гуаши и акварели на опять же жестоко-романтические темы -
условно-примитивные по технике, которой он и не мог обладать, но замысел
бывал не банален, а композиция и сочетания цветов изобличали вкус.
Выглядел он так: высокий - впечатление больше от худобы и разболтанности,
в дешевом несвежем костюме, с маленькой блеклой челкой и ранними
залысинами, за очками в тонкой золоченой оправе глаза с ехидцей, с ехидцей
же тонкогубая улыбка и в точности соответствующий им голос. За ним не было
известно никаких любовный историй - а менее всего он был склонен к
аскетизму. Он пил. Дважды вскрывал себе вены - второй раз, прежде чем
перевязать его и вызвать скорую, ребята набили ему морду. Лечился от
алкоголизма, от психостении, дважды был отчисляем из университета - второй
раз окончательно. Симпатий он не вызывал - производил впечатление какой-то
нечистоплотности, полной ненадежности и при известном изяществе развязного
поведения не был обаятелен.
Мы оба любили бывать в гостях в одной и той же комнате - не
по-общежитски уютной и на редкость нешумно-гостеприимной. Книги стояли
аккуратными рядами, пол блестел, даже висел коврик на стене. Гостей
кормили по-домашнему пахнувшим варевом, и вообще окружали всегда какой-то
атмосферой желанности. Хозяйка была добра и обладала редким талантом
слушать: слушать, будучи естественно и органически настроена именно на
твою волну, и сопереживая искренне и тактично - и - вот удивительно! -
именно таким образом, как тебе в этот момент было приятнее.
Он подарил ей одну свою картину (внешне, надо сказать, к художеству
он не относился всерьез). Картину прикнопили на стенку, - и, пожалуй, всем
она немного понравилась.
Лист приблизительно 0.7 X 0.9, густо-синий сверху и желтый конус
света в нижней половине от фонаря на черном столбе, смещенного от центра
вправо. Справа и чуть ближе столба - тонкая фигура девушки в белом брючном
костюме, с черной сумочкой на ремне от плеча и черными прямыми волосами
ниже плеч, лицо отвернуто. Левее и дальше от фонаря - юноша в
стилизованном старинном костюме, со шпагой на перевязи, златокудрый и
печальный. За ним, в синей тьме - парусник у набережной, углы и крыши
многоэтажных домов и фигура на постаменте - памятник с простертой по ходу
корабля рукой.
Я увидел ее впервые через несколько дней по возвращении из
академотпуска, спустя полгода после микрособытия на танцах. И полуусловно
нарисованная фигура девушки - клешенные брюки белого костюма, свободно
лежащие волосы, всё под фонарным светом в темноте - ассоциативно к той
девушке с Иссык-Куля и всей внутренне сыгранной тогда истории
присовокупила эту картинку и все с ней связанное.
И материал (хватило бы на повесть - но подсознательно я
ориентировался на рассказ) как художественно нечто стал завершен, - в
условиях, сходных с теми, в которых и возник: вечер, и в общем некуда
пойти, комната общежития с тихой и доброжелательной атмосферой.
Он хранился в уголке сознания, как яйцо в яичнике.
6
Через какое-то время так получается, что мне предлагают (отчасти
случайно, отчасти по собственному моему желанию) написать что-нибудь в
факультетскую стенгазету - площадью она тогда была с хороший забор, взяла
раз первое место на всесоюзном конкурсе студенческих стенных газет,
делалась факультетскими знаменитостями, одаренными ребятами, короче -
авторитетный орган.
Один дома валяюсь на кровати (жил я в то время у деда, две очень
большие комнаты, высоченные потолки с лепкой, огромные окна, обстановка в
духе старомодной добротности и достатка, по вечерам свет из шелкового
абажура над столом достигал углов), прикидываю к изложению историю про
невезучего героя-курсанта в разных пертурбациях. Если "вытягивать в
ниточку", получается примерно такая диспозиция: училище, последний полет,
отказ двигателя с последующей героической посадкой и взрывом, лечение,
поступление и учеба в университете, связь с чужой женой и все последствия,
любовь к другой, дело к свадьбе, расстраивающий все скандал,
психдиспансер, уход из университета, на танцах встреча девушки-мечты и
безответная любовь с первого взгляда; не забыть статический момент:
картина с нарисованной девушкой, в точности какую он и встречает,
потрясенный, на танцульке. Ррымантично, мелодраматично и, главное, как-то
выходит, длинно и по сути неоригинально; жалко - уж больно материал-то
выигрышный, надо найти способ подачи, не снижающий его собственной
эффективности, позволяющий сохранить накал фактов.
Темнеет; лежу без света; мозги смутно плавятся, формируется ощущение,
еще не реализуемое в конкретных образах. Неясная доминанта: человек разный
- один и тот же; герой, трус, подлец, рыцарь, победитель и побежденный -
один во всех ипостасях; все, что сделал и сделает - всегда в нем, обычно
же судят одновременно только по одному, не воспринимая остального,
которого больше, которое суть человека, и в человеке как неразъемной
совокупности миров каждый мир главный, и не поняв и не приняв этого, мы не
видим человека.
И в расплавленных мозгах проскакивает искра и вспыхивает, возносится
слепящий взрыв, оцепеняющий миг блаженного озарения, экстаз, оргазм, и
стынущая в счастливой уверенности и ясном умиротворении кристаллизация;
познание.
И бесформенная масса материала превращается в единую картину, как
если бы пляшущие на воздушном потоке частички, взметнувшись разом,
опустились в стройную мозаику, которую, смутно предчувствуя ранее, узнаешь
сразу, единственно требуемую и возможную.
И я как умел перенес получившееся словами на бумагу, написав рассказ
"Последний танец". Впервые я писал не так, "как надо", предварительно
прикинув и обдумав, впервые замысел на каком-то интуитивном уровне
преобразовался в нечто не зависящее от моей воли и логики. И сознаюсь, я
люблю этот опус первой любовью. Тогда он некоторым понравился, и вот,
однако, за много лет не был пока ни одним человеком понят так, как мне
представляется правильным; в редакциях он с уничижительным оттенком
классифицировался как "поток сознания", хотя о потоке сознания я знал в то
время лишь то, что таковой существует, да и поныне не читал "Улисса".
7
В детстве я видел по телевизору интервью со знаменитым заезжим
иллюзионистом. В заключение он демонстрировал секрет знаменитого фокуса:
рвут и комкают газету - и разворачивают целую. Он подробно объяснял и
показывал, как подготавливается и прячется вторая газета, как она
незаметно подменяет первую и разворачивается, а порванную скрывают. "Так,
- завершил он, - делает плохой фокусник. А хороший делает так" - и
развернул из комка клочьев, с которого зрители не спускали глаз, еще одну
целенькую газету.
Я помню сложение своего рассказа в фактах и в восприятии этих фактов
- но этого недостаточно. Потому что для того, чтобы объяснить и обосновать
именно то, а не иное восприятие этих фактов и само их выделение в отбор,
необходимо было бы принять во внимание нескончаемое множество вещей:
что у владелицы картины было красивое имя, а сама она была некрасива,
хотя обаятельна и женственна;
что в компании, где мне были раскрыты отношения двух присутствующих,
я бывал лишь от скуки;
что Ленинград, при всей моей любви к нему, связывает меня какой-то
тоской - как и многих, кто родился и вырос не в нем;
что в идеале мне нравятся блондинки (не оригинал я), а я, конечно же,
обычно почему-то нравлюсь брюнеткам;
что часть детства я провел по соседству с военным аэродромом, а в
пятом классе мне подарили "Рассказы авиаконструктора" Яковлева, с чего
началось мое стороннее увлечение авиацией;
и так далее, и каждый момент обосновывается соседними, тянущими за
собой пучки причин, следствий и ассоциаций, и чтобы добросовестно
рассказать и объяснить, пришлось бы написать подробную автобиографию с
развернутым психоаналитическим комментарием (вообще, сказал же с
характерной шутливостью Станислав Лем: "Программу, которая уже имеется в
голове обычного поэта, создала цивилизация, его породившая; эту
цивилизацию сотворила предыдущая, ту - еще более ранняя, и так до самых
истоков вселенной, когда информация о грядущем поэте еще хаотично
кружилась в ядре изначальной туманности. Значит, чтобы
запрограммировать... следовало бы повторить если не весь Космос с самого
начала, то по крайней мере солидную его часть") - для объяснения того
лишь, как получился один маленький рассказ - который, по утверждениям
людей компетентных, таки тоже не получился.
8
ПРИЛОЖЕНИЕ. ПОСЛЕДНИЙ ТАНЕЦ (рассказ)
Под фонарем, в четком конусе света, отвернув лицо в черных прядях,
ждет девушка в белом брючном костюме.
Всплывает музыка.
Адамо поет с магнитофона, дым двух наших сигарет сплетается над
свечой: в Лениной комнате мы пьем мускат с ней вдвоем.
Огонек волнуется, колебля линии картины.
- А почему ты нарисовал ее так, что не видно лица? - спрашивает Лена.
- Потому что она смотрит на него, - говорю я.
- А какое у нее лицо, ты сам знаешь?
- Такое, как у тебя...
- А почему он в камзоле и со шпагой, а она в таком современном
костюмчике, мм?..
- Потому что они никогда не будут вместе.
Щекой чувствую ее дыхание.
Мне жарко.
Лицо у меня под кислородной маской вспотело. Облачность не кончается.
Скорость встала на 1600; я вслепую пикирую на полигон. 2000_м... 1800,
1500, 1200. Черт, так может не хватить высоты для выхода из пике.
Мгновения рвут пульс.
Наконец я делаю шаг. Почему я до сих пор не научился как следует
танцевать? Я подхожу к девушке в белом брючном костюме. Я почти не пил
сегодня, и запаха быть не должно. Я подхожу и мимо аккуратного, уверенного
вида юноши протягиваю ей руку.
- Позволите - пригласить - Вас? - произношу я...
Она медленно оборачивается.
И я узнаю ее.
Откуда?..
- Откуда ты знаешь?
Я в затруднении.
- Разве они не вместе? - спрашивает Лена.
- Нет - потому что она недоверчива и не понимает этого.
- Ты просто осел, говорит Лена и встает.
Я ничего не понимаю.
900-800-700 м! Руки в перчатках у меня совершенно мокрые. Стрелять
уже поздно. Я плавно беру ручку на себя. Перегрузка давит, трудно удержать
опускающиеся веки. Когда же кончится облачность?! 600 м!!
И тут самолет выскакивает из облаков.
И от того, что я вижу, я в оторопи.
В свете фонарей, в обрамлении черных прядей, мне открыто лицо,
которое я всегда знал и никогда не умел увидеть, словно сжалившаяся память
открыла невосстановимый образ из рассеивающихся снов, оставляющих лишь
чувство, с которым видишь ее и понимаешь, что знал всегда, и следом
понимаешь, что это опять сон.
- Пожалуйста, - говорит она.
Это не сон.
Подо мной - гражданский аэродром. "Ту", "Илы", "Аны" - на площадке
аэровокзала - в моем прицеле. Откуда здесь взялся аэродром?! Куда еще меня
сегодня занесло?!
И в этот момент срезает двигатель.
Я даже не сразу соображаю происшедшее.
Лена обнимает меня своими руками за шею и долго целует. Потом гасит
свечу.
- Я люблю тебя, Славка, - шепчет она мне в ухо и голову мою прижимает
к своей груди.
- Боже мой, - выдыхаю я, - я сейчас сойду с ума...
Она улыбается и подает мне руку. Я веду ее между пар на круг, она
