на
две симметричные процессии, направляющиеся получать облатки из
рук аббата и помогавшего ему в подобные дни викария. Уж не он
ли, не викарий протянул мне облатку? -- спрашивал себя Вольф, и
у него перед глазами проходили сложные маневры, целью которых
было поменяться в критический момент местами со своим
напарником и получить облатку от того, от кого следовало, ибо в
противном случае ты рисковал быть пораженным громом или
попасться на веки вечные в лапы Сатаны. А затем они разучивали
песнопения. Сколь сладостными агнцами, славами, надеждами и
опорами оглашалась капелла! И теперь Вольф дивился, видя, до
какой степени все эти слова любви и поклонения могли оставаться
на устах окружавших его детей, как и у него самого, лишенными
всякого значения, ограниченными своей звуковой составляющей. Ну
а тогда было занятно получить первое причастие; по отношению к
иным -- самым юным -- складывалось впечатление, что переходишь
на следующую ступень социальной лестницы, продвигаешься по
службе, а по отношению к старшим -- что получаешь доступ к их
положению и можешь общаться с ними как равный с равным. А еще
нарукавная повязка, синий костюм, крахмальный воротничок,
лакированные ботинки -- и все же, несмотря на все это, было и
переживание великого дня: изукрашенная капелла, заполненная
народом, запах благовоний и огни тысяч свечей, смешанное
чувство, что ты на представлении и приближаешься к великой
тайне, желание возвыситься через свою набожность, боязнь "Ее"
разжевать, колебание между "если бы все это было правдой" и
"это правда"... и, по возвращении домой, набитый желудок,
горькое впечатление, что тебя облапошили. Остались
раззолоченные образки, вымененные у приятелей, остался костюм,
который он потом сносит, крахмальный воротничок, который больше
никогда не понадобится, и золотые часы, которые он в минуту
жизни трудную загонит безо всякого сожаления. И еще
молитвенник, подарок набожной кузины, который из-за красивого
переплета он так и не посмеет никогда выбросить, но что же с
ним делать -- так и не догадается... Разочарование, лишенное
размаха... ничтожная комедия... и крохотный осколок сожаления,
что никогда не узнаешь, то ли в самом деле увидел мельком
Иисуса, то ли плохо себя почувствовал и тебе это пригрезилось
по причине духоты, запахов, раннего пробуждения или слитком
тесного крахмального воротничка...
Суета сует. Никчемное мероприятие.
И вот Вольф уже перед дверью месье Брюля и даже перед
самим месье Брюлем. Он провел рукой по лицу и сел.
-- С этим все... -- сказал месье Брюль.
-- С этим все, -- сказал Вольф. -- И никакого результата.
-- То есть как? -- сказал месье Брюль.
-- С ним не за что было зацепиться, никаких общих тем, --
сказал Вольф. -- Только о глупостях и разговаривали.
-- Ну и что? -- спросил месье Брюль. -- Вы же рассказали
все самому себе. Это-то и существенно.
-- А? -- сказал Вольф. -- Да. Хорошо. Все-таки этот пункт
можно было бы из плана убрать. Сплошная пустота, никакой
субстанции.
-- По этой причине, -- сказал месье Брюль, -- я и попросил
вас сходить сперва к нему. Чтобы побыстрее покончить с тем, что
лишено для вас значения.
-- Абсолютно лишено, -- сказал Вольф. -- Никогда меня это
не мучило.
-- Конечно, конечно, -- забормотал месье Брюль, -- но так
картина полнее.
-- Оказалось, -- объяснил Вольф, -- что Господь Бог -- это
Ганар, один из моих одноклассников. Я видел его фото. И тем
самым все обрело свои истинные пропорции. Так что на самом деле
беседа была небесполезна.
-- Теперь, -- сказал месье Брюль, -- давайте поговорим
серьезно.
-- Все это растянулось на столько лет... -- сказал Вольф.
-- Все смешалось. Надо навести порядок.
ГЛАВА XXV
-- Очень важно понять, -- сказал месье Брюль, тщательно
подбирая слова, -- какую лепту внесло ваше образование в
развившееся у вас отвращение к существованию. Ведь именно этот
мотив и привел вас сюда?
-- Почти так, -- сказал Вольф. -- Почему и с этой стороны
я тоже был разочарован.
-- Но сперва, -- сказал месье Брюль, -- какова ваша доля
ответственности за это образование?
Вольф отлично помнил, что ему хотелось в школу. Он сказал
об этом месье Брюлю.
-- Но, -- дополнил он, -- справедливо было бы, я думаю,
добавить, что и вопреки своему желанию я все равно бы там
оказался.
-- Наверняка? -- спросил месье Брюль.
-- Я быстро все схватывал, -- сказал Вольф, -- и мне
хотелось иметь учебники, перья, ранец и тетрадки, это верно. Но
родители и в любом другом случае не оставили бы меня дома.
-- Можно было заняться чем-нибудь другим, -- сказал месье
Брюль. -- Музыка. Рисунок.
-- Нет, -- сказал Вольф.
Он рассеянно оглядел комнату. На запыленном шкафчике
картотеки вольготно расположился старый гипсовый бюст, которому
неопытная рука пририсовала усы.
-- Мой отец, -- объяснил Вольф, -- прервал учебу в
довольно юном возрасте, поскольку он был достаточно обеспечен,
чтобы без нее обойтись. Потому-то он так и настаивал, чтобы я
получил законченное образование. И, следовательно, чтобы я его
начал.
-- Короче говоря, -- сказал месье Брюль, -- вас отправили
в лицей.
-- Я мечтал иметь товарищей моего возраста, -- сказал
Вольф. -- Это тоже сказалось.
-- И все прошло гладко, -- сказал месье Брюль.
-- В какой-то степени -- да, -- сказал Вольф. -- Но те
тенденции, которые уже определяли к тому времени мою ребячью
жизнь, развились теперь вовсю. Давайте разберемся. С одной
стороны, лицей меня раскрепостил, познакомив с людьми, среда
которых прививала привычки и причуды, существенно отличные от
стандартов среды моей; как следствие это привело к сомнению во
всем и вся и выбору среди всех возможностей именно той, что в
наибольшей степени меня удовлетворяла, чтобы сделать из меня
личность.
-- Без сомнения, -- сказал месье Брюль.
-- С другой стороны, -- продолжал Вольф, -- лицей внес
свою лепту в развитие тех черт моего характера, о которых я уже
говорил месье Перлю: стремление к героизму, с одной стороны,
физическая изнеженность -- с другой, и последующее
разочарование, обусловленное моей неспособностью дойти до конца
ни в том, ни в другом.
-- Ваша склонность к героизму побуждала вас домогаться
первенства, -- сказал месье Брюль.
-- Ну а моя лень не оставляла мне никаких шансов на
постоянное преуспеяние в этом, -- сказал Вольф.
-- Тем самым уравновешивая жизнь, -- сказал месье Брюль.
-- Что в этом плохого?
-- Это равновесие неустойчиво, -- заверил Вольф. --
Ускользающее равновесие. Система, все действующие силы в
которой равны нулю, подошла бы мне куда лучше.
-- Что может быть устойчивей... -- начал месье Брюль,
потом как-то чудно посмотрел на Вольфа и более ничего не
сказал.
-- Мое лицемерие лишь преумножилось, -- не моргнув глазом
продолжал Вольф, -- я не был притворщиком, скрывающим свои
мысли, лицемерие ограничивалось моей работой. Мне
посчастливилось быть одаренным, и я притворялся, что тружусь,
хотя на самом деле я превосходил средний уровень без малейших
усилий. Но одаренных не любят.
-- Вы хотите, чтобы вас любили? -- с невинным видом сказал
месье Брюль.
Вольф побледнел, и его лицо, казалось, замкнулось.
-- Оставим это, -- сказал он. -- Мы обсуждаем учебу.
-- В таком случае поговорим об учебе, -- сказал месье
Брюль.
-- Задавайте мне вопросы, -- сказал Вольф, -- и я отвечу.
-- В каком смысле, -- тут же спросил месье Брюль, -- вас
сформировало ваше обучение? Только прошу, не ограничивайтесь
ранним детством. Каков был итог всей этой работы -- ибо с вашей
стороны налицо и работа, и усидчивость, может быть показная,
конечно; однако постоянство привычек не может не подействовать
на индивидуума, если оно продолжается достаточно долго.
