-- Все нормально, -- сказал Вольф. -- Ты же знаешь, он
супер стар.
-- Он был так доволен, что у него есть гавиан, -- ответила
сквозь слезы Лиль.
-- Довольство или маразм, -- сказал Вольф, -- это почти
одно и то же. Когда больше нет никаких желаний, тогда и
становишься маразматиком.
-- Ох! -- сказала Лиль. -- Бедный мой сенатор.
-- Заметь-ка, -- сказал Вольф, -- что есть два способа
избавиться от желаний: иметь то, что хотел, или впасть в
прострацию оттого, что этого не имеешь.
-- Но он не может оставаться в таком состоянии! -- сказала
Лиль.
-- Он же сказал тебе, что останется, -- сказал Вольф. -- В
данном случае это блаженство, потому что он обрел то, что
хотел. Думаю, что и в том, и в другом случае все кончается
погружением в бессознательное.
-- Это меня убивает, -- сказала Лиль.
Сенатор предпринял последнее усилие.
-- Послушайте, -- сказал он, -- это последний проблеск. Я
доволен. Вам понятно? Мне-то уже нет надобности понимать. Я
достиг полного удовлетворения, стало быть, и вегетативного
тоже, и это -- мои последние слова. Я восстанавливаю прерванную
связь... Возвращаюсь к истокам... Поскольку я жив и больше
ничего не желаю, у меня больше нет надобности в разуме.
Добавлю, что с этого мне и следовало бы начать.
Он с видом гурмана облизал нос и испустил неприличный
звук.
-- Я функционирую, -- сказал он. -- Остальное -- шуточки.
А теперь, теперь я возвращаюсь в строй. Я вас люблю, может
быть, я буду понимать вас и дальше, но я ничего больше не
скажу. У меня есть мой гавиан. Найдите своего.
Лиль высморкалась и погладила сенатора. Тот повилял
хвостом, уткнулся носом в шею гавиана и задремал.
-- А если их на всех не хватает, этих гавианов? -- сказал
Вольф.
Он помог Лиль встать.
-- Увы! -- сказала она. -- Из меня гавиана не получится.
-- Лиль, -- сказал Вольф, -- я так тебя люблю. Почему же я
не так счастлив, как сенатор?
-- Дело в том, что я слишком мала, -- сказала Лиль,
прижимаясь к нему. -- Или же ты ошибаешься. Принимаешь одно за
другое.
Они ушли с кухни и уселись на большой диван.
-- Я перепробовал почти все, -- сказал Вольф, -- и нет
ничего, что я хотел бы сделать еще раз.
-- Даже меня обнять? -- сказала Лиль.
-- Разве что, -- сказал, делая это, Вольф.
-- А твоя старая ужасная машина? -- сказала Лиль.
-- Она меня пугает, -- пробормотал Вольф. -- То, как
переосмысливаешь вещи там, внутри...
От неудовольствия, где-то в районе шеи у него начался
нервный тик.
-- Все делается для того, чтобы забыть, но сначала
передумываешь все заново, -- продолжал он. -- Ничего не
опуская. С еще большим количеством деталей. И не испытывая
того, что испытывал когда-то.
-- Это так тоскливо? -- сказала Лиль.
-- Невыносимо. Невыносимо тащить за собой все, чем ты был
раньше, -- сказал Вольф.
-- Ну а меня ты не хочешь увести с собой? -- сказала Лиль,
лаская его.
-- Ты прекрасна, -- сказал Вольф. -- Ты нежна. Я люблю
тебя. И я обманулся.
-- Ты обманулся? -- повторила Лиль.
-- Иначе и быть не может, -- сказал с неопределенным
жестом Вольф, -- пентюх, машина, возлюбленные, работа, музыка,
жизнь, другие люди...
-- А я? -- сказала Лиль.
-- Да, -- сказал Вольф. -- Была бы ты, но невозможно
залезть в шкуру другого. Получаются двое. Ты полна. Ты вся
целиком -- это слишком; а сохранения заслуживает все, вот и
нужно, чтобы ты была иной.
-- Залезь ко мне в мою шкуру, -- сказала Лиль. -- Я буду
счастлива: ничего, кроме нас двоих.
-- Это невозможно, -- сказал Вольф. -- Чтобы влезть в
чужую шкуру, надо убить другого и содрать ее с него для себя.
-- Обдери меня, -- сказала Лиль.
-- В этом случае, -- сказал Вольф, -- у меня тебя уже не
будет, буду я в другой шкуре.
-- О! -- совсем грустно сказала Лиль.
-- Когда обманываешься, все именно так и выходит, --
сказал Вольф. -- Дело в том, что обмануться можно во всем. Это
неизлечимо, и это повторяется каждый раз заново.
-- У тебя совсем не осталось надежды? -- сказала Лиль.
-- Машина... -- сказал Вольф. -- У меня есть машина. В
конце концов, я пока пробыл в ней не так уж и долго.
. -- Когда ты туда вернешься? -- сказала Лиль. -- Я так
боюсь этой клетки. И ты мне ничего не рассказываешь.
-- В следующий раз -- завтра, -- сказал Вольф. -- Ну а
сейчас мне нужно поработать. А рассказать тебе что-нибудь я
просто-напросто не могу.
-- Почему? -- спросила Лиль.
Лицо Вольфа замкнулось.
-- Потому что я ничего не помню, -- сказал он. -- Я знаю,
что, когда я внутри, воспоминания возвращаются, но машина как
раз для тогой предназначена, чтобы туг же их уничтожить.
-- А тебя не пугает, -- спросила Лиль, -- разрушать
собственные воспоминания?
-- Ну, -- уклончиво сказал Вольф, -- я еще не уничтожил
ничего существенного.
Он насторожился. Наверху, у Ляписа, хлопнула дверь, и
вслед за этим по лестнице загрохотали шаги.
Они вскочили и выглянули в окно. Ляпис почти бегом
удалялся в направлении Квадрата. Не добравшись до него, он
повалился ничком в красную траву, обхватив голову руками.
-- Сходи навести Хмельмаю, -- сказал Вольф. -- Что там
стряслось? Он совсем измотался.
-- Но ты-то не пойдешь его утешать, -- сказала Лиль.
-- Мужчина утешается в одиночку, -- сказал Вольф, заходя в
свой кабинет.
Он лгал естественно и искренне. Мужчина утешается точно
так же, как и женщина.
ГЛАВА XXVII
Лиль была чуть смущена, ей казалось несколько нескромным
соваться со своим сочувствием к Хмельмае, хотя, с другой
стороны, Ляпис обычно так не уходил, да и убегал он скорее как
человек напуганный, а не разъяренный.
Лиль вышла на лестничную площадку и поднялась на
восемнадцать ступенек. Постучалась. Послышались шага Хмельмаи
по направлению к двери, и, открыв ее, их хозяйка поздоровалась
с Лиль.
-- В чем дело? -- спросила Лиль. -- Ляпис напуган или
болен?
-- Не знаю, -- сказала Хмельмая, как всегда нежная и
замкнутая. -- Он ушел ни с того ни с сего.
-- Не хочу быть нескромной, -- сказала Лиль. -- Но у него
был такой необычный вид.
-- Он целовал меня, -- объяснила Хмельмая, -- а потом
опять увидел кого-то, и на этот раз он уже не смог стерпеть. Он
ушел.
-- И никого не было? -- сказала Лиль.
-- Мне все равно, -- сказала Хмельмая. -- Но он явно
кого-то видел.
-- Ну и что же делать? -- сказала Лиль.
-- Думаю, он меня стыдится, -- сказала Хмельмая.
-- Нет, -- сказала Лиль, -- он, наверное, стыдится быть
влюбленным.
-- Я же никогда не говорила плохо о его матери, --
возразила Хмельмая.
-- Я вам верю, -- сказала Лиль. -- Но что же делать?
-- Не знаю, не пойти ли его поискать, -- сказала Хмельмая.
-- Такое впечатление, что именно я -- причина его мучений, а я
не хочу его мучить.
-- Что же делать... -- повторила Лиль. -- Если хотите, я
могу сходить за ним.
-- Не знаю, -- сказала Хмельмая. -- Когда он рядом, он так
хочет прикоснуться ко мне, обнять, взять меня, я это чувствую,
и мне очень хочется, чтобы он это сделал; а потом он не
осмеливается, он боится, что вернется этот человек, ну и что из
этого, мне-то все равно, я же его не вижу, но его это
парализует, а теперь еще того хуже -- он стал бояться.
-- Да, -- сказала Лиль.
-- Скоро, -- сказала Хмельмая, -- он разъярится, он же
хочет меня все сильнее и сильнее, а я его.
-- Вы оба слишком молоды для этого, -- сказала Лиль.
Хмельмая засмеялась. Прекрасный смех: легкий и хрупкий.
-- Вы тоже слишком молоды для подобного тона, -- заметила
она.
Лиль улыбнулась, но невесело.
-- Не хочу изображать из себя бабушку, -- сказала она, --
но я замужем за Вольфом уже несколько лет.
-- Ляпис -- совсем другое дело, -- сказала Хмельмая. -- Не
хочу сказать, что он лучше, нет, просто его мучит другое. Ведь
Вольф тоже мучается, и не пытайтесь доказать обратное.
-- Да, -- сказала Лиль.
Хмельмая сказала ей почти то же самое, что только что
говорил Вольф, и это показалось ей забавным.
-- Все было бы так просто, -- вздохнула она.
-- Да, -- сказала Хмельмая, -- в общем, по отдельности все
просто, но вот целое становится запутанным и теряется из виду.
Хорошо бы научиться смотреть на все сверху.
-- А тогда, -- сказала Лиль, -- перепугаешься, обнаружив,
что все очень просто, но нет лекарства и нельзя рассеять
иллюзию на месте.
-- Наверно, -- сказала Хмельмая.
-- А что делать, когда боишься? -- сказала Лиль.
-- То же, что делает Ляпис, -- сказала Хмельмая. --
Пугаться и спасаться.
-- Или разок впасть в ярость, -- пробормотала Лиль.
-- Рискнув, -- сказала Хмельмая.
Они замолчали.
-- Но что же сделать, чтобы снова их как-нибудь
заинтересовать? -- сказала Лиль.
-- Я стараюсь как могу, -- сказала Хмельмая. -- Вы тоже.
Мы красивы, мы пытаемся оставить их на свободе, мы стараемся
быть достаточно глупыми, ведь надо, чтобы женщина была глупа --
такова традиция, -- и это не так-то просто, мы уступаем им наши
тела, и мы берем их; это, по меньшей мере честно, а они
сбегают, потому что боятся.
-- И боятся к тому же даже не нас, -- сказала Лиль.
-- Это было бы слишком прекрасно, -- сказала Хмельмая. --
Даже их страх, нужно, чтобы он исходил из них самих.
Вокруг окна слонялось солнце, временами оно посылало
ослепительно-белую вспышку на натертый паркет.
-- Почему же мы сопротивляемся лучше? -- спросила Лиль.
-- Потому что мы предубеждены против самих себя, --
сказала Хмельмая, -- и это дает каждой из нас силу всех
остальных. А они думают, что из-за того, что нас много, мы
сложны. Об этом я вам и говорила.
-- В таком случае они глупы, -- сказала Лиль.
-- Не обобщайте их в свою очередь, -- сказала Хмельмая. --
Это усложнит и их тоже. Ни один из них этого не заслуживает.
Никогда не нужно думать "мужчины". Нужно думать "Ляпис" или
"Вольф". Они всегда думают "женщины", это их и губит.
-- С чего вы это все взяли? -- спросила удивленная Лиль.
-- Не знаю, -- сказала Хмельмая. -- Я их слушаю. Впрочем,
я, вероятно, нагородила тут чуши...
-- Может быть, -- сказала Лиль, -- но, во всяком случае,
очень ясной.
Они подошли к окну. Внизу, на алой траве, бежевое пятно
тела Ляписа продавливало рельеф. Горельеф -- сказал бы кое-кто.
Вольф стоял рядом на коленях, положив руку Сапфиру на плечо. Он
склонился совсем низко, должно быть, он что-то ему говорил.
ГЛАВА XXVIII
Наступил следующий день. В комнате Ляписа, приятно
пропахшей северным деревом и резиной, грезила Хмельмая. Скоро
вернется Ляпис.
По потолку почти параллельно бежали пазы и волокна
древесины, кое-где запятнанные темными сучками, которые металл
пилы натер до особого блеска.
Ветер снаружи копался в дорожной пыли и рыскал среди живых
изгородей. Он волновал алую траву, поднимая извилистые буруны,
гребешки которых пенились какими-то юными, малюсенькими
цветочками. Постель Ляписа под Хмельмаей была нетронута. Она
только отогнула покрывало, чтобы прильнуть затылком к льняной
ткани подушки.
Придет Ляпис. Он уляжется рядом с ней и просунет руку под
ее светлые волосы. Правой рукой он возьмет ее за плечо, которое
она пока нежно гладит.
Он был застенчив.
Видения, грезы проносились перед Хмельмаей, мимоходом она
бросала на них взгляд; ленивая, она никогда не следовала за
