Михаил Веллер.
Ножик Сережи Довлатова
1994 г.
Изд: журнал "Знамя" 95
OCR, spellcheck: Мария Пономарева
ЛИТЕРАТУРНО-ЭМИГРАНТСКИЙ РОМАН
/Журнальный вариант./
В Копенгагене я сделал сделку. Заработанные лекциями деньги сунул в
свою книжку, а книжку подарил журналистке из газеты с трудновоспронзводимым
названием. После чего пошел по магазинам.
Одна из попавшихся кожгалантерейных лавок прогорала в дым, судя по
ценам. Роскошный кейс с номерным замком, стоивший напротив полторы тысячи
крон, здесь предлагался за пятьдесят. Я вспотел, час пытаясь обнаружить суть
подвоха. Жалко тратиться на подарок себе самому, разве что ты на этом
здорово экономишь. Бедный пластмассовый дипломат мне омерзел. При малейшем
недосмотре он вдруг делал "Сезам, откройся!", вытряхивая барахло под ноги
прохожим. В Венеции он раскрылся на мосту, и фотоаппарат прыгнул из него в
канал, только булькнул. Ненавижу Венецию.
Магазин закрывался. Я принял решение. Продавщица сломала ноготь,
выставляя мои люби-мые числа. После чего я достал бумажник и показал ей, что
там пусто. В более темпераментной стране меня бы убили.
Вялый народ эти датчане. Недаром викинги перед дракой нагрызались
мухоморов.
Редакцию все давно покинули. Журналистка отправилась проводить уик-энд
на яхте. Вы видели фильм "Торпедоносцы"? Так яхт там чертова прорва, все
берега заставлены.
Пароход у меня уходил в восемь утра! А через наш банк получишь лишь
соболезнование о валютных трудностях державы. В кармане брякала мелочь,
сигареты кончались. Хотелось жрать. Хотелось выпить и отвести душу.
Я побрел найти немного понимания в московской знакомой, недавней
эмигрантке. Она жила в центре, зато без горячей воды. Мы выпили водки,
закусили бананом и обматерили Данию.
Последним ее впечатлением о родине было знакомство с Александром
Кабаковым. Это сильное и приятное впечатление еще не изгладилось, оно
подпитывало ее интеллектуальный патриотизм.
Пока она по частям мылась холодов водой, я стал читать "Сочинителя".
Автор наслаждался мужской любовью интеллигента к женщине и оружию. "Он с
треском вспорол брезент швейцар-ским офицерским ножом с латунным крестом на
рукояти".
Если швейцарские офицеры соответствуют своим ножам, то их можно ловить
сачками. Я начал открывать дипломат, и меж блокнотов и книг вылетел под ноги
замерзшей хозяйке именно швейцарский офицерский нож. Он размером в палец. Со
множеством складных штучек для облегчения офицерской службы. Им можно
нарезать колбасу, открыть бутылку, провертеть дырочку для ордена и вырвать
волосок из носу.
Этот ножик подарил мне Довлатов. В таллиннском журнале "Радуга" мы
напечатали впервые в Союзе его рассказы, и он переслал редакции подарки:
пробный флакончик французских духов, что-то пишущее и складной ножик с
латунным крестиком на вишневой пластмассовой щечке. Редакция была дамская,
ножик взял я. Приложенная в футляре инструкция на пяти языках, включая
китайский, просвещала: "Швейцарский офицерский нож! Из наилучшей стали!"
Китай-ский язык объяснялся местом изготовления: там дешевле.
Вот случайно, стало быть, на ноже карманном найди отметку дальних
стран.
Теперь-то мы изведали качества дешевых китайских товаров. Возможно, оно
основано на надежде свести продолжительность, и без того краткую, нашей
жизни, и без того горестной, к веку воробья, истребленного рисоводческим
кооперативом. Страдающие недостатком жизненного пространства китайцы умны,
терпеливы и настойчивы. Их зоркие, прицельной суженности глаза вежливо
смотрят через Амур. Восток научился проницать удаленность времени и
пространства задолго до скудоумных итальянцев с примитивом их
линейно-геометрической перспективы. И в дальней перспективе, где держава
перетекает и делится, как амеба, никуда мы не денемся от передела
территорий. Пьеса о территориальном суверенитете написана давно и называется
"Собака на сене".
Когда-то я жил на китайской границе, на Маньчжурке. Рубежная станция
Забайкальск называлась тогда Отпор! Доотпирались.
И китаец звучало у нас символом честности и трудолюбия.
Несравненное качество китайского ширпотреба памятно старикам. Равно как и
победоносная борьба с мухами, воробьями и гоминдановцами. Смелый, как тигр.
Двадцатизарядный маузер Ли Ван-чуня не могло заклинить.
Восторгающие "Пионерскую правду" любовь и уважение к братским китайцам
не мешали пацанве травить бурятов. То, что буряты жили в этой степи спокон
веков, было их личным и нико-го не колышащим горем. Бурят было словом
ругательным. Синонимом его было слово дундук.
Много лет спустя, студентом ленинградского университета, практикант в
журнале "Нева", я с недоверчивым удивлением узнал от завпрозой, покойного
Владимира Николаевича Кривцова, писавшего тогда роман о первом российском
после в Китае отце Иакинфе Бичурине, что до революции, при изрядной
малограмотности в России; мужчины - монголы и буряты были грамотны поголовно
и весьма. Мальчиков отдавали на воспитание в дацаны, откуда они возвращались
обученными и причастившись восточных мудростей. Это мы им потом дацаны
закрыли, лам перешлепали, а прочим ввели кириллицу: Маша мыла раму.
Вот в том же отделе прозы я впервые услышал фамилию Довлатова. Я вообще
услышал там много нового и интересного. Например, что Октябрьская революция
- ну и что, стало лучше? Я клацнул от неожиданности своими белыми
комсомольскими зубами; что же касается ответа, так это сейчас, двадцать три
года спустя, все стали умными и храбрыми.
За эти двадцать три года задавший мне этот вопрос с ехиднейшей и
ласковой улыбкой Самуил Аронович Лурье, старший (и тогда единственный)
редактор отдела, ах Джон, а ты совсем не изменился. Неизменно - худ, лыс,
сутул, узкоплеч и очкаст: гуманитар-интеллигент, разве что зав в том же
отделе. Нужно было пережить застой, перестройку, распад, полдюжины главных и
ответсекров, непотопляемо пройти скандалы и суды, сдать роскошные покои
фирмам нуворишей и ужаться в боковые комнатки, обнищать и уменьшить формат
на скверной бумаге, чтоб открылось: что сутулость скрадывает высокий рост,
из растянутых рукавов свитера торчат ширококостные волосатые запястья, в
объятии Саша Лурье жилист и тверд на ощупь и хорошо познается в способности
твердо принимать любое количество спиртного, отличаясь изящнейшим умением по
мере позлияния интимно изливать тому, кто платит за выпивку, вещи все менее
приятные. Учитывая должность и реноме лучшего ленинградского критика,
поставить ему хотели многие. Справедливость требует отметить, что из этих
многих у очень малых доставало умственных способностей вычленить суть
витиевато-иронических фраз, которые с тонкой ухмылкой накручивает им на уши
поимый собеседник.
Лурье и пересек меня с Довлатовым забавным образом. Это образ всех моих
пресекновений.
Я был старательным практикантом. И мою старательность решили поощрить
материально. Возможно, к тому отдел прозы подтолкнула совесть. В течение
месяца всю работу в охотку делал я один, освободив зава и редактора для их
собственных творческих нужд. Я не перенапрягся. В числе непонятого мною в
литературной жизни осталось, чем могут заниматься в ежемесячном журнале
больше трех человек. Некрасов был вообще один, не считая как раз Авдотьи
Панаевой и ее мужа Панаева: их функции изучены литературоведами и понятны.
Мое непонимание встречает у тружеников редакций раздраженный протест.
Меня решили оплатить посредством редакционного гонорара за огшибную
внутреннюю рецензию, из расчета три руоля за авторский лист рецензируемой
рукописи.
- Миша, - сказал Лурье, вручая мне папку с надписью "Сергей Довлатов.
Зона", - пусть совесть вас не мучит. Напечатать мы это все равно не можем.
Увидите: там зеки, охранники, пьянки, драки - Попов (главред) этого не
пропустит в страшном сне. А если чудом решил бы пропустить - снимет цензура.
А если не снимет - то снимут нас всех. Но этого, к счастью, произойти не
может, потому что Попов дорожит своим креслом, и если встречает в тексте
слово "грудь" он подчеркивает его красным карандашом и гневно пишет на
полях: "Что это?" И это после нашей редактуры. А если он увидит слово,
например, "сиськи", его просто свезут в сумасшедший дом. Так что - пишите.
Сами понимаете. Обижать человека не надо, хороший парень, я его знаю, в
общем, все равно это не пойдет... сочините что-нибудь такое изящное,
отметьте достоинства, недостатки, посетуйте в заключение, что "Нева" не
может это опубликовать. И обязательно пожелайте творческих успехов автору.
Страниц пять, больше не нужно. Дерзайте: я не сомневаюсь, что у вас
получится.
Вспоминая о Хемингуэе, Джек Кейли пишет: "При первом знакомстве
Хемингуэй произвел на меня впечатление туповатого парня, и не раз производил
такое же впечатление впоследствии". Таким образом, "Зона" не произвела на
меня впечатление литературы. К моему облегчению, не пришлось даже кривить
душой. Я всего лишь подошел к решению задачи с предварительным умыслом и
готовым ответом. Позднее я узнал, что это называется журналистским
профессиона-лизмом.
И все-таки "3она" - как-то запоминалась. Она была не похожа на прочее.
идущее в журналах.
Итак, первая в моей жизни рецензия была лестно оценена талантливым
ленинградским критиком и редактором Лурье и принесла мне ...дцать рублей.
Первый в жизни гонорар памятней, за что получен - памятно менее, а уж ничего
тогда не значащая фамилия автора, послужившая лишь предлогом к гонорару,
изгладилась из воспоминаний быстро и начисто за событиями более интересными
и значительными. С утра до ночи один в отделе я сортировал рукописные
завалы, писал письма, правил гранки и в пределах малых полномочий
дипломатично беседовал с посетите-лями, принимая свежие рукописи и уклоняясь
от решительных ответов. Предмет моего злорадного торжества составило
редактирование идущей в набор повести великого письменника Глеба Горы-шина
про то, как он поехал на Камчатку, землепроходец. На Камчатку двумя годами
ранее я на спор добрался за месяц без копейки денег от Питера, и цыдулю
Горышина, пользуясь анонимной безнаказанностью внутриредакционной машины,
перередактировал вдрызг. Опасался, что маститый автор возбухнет по
ознакомлении с публикацией, но позднее не воспоследовало ни звука. Сладкий
нюанс был в том, что проходивший в Ленинградской писорганизапии под кличкой
"Змей Горышин", обликом более всего напоминая сподвижника Карабаса-Барабаса
пьявколова Дуремара, а бездарностью казеиновую сосиску, являлся
вышеупомянутой организации третьим секретарем, то есть имел довольно власти
испортить кровушку любому.
За этим самозабвенным бесчинством и застал меня друг-однокашник Серега
Саульский, трепетно донесший в редакцию свое первое прозаическое
произведение. Заготовив фразы к беседе, он постучал под табличкой "Отдел
прозы" и водвинулся с почтительным полупоклоном.
- Присаживайтесь, добрый день, - казенно-приветливо бросил я, не
отрываясь от художественного выпиливания по тексту.
- А... а... - подал ответный звук посетитель, и я узрел выпученные
саульские глаза и отпавшую челюсть. За двухметровым редакторским столом
сидел я без пиджака и смотрел вопросительно.
С полминуты Саул напряженно соотносил визуальный ряд с семантическим.
Потом выматерился и закрыл рот.
- Сука, - сказал он. - Пришел на хрен в святая святых. Молодой автор,
тля, с трепетом. Первый рассказ на суд толстого журнала. А там Мишка Веллер
