Десятки и сотни тысяч лет мы боролись. Боролись с холодом и голодом,
хищниками и болезнями. Из бесконечных глубин наш путь - путь борьбы за
жизнь; умение бороться за нее живет в нас от пращуров, оно сидит в наших
генах. От опасности не спрячешься, не пересидишь ее - у нас нет выбора,
кроме победы.
Я отпечатал под копирку письмо ему и оставил с просьбой во всех
московских магазинах "Старой книги". Авось ведь выберется еще.
Надо бы встретиться, договорить.
ИСПЫТАТЕЛИ СЧАСТЬЯ
- Шайка идиотов, - кратко охарактеризовал он нас. - Почему, почему я
должен долдонить вам прописные истины?
Я смешался, казнясь вопросом.
Нет занятия более скучного, чем программировать счастье. Разве только
вы сверлите дырки в макаронах. Лаборатория закисала; что правда, то
правда.
Но начальничек новый нам пришелся вроде одеколона в жаркое: может, и
неплохо, но по отдельности.
1
Немало пробитых табель-часами дней улетело в мусорную корзину с того
утра, когда Павлик-шеф торжественно оповестил от дверей:
- Жаловались, что скучно. Н-ну, молодые таланты! Угадайте, что будем
программировать!..
С ленцой погадали:
- Психосовместимость акванавтов...
- Параметры влажности для острова Врангеля...
- Музыкальное образование соловья. - Это Митька Ельников, наш
практикант-дипломник, юморок оттачивает. Самоутверждается.
- Любовь невероломную. - А это наша Люся ресницами опахнулась.
А Олаф отмежевался:
- Я не молотой талант... - Олафу год до пенсии, и он неукоснительно
страхуется даже от собственного отражения.
Павлик-шеф погордился выдержкой и открыл:
- Счастье. - Негромко так, веско. И паузу дал. Прониклись чтоб.
Осознали.
Вот так в жизни все и случается. Обычная неуютность начала рабочего
дня, серенький октябрь, мокрые плащи на вешалке, - и входит в лабораторию
"свой в стельку" Павлик-шеф, шмыгает носом: будьте любезны. Счастье
программировать будем. Ясно? А что? Все сами делаем, и все не привыкнем,
что есть только один способ делать дело: берем - и делаем.
Павлик же шеф принял капитанскую стойку и повелел:
- Пр-риступаем!..
Ну, приступили: загудели и повалили в курилку - переваривать новость.
Для начальства это называется: начали осваивать тему.
Эка невидаль: счастье... Тьфу. Деньги институту девать некуда. Это
вам не дискретность индивидуального времени при выходе из анабиоза на
границе двух гравитационных полей.
Обхихикали средь кафеля и журчания струй ту пикантную деталь, что
фамилия Павлика-шефа - Бессчастный.
Потом прикинули на зуб покусать: похмыкали, побубнили...
Вдруг уже и сигареты кончились, забегали стрелять у соседей; на
пальцах прикидывать стали, к чему что. Соседи же зажужжали, насмешливо и
завистливо. Нас заело. Мы от небрежной скромности выше ростом выправились.
Стихло быстро: работа есть работа. Мало ли кто чем занимается.
Вдосталь надержавшись за припухшие от перспектив головы, всласть обсосав
очередное задание, кто с родными, а кто с более или менее близкими, - и
вправду приступили.
- Два года сулили... я обещал - за год, - известил Павлик-шеф.
Втолковали ему, что мы не маменькины бездельники, время боится
пирамид и технического прогресса, дел-то на полгода плюс месяц на
оформление, ибо к тридцати надо иметь утвержденные докторские.
Ельникова мы законопатили в библиотеку: не путайся под ногами.
Люся распахнула ресницы, посветила зеленым светом, - и все счастье в
любви и близ оной препоручили ее компетенции.
А сами, навесив табличку "Не входить! Испытания!", сдвинули столы,
вытряхнули старую вербу из кувшина, работавшего пепельницей, и (голова к
голове) принялись расчленять проблему на составные части и части эти
делить сообразно симпатиям.
И было нам тогда на круг, братцы, двадцать четыре года, знаменитая
вторая лаборатория, блестящий выводок вундеркиндов, отлетевший цвет
университета. Одному Олафу стукнуло пятьдесят девять, и он исполнял роль
реликта, уравновешивая средний возраст коллектива до такого, чтоб у
комиссий глаза не выпучивались.
Прошел час, и другой, - никто ничего себе брать не хочет.
- Товарищи гении, - обиделся шеф, - я эту тему зубами выгрыз!
- А, удружил... - резко дернул шкиперской бородкой Лева Маркин. -
Через полгода сдадим и забудем - и втягивайся в новое... Пусть бы старики
из седьмой до пенсии на ней паразитировали.
- У стариков нервная система уже выплавлена... такой покой прокатают
- плюй себе на солнышко да носы внукам промакивай.
- Ошипаетесь! - скрипнул Олаф. - Старики-то на излете учтут то, о чем
вы и не подумаете по молодости...
Мы были храбры тогда: размашисто и прямо брались за главное, не тратя
время и силы по мелочам. И поэтому, вернувшись из столовой (среда -
хороший день: давали салат из огурцов и блинчики с вареньем), мы разыграли
вычлененные задачи на спичках и постановили идти методом сложения плюсовых
величин.
Митьку прогнали за мороженым, мы с Левой забаррикадировались
справочниками, Игорь ссутулился над панелью и защелкал по клавиатуре
своими граблями баскетболиста, а Олафу Павлик-шеф всучил контрольные
таблицы ("ваш удел, старая гвардия... не то наши молокососы такого
наплюсуют..."). Сам же Павлик-шеф умостился на подоконнике и замурлыкал
"Мурку"; это он называл "посоображать".
- Поехали!
Вот так мы поехали. Мы заложили нулевой цикл, и в основание его
пустили здоровье ("мэнс сана ин корпоре сано", - одобрительно
комментировал из-под вороха книг испекающийся до кондиции эрудита
М.Ельников), и на него наслоили удовлетворение потребностей первого
порядка. Затем выстроили куст духовных потребностей, и свели на них сеть
удовлетворения. Промотали спираль разнообразия. Ввели эмиссионную защиту.
Прокачали ряды поправок и погрешностей.
Люся все эти дни читала "Иностранку", полировала ногти и изучала в
окно вид на мокрые ленинградские крыши.
- У тебя с любовью все там более или менее? - не выдержал Павлик-шеф.
Из индивидуального закутка за шкафом нам открылись два раскосых
зеленых мерцания, и печально и насмешливо прозвенело:
- С любовью, мальчики, все чуть-чуть сложнее, чем с рациональным
питанием и театральными премьерами...
И - чуть выше - на нас с сожалением и укоризной воззрилась Лариса
Рейснер, Марина Цветаева и Джейн Фонда: вот, мол, додумались... понимать
же надо.
Павлик-шеф закрыл глаза, сдерживая порыв к уничтожению нерадивой
программистки в обольстительном русалочьем обличье. Молодой отец двух
детей Лева Маркин пожал плечами. Олаф скрипнул и вздохнул. Мы с Митькой
Ельниковым переглянулись и хмыкнули. А Игорь с высоты своего
баскетбольного роста изрек:
- Бред кошачий...
Мы встали над нашей "МГ-34", как налетчики над несгораемой кассой, и
шнур тлел в динамитном патроне у каждого. Взгретая до синего каления и
загнанная в угол нашей хитроумной и бессердечной казуистикой,
разнесчастная машина к вечеру в муках сигнализировала, что да, ряд
вариантов в принципе возможен без любви. Злой как черт Павлик-шеф остался
на ночь, и к утру выжал из бездушной техники, капитулировавшей под
натиском человеческого интеллекта, что ряд вариантов счастья без любви не
только возможен, но и несовместим с ней...
И через две недели мы получили первый результат. Его можно было
счесть бешено обнадеживающим, если б это не было много больше... Мы
переглянулись с гордостью и страхом: сияющие и лучезарные острова утопий
превращались в материки, реализуясь во плоти и звеня в дальние века
музыкой победы... Священное сияние явственно увенчало наши взмокшие
головы.
- Надеюсь, - скептически скрипнул Олаф, - что, несмотря на радужные
прогнозы, пенсию я все же получу.
Его чуть не убили.
- Вопрос в следующем, - шмыгнул носом Павлик-шеф. - Вопрос в
следующем: может ли быть от этого вред.
Ельников возопил. Олаф крякнул. Люся рассмеялась, рассыпала
колокольчики. Игорь постучал по лбу. Лева поцокал мечтательно.
И, успокоенный гарантиями коллектива, Павлик-шеф отправился на алый
ковер директорского кабинета: ходатайствовать об эксперименте.
От нас потребовали аргументированное обоснование в пяти экземплярах и
через неделю разрешили дать объявление.
2
- Что лучше: несчастный, сознающий себя счастливым, или счастливый,
сознающий себя несчастным?..
- А ты поди различи их...
Вслед за Павликом-шефом мы вышли на крыльцо, как пророки. Толпа
вспотела и замерла. В стеклянном солнце звенела последняя желтизна
топольков.
- Представляешь все-таки, прочесть такое объявление... - покрутил
головой Игорь. - Тут всю жизнь пересмотришь, усомнишься...
- Настоящий человек не усомнится... хотя, как знать...
- А мне, - прошептала Люся, - больше жаль тех, кто на вид
счастливы... гордость...
Мы устремились меж подавшихся людей веером, как торпедный залп.
Респектабельный и осанистый муж... чахлая носатая девица... резколицый
парень с пустым рукавом... _к_т_о_?.. рыхлая заплаканная старуха...
костыли, золотые серьги... черные очки... Лица менялись в приближении,
словно таяли маски. Глаза всех цветов и разрезов кружились в калейдоскопе,
и на дне каждых залегло и виляло хвостом робкое собачье выражение.
Слабостная дурнота овладела мной; верят?.. последняя возможность?..
притворяются?.. урвать хотят?.. имеют право?..
Н_е_у_ж_е_л_и _м_ы _с_м_о_ж_е_м_?
Пророк и маг ужаснулся своего шарлатанства. Лик истины открылся, как
приговор. Асфальт превратился в наждак, и ослабшие ноги не шли.
Неистовство и печаль чужих надежд разрушали однозначность моего намерения.
- Вам плохо, доктор?
...На первом этаже я заперся в туалете, курил, сморкался, плакал и
шептал разные вещи... У лестницы упал и расшиб локоть - искры брызнули;
странным образом удар улучшил мое настроение и немного успокоил.
В лаборатории мы мрачно уставились по сторонам и погнали Ельникова в
гастроном.
Люся появилась лишь назавтра и весь день не смотрела на нас.
Подопытного привел презирающий нас старик Олаф. "Дошло, _з_а _ч_т_о
м_ы _в_з_я_л_и_с_ь_?" - проскрипел он.
3
Это был хромой мальчик с заячьей губой и явными признаками слабоумия.
Сей букет изъянов издевательски венчался горделивым именем Эльконд.
Лет Эльконду от роду было семнадцать. "Ему жить, - пояснил Олаф свой
выбор. - Счастливым желательно быть с молодости..."
Мы подавили вздохи. Сентиментальность испарилась из наших молодых и
здоровых душ. Это вам не рыдающая хрустальными слезами красавица на
экране, не оформленное изящной эстетикой художественное горе; горе земное,
жизненное - круто и грубо, с запашком не амбре. Наши эгоистичные гены
бунтовали против такого родства, и оставалось только сознание.
Мальчик затравленно озирался, ковыряя обивку стула. Однако он знал,
за чем пришел. Тряся от возбуждения головой и пуская слюни, проталкивая
обкусанные слова через ужасные свои губы, он выговорил, что если мы
сделаем его счастливым... обмер, растерялся и наконец прошептал, что
назовет своих детей нашими именами.
Олаф положил передо мной карточку. Он не мог иметь детей...
Каждый из нас ощутил себя значительнее Фауста, приступившего к
созданию гомункулуса. Мы должны были выправить саму природу, по
