девяносто второго, сразу после распада Союза. О наступившей, сразу еще не
осознанной трагедии русских, вдруг проснув-шихся иностранцами за границами
России, чужими и там и здесь. Фильм не был принят. Прогрес-сивное Останкино
сочло, что он играет на руку красно-коричневым.
Забавно, что сообщил мне это тот самын босс, который раньше устроил
показ ленты "Русские в Америке". Фильм отображал жизнь этих мятущихся
русских в этой стране контрастов Америке преимущественно двумя красками,
белой и черной. Как предписывает произведению искусства закон драматизма,
преобладала черная краска. Там одни радовались свободе и бизнесу, таких было
меньшинство, а большинство страдало от бездуховности жизни и ненужности
русской культуры, носителями которой оно является. Я с замиранием ждал, что
здесь обязан возникнуть Довлатов. И наконец - впервые увидел его: не на
фотографиях, а, так сказать, в движущемся и озву-ченном изображении. Это не
была сцена довольства и успеха. Довлатов был большой, бородатый, низколобый
и добродушно-мрачный. Его облик, скупой жест, интонации, внакладку на
какой-то серо-бытовой фон, вполне воздавали впечатление скептической
разуверенности во вчерашнем, сегодняшнем и завтрашнем дне: картина выглядела
пессимистично и должна была, видимо, служить мысли, что писателю в Америку
ехать не надо.
Но как для России московская прописка всегда была чем-то вроде знака
причастности к кас-те, или качества, или социального статуса (как в самой
Москве можно жить, скажем, на Кутузов-ском, а можно в Чертанове) - так потом
в России, и в Москве, американская прописка (в меньшей степени немецкая или
французская, но теперь даже израильская) стала тем же свидетельством
соци-ального положения. Мол, каков шесток, таков и сверчок. Хотя давно
известно, что в России наи-лучше всего быть иностранцем. Он живет а Америке?
- о, значит, этот человек уже чего-то стоит.
Сей трафаретный взгляд не лишен здравого зерна: успех - это ведь место
и время, ясно... Куда направлены прожектора, где вершатся главные дела и
главные карьеры - там цена всего автоматически повышается: и цена человека,
и цена слова, и цена поступка - в глазах тех я первую очередь, кто сам не
там. Ультима регис: "Так делают в Париже!" А ежли кто живет на помойке -
значит, по его качествам и стремлениям там ему и место: чего ж он стоит,
чего ж от него и ждать. География - наука психологическая. Твое место возле
параши? исчерпывающая характеристика.
Поэтому пьют читатели, и поэтому пьют журналисты. Писатели пьют еще и
от отсутствия читателей. В питейной биографии Довлатова самое радостное,
кажется, место - судя но письмам - это когда в Вене он обнаружил, что
ректифицированный медицинский спирт можно купить в аптеке за одиннадцать
пфеннингов пятьдесят граммов. Что есть литр волки за шиллинг. Под воп-росом,
учат ли в австрийских школах арифметике. Тупые австрияки не высчитали этого
до сих пор.
В этом удивлении - отличие того, кто становится иностранцем сразу,
прыгая с берега в воду, от того, кто делается им постепенно: сыровато,
влажно, еще мокрее, и вот ты уже ни рыба ни мясо, а так, земноводное, на
полпути к Луне.
Вышеупомянутым и соображениями мы и поделились с вымытой по частям
холодной водой копенгагенской москвичкой, которой благородный дон, за
неимением ируканских ковров, показал швейцарский офицерский нож,
присовокупив мнение, что очаровавший ее знаменитый Кабаков такого просто не
видел.
Этот ножик я всегда беру с собой в поездки. В его рукоятке упрятано все
необходимое для застолья и мелкого ремонта всякой всячины. Даже закаленная
пилка с обратным ходом, которой можно будет перепилить наручники, когда меня
арестуют за нарушение всех норм литературных приличий и вообще
нравственности.
Именно им я и нацелился резать закуску в кабинете главного редактора
"Московских новос-тей", когда появился именно Кабаков. Первым делом я ткнул
пальцем в нож и процитировал известное место из "Сочинителя". Кабаков
извернулся красиво. Он вытащил из кармана точно такой же и положил рядом.
- Для пары, - сказал он. - На память от меня.
Тем самым он убедительно возразил, что ему таки известно, как выглядит
швейцарский офицерский нож. Только этот был сделан не в Китае, но именно в
Швейцарии. Не такой попался мальчик, чтоб таскать в карманах дешевку.
- Это нельзя рассматривать иначе как повод, причем уважительный, -
сказал он. - Есть предложение начать пить.
Но пить мы начали позже, и за литром кукурузного самогона обсудили не
только сравнитель-ные достоинства и характеристики карманных ножей, но и
ценные особенности прочего холодного и огнестрельного оружия, обнаружив
массу общих пристрастий и интересов. Писатель, оружие и пузырь -
перспективное сочетание.
Это был чистый реваншизм. В советское время интеллигенту и гуманисту
полагалось считать, что оружие - нечто, безусловно, плохое, любят его трусы,
негодяи и люди вообще порочные. Хотя по этой логике армия должна быть
последним прибежищем трусливых негодяев - одновременно идеалом человека
провозглашался солдат, а вершиной любви - любовь Дзержинского к маузеру.
Отрицая Дзержинского, вольнодумец плевал в маузер. Человек звучал
гордо. Обезьяна, вставшая ко задние лапы, взяла в передние палку совсем не
для того, чтобы ею подтолкнуть марксиста Энгельса к созданию истмата. С тех
пор оружие явилось естественным продолжением мужской руки, и по этим рукам
призывалось дать, и крепко дать. Достать чернил и плакать. Где господствует
мораль - там нет места истине. К несчастью или к счастью, но щек на свете
меньше, чем желающих врезать по ним дважды. Поэтому естественная и природная
функция любого нормального мужчины - защищать себя. свою семью и дом. От
кого? Была бы шея, а любитель по ней дать всегда найдется. Почему? Потому
что человек создан изменять мир и никогда не удовлетворится существующим.
Агрессивность - это аспект избыточной энергии, имманентной и человеке,
благодаря которой он и переделывает мир. Хапок, захват, сражение -
простейшая форма передела мира. Оружие - инструмент передела; инструмент
жизни. Это сила и власть; самоутвержде-ние: я хозяин жизни, я переделываю ее
по своей воле и разумению, я действую - и значит я живу. Не говоря уж проще
о разных критических, пограничных ситуациях, когда оружие решает вопрос
самого твоего существования (а честь? А достоинство? А справедливость? ..).
Поэтому джигит можэт быть оборванэц, но чтоб оружие в серебре. И
коллекции оружия всех эпох - тому подтверждение.
Оденьте матадора и тренировочный костюм и дайте ему в руки колун - что
скажут испанцы о моменте истины?
Один даст съесть пуд соли - друтой возьмет в разведку. Человек
познается в пограничной ситуации: на пределе опасности и напряжения. И
неизбежно - стремится к ним: реализовать все сложенные в нем силы и
возможности. Где их жизнь острее, чем в бою и бездны мрачной на краю.
Поэтому военные и блатные песни Высоцкого. Адекватный материал; накал и
риск борьбы на грани смерти - обнажение сути.
Поэтому трещит, бомбит, взрывается голливудское муви.
Поэтому грохочут кольты и базуки у Кабакова, а московские девушки у
Пелевина рассужда-ют о калибре авиапушек люфтваффе.
Писатель, авантюрист в накале нервов и вершения миров, за своим столом,
влеком инфер-нально и красотой оружия как знаком сильной страсти,
решительных поступков, крупных событий, всемогущества и крутизны в своем
воображаемом, созданном мире.
Естественная сублимация. Без нужды не обнажай, без славы ни вкладывай.
И когда в Эстонии сделали свободную продажу оружия, я сверился с
любимыми справочни-ками, выправил справку, что я не псих, и справку, что был
охотником и умею стрелять, и пошел в магазины покупать "Гризли". Это .45
кольтовская машина под патрон "винчестер-магнум", которая должна выкидывать
нежелательного посетителя обратно на лестницу прямо сквозь двер., Хотя вдвое
дешевле обходился несравненно безотказный "Вальтер ПП", 9 мм которого вполне
достаточно. чтоб устроить любон сборной по карате прослушивание Шопена лежа.
Хотелось пощелкать пистолетом и пострелять, но я был безоружен и
нетрезв, а Кабаков подписывал номер: здесь с легким креном мы подошли к
концу забористого бурбона "Катти Сарк", Нэн - короткой рубашки, с
непревзойденной в истории скоростью парусника гонявшей через ревущие
сороковые, свист и пена, в ту самую Австралию, откуда теперь тоже приходят
письма от старых друзей, где тоже переводят с русского и платят деньги за
чтение лекций по современной русской прозе. Боги, боги мои.
- А ведь я хотел уехать в Австралию, Бисмарк.
- Глупости, Мольтке. Что бы вы делали н Австралии?
- Разводил бы. Розы.
- Зачем?!
- На продажу...
- Ерунда! Там не растут розы.
- А что там растет?
- Овцы.
- Разводил бы овец...
- Зачем?
- На продажу...
В самолете австралийской линии я наслаждался мемуарами Бунюэля. Чтобы в
двадцать седьмом сделать "Андалузского щенка", надо быть действительно
гением; это вам не Бергман. Когда в восемьдесят втором этот фильм
демонстрировался в Доме кино, то на аннальном кадре, крупным планом бритва
половинит глаз, в зале раздался вскрик и звук упавшего тела. Нервный вскрик
и тяжелое тело принадлежали одному из лучших довлатовских друзей - Евгению
Рейну. Ку дэ мэтр!
А лучшее место в мемуарах Бунюэля - это как он читал мемуары Дали.
Закадычные земляки, они решительно разошлись после знакомства с Гала. Она
предпочла Дали, а Дали предпочел ее, Бунюэль же сам хотел предпочесть их
обоих, в чем ему было отказано.
Объективность и такт не числились среди достоинств Дали и не входили в
его задачи. Буню-эль ознакомился в мемуарах, среди прочего интересного, кое
с чем о себе: и несколько огорчился. Он огорчился, снял телефонную трубку и
позвонил Дали, который в это время был в Париже.
- Здравствуй, Сальваторе, - сказал он. - Это я, Луис.
- Здравствуй, Луис, - ничуть не удивившись, сказал Дали. - Рад тебя
слышать.
- Я подумал, почему бы нам не встретиться.
- Действительно, хорошо было бы встретиться.
- Почему бы вам не посидеть, не выпить вина...
- Это было бы прекрасно, Луис...
И вот, двадцать лет не видевшись, знаменитый Бунюэль и еще более
знаменитый Дали встречаются в кафе. Они обнимаются, вздыхают, сколько лет
сколько зим, печально и любовно оглядывают друг друга; садятся под тентом на
бульваре, Париж, пьют белое вино, курят; вспоминают молодость, говорят о
жизни и об искусстве. И наконец Бунюэль приступает:
- Сальваторе... Я тут недавно прочитал твои мемуары. Прекрасная книга.
Замечательная! Я получил наслаждение. Но, признаюсь, хочу спросить тебя,
все-таки мы с тобой старые друзья, вместе когда-то начинали, вместе
бедствовали.. Скажи - ведь это ни по сюжету необходимо, ни смысловой
нагрузки не улавливается: зачем тебе нужно было так меня обосрать? Это так
обязательно? Или тебе было приятно? не могу поверить...
На что Дали глотнул вина, затянулся сигарой, выпустил кольца, подкрутил
иголочки своих золоченых усов и с нежностью ответил:
- Луис! Ты ведь понимаешь, что эту книгу я написал, чтобы возвести на
пьедестал себя. А не тебя.
Золотые слова. Есть у меня раздражающая привычка выражать простую мысль
заходом столь дальним, как стратегический бомбер за 200 км входит в
посадочную глиссаду, целясь на полосу. На прудах колышутся ненюфары, потому
