в домашних тапочках.
- Гадская жизнь, - согласился я. - Когда кадет Биглер становится
генерал-майором и лично является беседовать с Богом, то Богом уже работает
капитан Сагнер.
- А ты кем здесь работаешь?
- Практикуюсь.
- Я вижу. Так рассказ-то есть кому дать прочесть?
- Есть.
- Кому?
- Мне.
- Тебе-то на хрена?
- Прочту.
- Спасибо. Большое спасибо.
- Пожалуйста. Это наша работа.
- А дальше?
- Могу написать на него рецензию, - предложил я.
- Зачем?
- Для гонорара..
- И много ты уже написал?
- До фига. Одна под рукой - хочешь прочитать?
"Я иногда думаю, - признался Саул много позднее, - что вот это
несовпадение ожидаемого и встреченного так на меня тогда подействовало, что
именно поэтому я в "Неву" ничего больше не носил. И никуда не носил. И
вообще писать прозу бросил. К счастью. А вдруг, думаю, там опять
какая-нибудь знакомая падла сидит. Разрушил ты, Михайло, хрустальную мечту
юной души о храме высокой литературы".
Мы с ним нажирались тогда в Париже, куда он переселился давным-давно,
перебирая славные воспоминания.
- Ты писал хорошо, - сказал я. - Как, впрочем, и все, что ты делал. И
бросал. Зря. Жаль.
Это была правда. Боксеры завидовали его боксу, барды - песням,
журналисты - статьям, все вместе и люто - его успехам у баб.
- Да ну, Михайло, какая на хрен литература, - сплюнул он с гримасой
суперменистого киноактера в роли неудачника. - Кому, зачем... Когда Кортасар
работал здесь в ЮНЕСКО, коллеги в комнате не подозревали, что он чего-то там
пишет. Было время, Солженицына всюду продавали на килограммы - его знали.
Вот Лимонов надрывался шокировать, как он негру минет на помойке делал -
ошарашил: уровень откровенности непривычный; у всех метро продавали.
Европейская культура... Хотя французскую любовь придумали, сами они
полагают, французы, но если бы Бодлер описал на уличном арго, как он делает
минет Рембо, французы бы сильно удивились.
Еще в СССР еще в миллионнотиражных журналах еще шумела дискуссия о
праве на литературную жизнь табуированных слов. С ученым видом поднимаясь
над интеллигентной неловкостью, полумаститые писатели и доктора-филологии
защищали в печати права мата на литературное гражданство, светски впиливая в
академические построения ядреный корень. Сыты лицемерием, хватит, свобода
так свобода. Урезать так урезать, как сказал японский генерал, делая себе
харакири. Уж отменять цензуру - так отменять, значит.
Из скромности я помянул, что первым в СССР табуированные, они же
неприличные, нецен-зурные, матерные, грязные, площадные, заборные, похабные,
слова напечатал ваш покорный слуга зимой 88-го года в таллиннском журнале
"Радуга". Мы в трех номерах шлепнули кусок из аксенов-ского "Острова Крыма"
и, балдея от собственной праведности, нагло приговорили: мы не ханжи, из
песни слова не вырубишь топором, автор имеет право. В набранном тексте
матюги торчали дико. Глаз на них замедлялся и щелкал. Главный скалил зубы и
подначивал: "Давай-давай!" Союз трещал, Эстония уплывала в независимость,
главный был из лидеров Народного фронта, уже никто ничего не боялся - с на
полгода опережением российских событий, свобод и самочувствий: мат был
волей, реваншем, кукишем. В этом опережении России скромная "Радуга" первой
в Союзе дала и Бродского, и Аксенова, и "четвертую прозу", и до черта всего.
Смешное время; веселое; знали нас, знали, в столицах выписывали. Что мат.
Материться, надо заметить, человек умеет редко. Неинтеллигентный - в
силу бедности воображения и убогости языка, интеллигентный - в неуместности
статуса и ситуации. Но когда работяга, корячась, да ручником, да вместо
дубила тяпнет по пальцу - все слова, что из него тут выскочат, будут святой
истиной, вырвавшейся из глубины души. Кель ситуасьон! Дэ профундис. Когда же
московская поэтесса, да в фирменном прикиде и макияже, да в салонной беседе,
воображая светскую раскованность, женственным тоном да поливает - хочется
послать ее мыть с мылом рот, хотя по семантической ассоциации возникает
почти физическое ощущение грязности ее как раз в противоположных местах.
Вообще чтобы святотатствовать, надо для начала иметь святое. Русский
мат был подсечен декретом об отделении церкви от государства. Нет Бога - нет
богохульства. Алексей Толстой: "Боцман задрал голову и проклял все святое.
Паруса упали". Гордящийся богатством и силой русского мата просто не слышал
романского. Католический - цветаст, изощрен - и жизнерадостен. "Ме каго эн
вейнте кватро кохонес де досе апостолес там бьен эн конья де ля вирхен
путана Мария!" Вива ла република Эспаньола.
Экспрессия! Потому и существует языковое табу, что требуются сильные,
запредельные, невозможные выраження для соответствующих чувств при
соответствующих чувств при соответствующих случаях. Нарушение табу - уже акт
экспрессии, взлом, отражение сильных чувств, не вмещающихся в обычные рамки.
Нечто экстраординарное.
Снятие табу имеет следствием исчезновение сильных выражении. Слова те
же, а экспрессия ушла. Дело ведь не в сочетании акустических колебаний, а в
той информации, в данном случае - эмоционально-энергетической, которую оно
обозначает. Дело в отношении передатчика и приемника к этим звукам. Запрет и
его нарушение включены в смысл знака. При детабуировании сохраняется код -
информация в коде меняется. Она декодируется уже иначе. Смысл сужается.
Незапертый порох сгорает свободно, не может произвести удар выстрела. На
пляже все голые - ты сними юбку в филармонии. Условность табу - важнейший -
элемент условности языка вообще. А язык-то весь - вторая сигнальная,
условная, система. С уничтожением фигуры умолчания в языке становится на
одну фигуру меньше - а больше всего на несколько слов, которые стремительно
сравниваются по сфере применения и выразительностью с прочими. Нет запрета -
нет запретных слов - нет кощунства, стресса, оскорбления, эпатажа,
экспрессии, кайфа и прочее - а есть очередной этап развития лингвистической
энтропии, понижения энергетической напряженности, эмоциональной
заряженности, падения разности потенциалов языка. И вместо обогащения
выходит обеднение. Дважды два. Я так думаю, сказал Винни-Пух.
Ладно: писатели неучи, филологи идиоты, - обратились бы к Лотману за
разъяснениями; сдались они ему все, у него жена болеет... Зара была еще
жива, и Лотман был жив.
Ага; вот поэтому в самых половых сценах писаний Лимонова или его жены
Медведевой эротического чувства, со-возбуждения для читателя не больше, чем
для усталого гинеколога - в сотой за прием раскоряченной на кресле старухе.
Ну, есть такое место, такие движения, и что. Обыденность слова сопрягается с
обыденностью фразы и сцены. Возникает импотенция текста. Что связано с
импотенцией, кстати, телесной, это вполне испытали на себе просвещенные
раскрепо-щенные французы. Чего волноваться - обычное дело кушать, выпивать,
зарабатывать деньги и совмещать свои половые органы. А волнение - это
избыток чувства, энергии, а если ничем никогда не сдерживать - не будет
избытка, а отсутствие избытка - слабосилие, затухание, упадок, конец. Вам
привет от разврата упадшего Рима. Закат Европы. Смотри порники: там же
никогда ни у кого толком не стоит. Работа такая.
Сим макаром к концу второй бутылки обнаружив, что литературная тема
беседы естественно и плавно перетекла в сексуальную, мы ностальгически
посмаковали приключения ленинградской молодости, помянув и лихой заезд с
портфелем "Рымникского" к двум красивым подругам, оказавшимся ночью
злостными лесбиянками, чему предшествовала та встреча в редакции.
- Читаю я твою рецензию: ни хрена себе, думаю, сидит Мишка тут и
решает, кого печатать, а кому отказать, а ему еще деньги за эти отказы
платят! И только собираюсь предложить - напечатай, мол, а гонорар вместе
пропьем, как он и говорит: будь мои воля, я бы это ("Зону"), конечно, из
интереса напечатал. Эге, думаю, парень, да тебе печататься легче чем ему
ровно на одну инстанцию - на себя самого. Так что теперь - настала твоя
воля?
- Воля моя, воля... Наливай да пей.
- Сейчас тут Довлатова всего издали. Вижу - "Зона": вспомнил, дай,
думаю, куплю - о чем хоть речь-то шла. Ты его знал? - спросил Саул.
- О, провались он пропадом, - сказал я. - И в Париже, в Венсеннском
лесу, под луной, нет мне покоя!
Много лет Довлатов был кошмаром моей жизни.
Кто ж из нынешней литературной братии не знал Сережи Довлатова? Разве
что я. Так я вообще мало кого знаю, и век бы не знал. Он со мной общался,
как умный еврей с глупым: по телефону из Нью-Йорка. То есть просто все мои
знакомые были более или менее лучшими его друзьями: все мужчины с ним пили,
а все женщины через одну с ним спали или как минимум имели духовную связь.
Большое это дело - вовремя уехать в Америку.
Он сыграл в делах моих, этом дурном сне, большую роль. Ее нельзя
назвать слишком позитивной. Это была роль шагов Командора за сценой. Хотя
сам он о том не мог предполагать. Когда я узнал о нем, он уже никак не мог
знать обо мне: он уже свалил. Чем еще раз подчеркива-лось его умственное
превосходство.
В ту эпоху звездоносный генсек Брежнев придал новое и совершенно
реальное значение метафоре "ни жив ни мертв". Реанимация напоминала
консилиум над телом Буратино. С неживой невнятной речью и неживыми
ошибочными движениями он выглядел кадавром столь закончен-ным, что от года в
год представлялся все более бессмертным. То есть разум понимал, что ему
полагается умереть, но эта в любой момент возможная и ожидаемая, но никогда
не наступающая смерть в конце концов стала столь же неопределенно-отдаленной
абстракцией, как тепловая смерть вселенной. Его состояние на грани иного
мира стало константой общественного бытия.
В этом общественном бытии моим рассказам места не было. На чем
настаивали все известные мне журналы и издательства. Мое сознание не хотело
определяться бытием. Сделай или сдохни.
Эстония в Ленинграде славилась изобилием и либерализмом. Бытие и
сознание здесь были подточены поздним приходом советской власти и приемом
финского телевидения. Ветерок дотягивал в щель форточки забитого окна,
которое Петр прорубил в Европу. Светил какой-го шанс.
В издательстве "Ээсти Раамат" рукопись одобрили в принципе.
- Но есть одно условие. Мы издаем книги только местных авторов, живущих
здесь постоянно.
Ясно. Естественно. А то поднапрет разных, захлестнет вал. Да я буду
жить в Кушке, в Уэллене, в Дудинке, только оставьте шанс. Не уверенность, не
гарантию: хоть запах реального шанса.
- Таллинн - режимный город, - сказали в паспортном столе. - Для
прописки нужно ходатайство с места работы, оно будет рассматриваться. А на
какую площадь вы хотите прописаться?
В республиканской газете "Молодежь Эстонии" посмотрели мои старые
вырезки из многотиражек:
- Мы вас возьмем. Есть штатная вакансия. Но, конечно, нужна прописка.
Вы уже переехали в Таллинн?
И я проволокся сквозь все круги обыденного бюрократического ада,
коридоры, очереди, заявления, выписки, справки, резолюции, подписи, печати,
милиции, паспорта, жилконторы, очереди, записи, очереди и переехал в
Таллинн.
И первое, что меня спросили в Доме Печати:
- А Сережку Довлатова ты знал?
- Нет, - пожимал я плечами, слегка задетый вопросами о знакомстве с
какой-то пузатой мелочью, о ком я даже не слышал. - А кто это?
- Он тоже из Ленинграда, - разъяснили мне. Я вспомнил численность
