-- Достаточно долго... -- повторил Вольф. -- Что за
голгофа! Шестнадцать лет... шестнадцать лет задом на жестких
скамьях, шестнадцать лет чередующихся махинаций и честности.
Шестнадцать лет скуки -- и что же от них осталось? Разрозненные
ничтожные образы... запах новых учебников первого сентября,
разрисованные листки конспектов, тошнотворное брюхо рассеченной
на практике лягушки, от которого несет формалином, последние
дни учебного года, когда вдруг замечаешь, что преподаватели
тоже люди, поскольку они хотят поскорее уехать на каникулы, и
народу уже меньше. И все эти немыслимые страхи накануне
экзаменов, причин которых теперь уже не понять... Постоянство
привычек... этим оно и ограничивалось... но знаете ли, месье
Брюль, гнусно навязывать детям постоянные привычки -- на
шестнадцать лет! Время исковеркано, месье Брюль. Истинное время
-- это не механическое коловращение, подразделенное на
совершенно равные часы... истинное время субъективно... его
носят в себе... Поднимайтесь-ка каждое утро в семь часов...
Ешьте в полдень, ложитесь спать в девять вечера... и никогда у
вас не будет вашей, вашей собственной ночи... никогда вы не
узнаете, что есть такой миг, когда, словно море, распростертое
в паузе между отливом и приливом, смешиваются и растворяются
друг в друге ночь и день, образуя отмель лихорадки, наподобие
той, другой отмели, что образуют, впадая в океан, реки. У меня
украли шестнадцать лет ночи, месье Брюль. В пятом классе меня
заставили поверить, что единственная моя цель -- перейти в
шестой... в последнем мне позарез нужно было хорошо сдать
выпускные экзамены... потом диплом... Да, я верил, месье Брюль,
что у меня есть цель... а у меня не было ничего... я шел по
коридору без конца и без начала на буксире у безмозглых,
ведомых другими безмозглыми. Жизнь заворачивают в ослиные
шкуры. Как вкладывают в облатку горькие порошки, чтобы легче
было их проглотить... но видите ли, месье Брюль, теперь я знаю,
что мне понравился бы истинный вкус жизни.
Ничего на это не сказав, месье Брюль потер руки, затем
вытянул пальцы и резко щелкнул суставами; как неприятно,
подумал Вольф.
-- Вот почему я плутовал, -- заключил Вольф. -- Я
плутовал... чтобы остаться всего лишь тем, кто размышляет в
своей клетке, ибо я все же был в ней вместе с теми, кто
оставался безучастным... и вышел из нее ни секундой раньше.
Конечно, они в результате уверовали, что я подчинился, что я
стал как они, можно было не волноваться о чужом мнении... И,
однако, все это время я жил вне... я был ленив и думал о
другом.
-- Послушайте, -- сказал месье Брюль, -- я не вижу в этом
никакого плутовства. Неважно, ленились вы или нет, вы же
завершили курс обучения -- и притом в числе первых. Сколько бы
вы ни думали о чем-то постороннем, в этом нет вашей вины.
-- Я же теперь изношен, месье Брюль, -- сказал Вольф. -- Я
ненавижу годы учебы, потому что они меня износили. А я ненавижу
износ.
Он хлопнул ладонью по столу.
-- Взгляните, -- сказал он, -- на этот старый стол. Все,
что окружает учебу, такое же, как он. Старые вещи, грязные и
пыльные. Шелушащиеся картины с осыпающейся краской. Полные пыли
лампы, загаженные мухами. Всюду чернильные пятна. Дыры в
искромсанных перочинными ножами столах. Витрины с чучелами
птиц, рассадниками червей. Кабинеты химии, которые смердят,
жалкие затхлые спортзалы, шлак во дворах. И старые кретины
преподаватели. Выжившие из ума маразматики. Школа слабоумия.
Просвещение... И вся эта рухлядь скверно стареет. Обращается в
проказу. Поверхности изнашиваются, и видна подноготная.
Омерзительная материя.
Казалось, что месье Брюль слегка насупился, а его длинный
нос подозрительно сморщился -- возможно, в знак осуждения.
-- Мы все изнашиваемся... -- сказал он.
-- Ну конечно, -- сказал Вольф, -- но совсем по-другому.
Мы отслаиваемся... наш износ идет из центра. Это не так
безобразно.
-- Износ -- это не изъян, -- сказал месье Брюль.
-- Отнюдь, -- ответил Вольф. -- Износа нужно стыдиться.
-- Но, -- возразил месье Брюль, -- ведь в таком положении
находятся буквально все.
-- Не велика беда, -- сказал Вольф, -- если уже пожил. Но
чтобы с этого начинать... вот против чего я восстаю. Видите ли,
месье Брюль, моя точка зрения проста: доколе существует место,
где есть солнце, воздух и трава, нужно сожалеть, что ты не там.
Особенно когда ты юн.
-- Вернемся к нашей теме, -- сказал месье Брюль.
-- Мы от нее и не отклонялись, -- сказал Вольф.
-- Нет ли в вас чего-нибудь такого, что можно было бы
занести в актив ваших занятий?
-- А!.. -- сказал Вольф. -- Зря вы, месье Брюль,
спрашиваете меня об этом...
-- Почему? -- спросил месье Брюль. -- Мне, знаете ли, все
это в высшей степени безразлично.
Вольф взглянул на него, и еще одна тень разочарования
промелькнула у него перед глазами.
-- Да, -- сказал он, -- простите.
-- Тем не менее, -- сказал месье Брюль, -- я должен это
знать.
Вольф кивнул в знак согласия и покусал нижнюю губу, перед
тем как начать.
-- Невозможно прожить безнаказанно, -- сказал он, -- в
четко расписанном по разным рубрикам времени, прожить, не
получив взамен легкого пристрастия к некоему внешне
проявляемому порядку. И далее, что может быть естественнее, чем
распространить его на окружающий вас мир.
-- Нет ничего естественнее, -- сказал месье Брюль, -- хотя
оба ваших утверждения на самом деле характеризуют состояние
вашего собственного духа, а не всех остальных, ну да продолжим.
-- Я обвиняю своих учителей, -- сказал Вольф, -- в том,
что они своим тоном, тоном своих книг заставили меня поверить в
возможную неподвижность мира. В том, что они заморозили мои
мысли на определенной стадии (которая к тому же была определена
не без противоречий с их стороны) и заставили меня думать, что
когда-либо где-либо может существовать идеальный порядок.
-- Ну да, -- сказал месье Брюль, -- ведь это вера,
способная поддержать вас, не так ли?
-- Когда замечаешь, что никогда не получишь к этому
порядку доступа, -- сказал Вольф, -- и что нужно уступить
наслаждение им поколениям, столь же удаленным от нас, как
туманности в небе, поддержка эта превращается в отчаяние, и вы
выпадаете на дно самого себя, серная кислота осаждает так соли
бария. Говорю об этом, чтобы не уклоняться от школьной темы.
Да, что касается бария, соль получается белого цвета.
-- Знаю-знаю, -- сказал месье Брюль. -- Не пускайтесь в
никому не нужные комментарии.
Вольф злобно взглянул на него.
-- Хватит, -- сказал он. -- Я достаточно вам наговорил.
Разбирайтесь сами.
Месье Брюль нахмурил брови и сердито забарабанил пальцами
по столу.
-- Шестнадцать лет вашей жизни, -- сказал он, -- и вы
достаточно о них наговорили. Вот все, что они с вами сделали.
Да вы и в грош их не ставите.
-- Месье Брюль, -- сказал Вольф, отчеканивая слова, --
послушайте, что я вам на это скажу. Слушайте хорошенько. Все
ваше образование -- ерунда. На свете нет ничего проще. На
протяжении поколений всех пытаются уверить, что инженер и
ученый -- представители элиты. Но ведь это же смехотворно, и
никто никогда не заблуждается на сей счет -- кроме самой этой
якобы элиты, -- месье Брюль, труднее обучиться боксу, чем
математике. В противном случае в школе было бы больше уроков
бокса, чем арифметики. Труднее стать хорошим пловцом, чем
научиться писать по-французски. В противном случае было бы
больше мэтров купания, чем преподавателей французского. Каждый
может стать бакалавром, месье Брюль... да их и без того пруд
пруди, но сосчитайте-ка тех, кто способен состязаться в
десятиборье. Месье Брюль, я ненавижу свое образование, потому
что на свете слишком много умеющих читать кретинов; и кретины
эти совершенно правы, когда расхватывают спортивные газеты и
поклоняются героям стадионов. И лучше научиться правильно
заниматься любовью, чем просиживать штаны за книгой по истории.
Месье Брюль скромно поднял руку.
-- Это не мой предмет, -- сказал он. -- Еще раз: не
выходите за пределы темы.
-- Любовь -- это физическая активность, которой
пренебрегают не меньше других, -- сказал Вольф.
-- Возможно, -- ответил месье Брюль, -- но ей вообще-то
отведен специальный пункт.
-- Хорошо, -- сказал Вольф, -- о ней не будем. Теперь вы
знаете, что я об этом думаю, об этом вашем образовании. О вашем
маразме. О вашей пропаганде. О ваших книгах. О ваших вонючих
классах и дрочливых лентяях. О ваших забитых дерьмом сральниках
и ваших затихорившихся бузотерах, о ваших зеленых -- или
желторотых -- очкариках-вундеркиндах из университета, о ваших
пижонах из политехнического, о ваших засахаренных на буржуазный
лад центровых, о ваших ворах-медиках и о ваших продажных
судьях... черт побери... расскажите мне о хорошем боксерском
поединке... это тоже подделка, но она по крайней мере приносит
облегчение.
-- Приносит, но лишь по контрасту, -- сказал месье Брюль.
-- Если бы боксеров было столько же, сколько студентов, на
руках носили бы того, кто лучше всех сдал общие экзамены.
-- Может быть, -- сказал Вольф, -- но для насаждения
выбрали-то культуру интеллектуальную. Что ж, тем лучше для
физической... А теперь, если бы вы могли оставить меня в покое,
это меня в высшей степени устроило бы.
Он сжал голову руками и на несколько мгновений забыл о
месье Брюле. Когда он вновь поднял глаза, то месье Брюль исчез,
а сам он, как выяснилось, сидит посреди пустыни золотого песка;
свет, казалось, бил отовсюду ключом, а сзади до него доносился
неясный шум волн. Обернувшись, он увидел в ста метрах от себя
море -- синее, теплое, эфирное -- и почувствовал, как
расцветает его сердце. Он разулся, бросил на песок сапоги,
кожаную куртку и шлем и побежал навстречу сверкающей пенистой
бахроме, что оторачивала небесно-голубую скатерть. И вдруг все
закипело, обрушилось. Снова был вихрь, пустота и ледяной холод
клети.
ГЛАВА XXVI
Сидя у себя в кабинете, Вольф внимательно вслушивался в
происходящее вокруг. Над головой слышны были нетерпеливые шаги,
которыми Ляпис мерил свою комнату. Лиль, должно быть, хлопотала
по дому где-то неподалеку. Вольф чувствовал себя обложенным со
всех сторон; за короткое время он растратил весь свой запас
развлечений, уловок, позволяющих жить; у него уже не оставалось
идей, ничего, кроме безмерной усталости, ничего, кроме стальной
клетки; исход его покушения на воспоминания казался теперь
сомнительным.
Он поднялся, по-прежнему не в своей тарелке, и отправился
по комнатам на поиски Лиль. Она стояла на коленях перед ящиком
сенатора на кухне. Она смотрела на сенатора, и глаза ее тонули
в слезах.
-- В чем дело? -- спросил Вольф.
Между лапами сенатора дремал гавиан, а сам сенатор с
мутным взором пускал слюну и напевал обрывки совершенно
нечленораздельных песен.
-- Сенатор, -- сказала Лиль, и ее голос пресекся.
-- Что с ним? -- сказал Вольф.
-- Не знаю, -- сказала Лиль. -- Он больше не понимает, что
говорит, и не отвечает, когда с ним разговаривают.
-- Но вид у него довольный, -- сказал Вольф. -- Он поет.
-- Как будто он впал в маразм, -- пробормотала Лиль.
Сенатор вильнул хвостом, и на мгновение ока что-то вроде
понимания сверкнуло в его глазах.
-- Точно! -- заметил он. -- Я впал в маразм и не намерен
более из него выпадать.
И он снова принялся за свою душераздирающую музыку.
