текстом вытирает губы, потом потный лоб, потом сморкается в него и убирает в
карман. С бычьей ненавистью смотрит в зал. И, наконец, тяжело произносит:
- Всех редакторов... я бы перевешал, как шелудивых собак! Но -
поскольку это не в моих силах... пока... особенно сейчас... ох... Всесоюзное
совещание редакторов объявляю открытым! вашу мать...
Когда первый автор после моего редактирования заплакал, я с этим делом
завязал. Исправлял лишь редкие явные огрехи - с согласия. Над самим всю
жизнь измывались - фиг ли теперь самому других мучить. Ссылки на учебник
русского языка меня бесит. А откуда, интересно, взялись в академической
грамматике все ее правила? Очень просто: кто-то взял и вставил. На основе
уже существовавших ранее текстов. Спасибо за усреднение и нивелировку. Зачем
я должен доказывать скудоумным, что синтаксис есть графическое обозначение
интонации, коя есть акустическое обозначение семантических оттенков фразы, а
нюансы-то смысла и возможно на письме передать лишь индивидуальной. каждый
раз со своей собственной задачей, пунктуацией? Ученого учить - только
портить. Я понимаю, что редактору сладка властная причастность к процессу
творчества, он рьяно отстаивает в этом смысл и оправдание своей жизни. Так
пусть не самоутверждается за счет моего текста. По законам, понимаешь,
современной аэродинамики шмель летать не может. Не должен, падла, летать! А
он летает... сука насекомая неграмотная. Так не умеешь летать сам - не мешай
шмелю. Не учи отца делать детей. Я себе заказал типографский штамп, и теперь
шлепаю его на все рукописи: "Публикация при любом изменении текста
запрещена!" Хотя лучше шлепать в лоб. Что по лбу.
Поэтому Довлатова я редактировал мягко. Я позвонил, обсудил разницу в
климатических и временных поясах, потребительскую ситуацию и политические
прогнозы и перешел:
- Тут у вас написано: "шестидесятиэа рядный АКМ".
- Гм, - выжидательно произнес Довлатов.
- У Калашникова - магазин иа тридцать патронов. Шестидесятизарядных
магазинов к автомату нет. Это в Афгане стали связывать изолентой два рожка
валетом, для скорости перезаряжания. Но это нештатная модернизация, в армии
запрещено. Возможно, дело просто в том, что наряд получает но два рожка с
боевыми патронами, всего шестьдесят штук: один рожок примкнут, второй в
подсумке. Но автомат все-таки тридцатизарядный.
- Гм. Возможно. Знаете, это так давно все было... я мог уже и забыть.
Пусть будет тридцатизарядный. Хорошо.
Я чувствовал свою бестактность. Все-таки в охранных войсках служил он,
а не я. От неловкости был многословным: падла-редактор как бы оправдывался.
- Дальше, - спросил Довлатов без излишней приветливости.
- Второе и последнее, - поспешил заверить я и готовно добавил: - Здесь
я не буду настаивать. Понимаете, ненормативная лексика - вещь такая,
спорная... Но мне кажется, что слово "гондон" правильнее писать через "о", а
не через "а". Как бы образование разговорного просторечия по аналогии
литературному "кондом", который через "о". Это, конечно, дело слуха, в
препозиции стоит редуцированный, но в принципе формальное расподобление при
сохранении внутренней семантики идет именно по такому пути...
Я наворачивал все, что помнил из филологической терминологии. Я
старался выглядеть сильно ученым и не сильно заразой.
- Возможно, вы правы,- с веселым добродушием прогудел Довлатов, и я
представил, как в Нью-Йорке ранним утром он задумывается над нюансировкой
правописания русских ругательств.
- Это все, - поздравил я его со своим либерализмом. - Больше у меня
никаких вопросов нет, текст идет в полной неприкосновенности.
- Прекрасно. Когда выйдет?
- В первом номере за восемьдесят восьмой год. Несколько экземпляров я
вам пришлю.
- Да, спасибо, я хотел попросить, интересно все-таки. Где тут
достанешь, ваш журнал как-то не доходит пока до нас.
И рассказы благополучно вышли, и еще на телефонный стольник я поздравил
его с первой, легка беда начало, публикацией на бывшей родине, и отправил
пяток экземпляров, приложив к ним из тщеславия, узаконенного
профессиональной этикой, собственную книжку, снабдив ее надписью,
составленной из всяких хороших слов, насчет читателя-почитателя и младшего
последователя но эстонскому маршруту.
Дарение авторами своих книг сродни гордости курицы за собственнозадно
снесенное яйцо. Не бог весть какое достижение, зато личное мое, сказал
полковник. Обычно тебе дарят, а ты думаешь, на кой черт, все равно читать
незачем: сам бы никогда не купил. А не дарят - легкое унижение: обошли
знаком почтения, вроде и не по чину на тебя, дурака,добро тратить. Когда мне
говорят за мою книжку "спасибо", мне чудится фальшь ситуации: тоже,
восьмитомник Шекспира с золотым обрезом. Я зря похаял редакторов: один меня
поучил. Издательство у нас большое, сказал он, а квартира у меня маленькая,
и я раз в год чищу библиотеку: выношу всякий дареный мусор на помойку. После
этого я выкинул почти все дарственные книги , а последующие перестал носить
в дом, выкидывая непосредственно по расставании с дарителем. Особенно мне
памятно выкидывание в Бильбао: я подарил переводчику свою книжку, маленькую,
легкую и хорошую, на понятном ему русском, а он мне - двухтомник своих
переводов: огромный, тяжелый, из авторов, которых я и по-русски читать не
стал, и на испанском. Час по сорокаградусному солнцепеку я таскал и
проклинал эти два кирпича: их было некуда выкинуть. В Бильбао нет урн -
баскские террористы любили подкладывать в них бомбы; на злоумышленника,
пытающегося где-то оставить какой-то предмет, смотрят бдительно и враждебно.
Я специально зашел в кафе, взял холодного вина, сосредоточенно листал,
попивая, и еле смылся.
Присланную в ответ Довлатовым его книжку "Не только Бродский" - я, в
числе немногих раритетов, выкидывать не стал. Он переслал ее с оказией в
пакете мелких благодарственньгх презентов редакции. Позднее выяснилось, это
была не единственная форма реакции. Тогда я впервые и увидел швейцарский
офицерский нож, который тут же принес пользу в открывании бутылок и
нарезании колбасы.
Характер у меня легкий, зато рука тяжелая. В смысле наоборот. Как это
по-русски?.. Сам себя не похвалишь - ходишь как оплеванный.Потому что
Довлатова стали потом печатать в Союзе все наперебой. Конечно, после этого
не означает вследствие этого, с юстиниановым правом мы тоже знакомились не
по Гегелю, но кто-то должен был прокукарекать первым: рассветало с запада,
вот уж кретинская метафора. После чего заквохтали наперебой. "Иностранка" и
"Звезда", "Октябрь" и "Литературка": его классифицировали как блестящего
писателя, одного из лучших писателей, лучшим писателем русского зарубежья в
конце концов назвали. Одновременно лучшими были объявлены: Горенштейн,
Войнович, Максимов, Севела, Тополь с Незнамским н Незнамский без Тополя,
Аксенов, Лимонов, Владимов и примкнувший к ним Зиновьев - память слабеет, но
кучка была могуча. Стране открывали ее героев, и каждый был самый.
Привычка грамотного человека к чтению часто есть форма мазохизма.
Критика меня влечет. Одна из целей критики - заставить читателя усомниться в
своих умственных способностях. Я усомнился и стал читать Довлатова и пришел
к выводу, что такую прозу можно писать погонными километрами. Мне есть очень
мало дела до всего вашего семейства, сказал Коменж. У всяк своя компания,
чего читать, тут и свои друзья осточертели. Я уже читал в детстве такую
книжку, она называлась "Где я был и что я видел". Где ты был, ничего ты не
увидел, хрен с тобой. Дали боги дожить, и стало спартанцам не до чужих бед,
своих хватит.
В числе многого, чего я лишен, мне не дано постичь прелесть и смысл
салонной жизни. Убожество "внутрилитературной тематики" во вторичности
предлагаемого продукта: если литература - производная от жизни, то разговоры
о ней - производная от литературы. Пресловутое "литературное общение" есть
поза подмены деятельности суетой: казаться вместо быть: форма
паразитирования при искусстве: род субкультуры дли причастных к клану. Хотя
также - способ устройства своих дел: маркетинг н реклама - тоже нужны... но
надобно их и разграничивать. Представьте Дон-Жуана проводящим ночи в
попойках с друзьями за философскими обсуждениями женских подробностей и
особенностей и подчеркиванием роли своей личности в мировой сексуальной
революции, а по бабам ходящего в редкие просветы свободного времени и
протрезвления. Вот и у пчелок с бабочками то же самое.
Хочешь писать - сиди пиши. Хочешь печататься - расшибайся в лепешку
печатайся. А вот если кто хочет именно быть писателем - то есть выступать
перед читателями, не ходить на службу, жить на гонорары, захаживать в
редакции на чаи и коньяк, ездить по миру, вести беседы о проблемахломак
творчества, прокуренные ночи рассуждать с коллегами о проблемах литературы,
небрежно доставать из кармана писательский билет - провались он пропадом со
своей обгорелой тетрадкой и сушеной розой. Ущемленное самолюбие и знак
причастности к литературному процессу. Пар в свисток - сублимация: почему же
почему так обрезали ему.
Примерно такой оценкой творчества Довлатова. понижая голос, с опасливым
недоумением, в светских выражениях, я поделился с хорошо его знавшим Лурье.
И открыл в нем, как бы это выразиться, радостного единомышленника по данному
вопросу.
Легко и сладостно говорить правду в лицо королю.
Опять же есть у кого остановиться в Нью-Йорке, выступить по "Свободе",
получить за это какие-то доллары, - так надо ж быть свиньей, чтобы не
отблагодарить человека. Заодно и оправдание командировки.
Но жизнь менялась стремительно, и литература менялась вместе с ней.
Представления и литературе профессиональных критиков, как и полагается,
менялись последними или не менялись вообще. И когда умный и образованный
Вик. Ерофеев публично констатировал конец советской литературы - это было
подхвачено, но не понято.
С литературы спали функции философии, социологии, журналистики,
глашатайства и чего угодно - как с самолета сбрасываются подвесные баки, и в
измененной аэродинамике он теряет стабилизацию полета. Оказывается,
подвесной бак составлял его большую и главную часть. Произошла литературная
паника. Гвардейская королевская рота обнаружила себя голой. Она запела со
святыми упокой литературе, на что хотелось утешить: умерла - закопаем.
Книг стало больше, а читать нечего. Фо хум хау. В круговороте крушения
Империи русская литература тоже вступила в рыночную схватку между формой и
содержанием, и этот базарный мордобой содержание выиграло безоговорочно. Это
победа материала над отношением к нему автора. Руки над перчаткой. Победа
безусловных фактов над условностью их изложения.
А ведь вся художественность формы - именно и есть авторское отношение.
Хитромудрая композиция, пейзажные красоты и аллегории, извивы духовных
бездн, стилистическая изысканность и философические размышления -
понадобились читателю во вторую очередь, а большинству и вовсе ве
понадобились, ибо даже соловей, по справедливому замечанию классика, поет
оттого, что жрать хочет. Ему возразили, что соловей хочет размножаться, на
что был бездушный ответ, что не пожрешь - не размножишься. Когда читателю
нечего жрать, он бросает размножаться, что мы и наблюдаем: это безусловные
факты.
Рафинэ не в кайф сечь, что сочинительство, беллетристика, фикшн - еще
не исчерпывает литературы и даже не является главным, основополагающим и
