кладет другую руку мне на плечо; и мы начинаем танцевать что-то медленное,
что - я не знаю. Реальность мира отошла: нереальная музыка сменяется
нереальной тишиной.
И в нереальной тишине - свистящий гул вспарываемого МиГом воздуха. С
КП все равно ничего посоветовать не успеют. Я инстинктивно рву ручку на
себя, машина приподнимает нос и начинает заваливаться. Тут же отдаю ручку
и выравниваю ее. Вспомнив, убираю сектор газа.
- Боже мой, - выдыхаю я, - я сейчас сойду с ума...
Я утыкаюсь в скудную подушку, пахнущую дезинфекцией, и обхватываю
голову. Я здесь уже неделю; раньше чем через месяц отсюда не выпускают.
Мне сажают какую-то дрянь в ягодицу и внутривенно, кормят таблетками,
после которых плевать на все и хочется спать, гоняют под циркулярный душ и
заставляют по хитроумным системам раскладывать детские картинки. Это -
психоневрологический диспансер.
Сумасшедший дом.
- Вы хотите знать! Так вы все узнаете! - визжит Ирка.
Ленины родители стоят бледные и растерянные.
- Да! Да! Да! - кричит Ирка, наступая на них. - Все знают, что он жил
со мной! Все общежитие знает! - она топает ногами и брызжет слюной.
- Я из-за него развелась с мужем! Я делала от него три аборта, теперь
у меня не будет детей! Он обещал жениться на мне!
Она падает на пол, у нее начинается истерика.
Лена сдавленно ахает и выбегает из комнаты.
Хлопает входная дверь.
Я слышу, как она сбегает по лестнице.
Как легки ее шаги.
Она танцует так, как, наверное, танцевали принцессы. Как у принцессы,
тонка талия под моей рукой. Волосы ее отливают черным блеском, несбывшаяся
сказка, сумасшедшие надежды, рука ее тепла и покорна, расстояние
уменьшается,
все уменьшается...
До земли все ближе. Я срываю маску и опускаю щиток. Проклятые
пассажиры прямо по курсу. К пузачу "Ану" присосался заправщик. Толпа у
трапа "Ту". Горючки у меня еще 1100 литров, плюс боекомплект. Рванет -
мало не будет.
Хреновый расклад.
Старые кеды, выцветшее трико, рваный свитер... плевать! У меня такие
же длинные золотые волосы, как у моего принца, и корабль ждет меня с
похищенной возлюбленной у ночного причала. Смуглые матросы подают трап, я
веду ее на капитанский мостик, вздрагивают и оживают паруса, и корабль,
пеня океанскую волну, идет туда, где еще не вставшее солнце окрасило
розовым прозрачные облака.
На их фоне за холодным окном, за замерзшей Невой, вспучился купол
Исаакия.
- А вы все хорошо обдумали? - спрашивает меня наш замдекана, большой,
грузный и очень добрый, в сущности, мужик.
- Да.
- Это ваше последнее слово?
- Последнее.
- Что ж. Очень жаль. Очень, - качает головой. - И все же я советую
вам еще раз все взвесить.
- Я все взвесил, - говорю я. - Спасибо.
Мне не до взвешивания.
Машина бешено сыплется вниз. Беру ручку чуть-чуть на себя и осторожно
подрабатываю правой педалью. Черта с два, МиГ резко проваливается. Не
подвернуть. На краю аэродрома - ГСМ, за ним - лесополоса. Тихо, едва-едва,
по миллиметру подбираю ручку.
Спокойно, спокойно...
Сейчас все в моих руках, только бы не осечься...
- ...Как вас зовут? - спрашиваю я.
- Какая разница? - отвечает она.
Хоть бы не кончалась музыка; пока она не кончилась, у меня еще есть
время.
- Откуда вы? - спрашиваю я.
- Издалека.
- Я из Ленинграда... Вы дальше?
- Дальше.
Отчуждение.
Эмоций никаких.
Как по ниточке, тяну машину. Тяну. Не хватает высоты - буду сажать на
брюхо. Луг большой - впишусь.
Ей-богу, выйдет!
- Может быть, мы все-таки познакомимся?
- Не стоит, - говорит она.
Ночной ветерок, теплый, морской, крымский, шевелит ее волосы.
Будь проклят этот Крым.
С балкона я вижу, как блестит за деревьями море. Не для меня. Мой
туберкулез, похоже, идет к концу. После семи месяцев госпиталя - скоро год
я кантуюсь здесь. Впрочем, мне колоссально повезло, что я вообще остался
жив. Или наоборот - не повезло?
А вот из авиации меня списали подчистую.
Кончена музыка.
- Танцы окончены! - объявляет динамик со столба.
Я провожаю девушку до места.
- Хотите, я расскажу вам одну забавную историю? - и пытаюсь
улыбаться.
- В другой раз.
- А когда будет другой раз?
- Не знаю.
Господи, что же мне делать, первый и последний раз, единственный раз
в жизни, помоги же мне, господи.
И все-таки я вытягиваю! ГСМ еще передо мной, но я чувствую, что
вытянул. Катапультироваться поздно.
И вдруг я понимаю - запах гари в кабине.
Значит - так. Невезеньице.
Финиш.
Выход. Аккуратный, уверенного вида юноша вежливо отодвигает меня и
обнимает ее за плечи. Прижавшись к нему, она уходит.
Тонкая фигурка, светлое пятнышко, удаляется в темноте.
И вот я уже не могу различить Ленин плащ в вечерней толпе, и шелест
шин по мокрому асфальту Невского, и дождь, апрельский, холодный, рябит
зеленую воду канала.
Зеленая рябь сливается в глазах...
Самолет скользит по траве в кабине дым скидываю фонарь отщелкиваю
пристяжные ремни деревья все ближе дьявол удар я куда-то лечу
Туго ударяет взрыв.
ШАМАН
Заблудиться в тайге - страшновато.
Не летом, когда тайга прокормит - а на исходе листопада, когда
прихватывают ночные заморозки: жухнет бархатом палая листва, опушается
инеем, и прозрачный воздух проткан морозными иголками.
До ближайшего жилья - километров двести, да знать бы, в какую
сторону. А ружья у меня не было.
Мыл я в то лето золотишко с артелью старателей. Не слишком удачно.
И схватился с напарником. И не надо бы - "закон - тайга"... Вот в
этой тайге я один и остался.
Поначалу дело было обычное.
Ручей, стылый и темный, растекся на два рукава. Идти следовало
налево, где рукав огибал взгорок - под слоем листвы и мха явно каменистый.
Он сказал: направо.
За четыре месяца в тайге, командой в семь человек, на крутой работе -
нервы сдают.
Мы сорвали глотки, выложив друг другу все, что о другом думали, но
драки не было. Двое в тайге, нож у каждого, - если хочешь быть жив, не
трогай другого.
Мы разошлись. Золота налево не было. С закоченевшими в мытье шлихов
руками я вернулся к развилке. Он не пришел.
Зажигалка была полна бензина, я провел ночь у костра. А под утро
зарядил дождь, заштриховал все серой сетью.
И тогда я сделал ошибку. Решил вернуться в лагерь. Сидел бы на месте
- ребята раньше или позже пришли бы. У меня оставалось еще по банке
тушенки и сгущенки, десяток сухарей и в коробочке от леденцов - леска и
крючки. И три пачки сигарет да две чаю. Держаться можно долго.
Но я пошел, и где-то свернул не там. И, на беду, попал то ли на
трассу геодезического хода, то ли еще что - и потерял наши затески.
К вечеру я понял, что сбился с пути и не знаю, как выбираться: солнце
пряталось глубоко за серой хмарью, и я перестал представлять, в какой
стороне ручей, в какой лагерь; а компас остался у него.
С восходом я влез на сосну повыше и увидел только "зеленое море
тайги".
Еще двое суток я палил костер на поляне, подбрасывая весь день в
дымокур сырой мох и листву - авось заметят дым: до лагеря было по прямой
километров тридцать.
А на четвертый день решил держать на запад - вниз от водораздела:
раньше или позже набреду на ручей или речушку, пойду по течению, а когда
вода позволит - слажу плот и спущусь на плаву. Пока не наткнусь на людей,
- уж какое-то поселение обязательно будет.
В рассказе этом - ни капли выдумки, все правда, и чтоб вам такой
правды ввек не испытать.
У меня были карандаш и разрезанная пополам тетрадка - для снятия
кроков: и я стал вести календарь: на всякий случай.
На шестой день у меня оставалась пачка сигарет и чуток чаю.
На восьмой - поймал в силок из лески рябчика: разложил петлю на
упавшем сухом стволе и насыпал брусники. Я изжарил его на прутике и
подумал, что все в порядке: выберусь. Если б еще ружье да пару пачек
патронов, то и вовсе нормально было бы.
Вообще мне было стыдно, что я заблудился, и злился я на себя здорово.
Правда, я не таежник: вырос в степи, а тайга новичков не любит, - да кто
их любит? Ну и шел бы себе за тем, кто знает тайгу.
Я продирался через завалы, обходил бочаги и рисовал себе сладкие
картины, как встречу этого паразита в городе и тут уж изменю его внешность
в соответствии со своим вкусом, отведу душу.
Чайник и топор остались у него; а я теперь собирал сухостой и ломал
сучья, вместо того, чтоб швырнуть в огонь два ствола целиком и сдвигать
всю ночь. Перед сном отгребал жар в сторону, прогретое костровище застилал
нарезанным лапником, снимал ватник и укрывался им ("Спишь одетый -
холодно, снял укрылся - тепло"). Утром вздувал тлевшие под пеплом
головешки, снова сушил портянки и подсыревший от росы ватник, кипятил воду
в жестянке из-под сгущенки, закрашивал ее парой чаинок, выкуривал одну
сигарету и трогался.
Сыроежки я набирал в карманы, а бруснику в свою баночку, и съедал на
привалах в середине дня и вечером. Несколько раз находил сморчки, но их
приходилось варить часа два, крупные приходилось кипятить по частям,
сколько в баночке поместится; однажды я варил их всю ночь, потом проспал
полдня и подумал, что время дороже.
Хуже всего, что с голоду я сильно мерз.
На тринадцатый день я подумал, что хорошо вот в мороз - заснул себе и
никаких проблем. После чего сел, закурил внеочередную сигарету из
последних и устроил суд над собой: уколол руку ножом и на крови и стали
поклялся, что выйду и выживу. Детский романтизм, вы скажете, но поставьте
себя на мое место: явно пахнет ханой, надо же чем угодно поддерживать дух.
На семнадцатый день ночью выпал снег, и я понял, что дело-то хреново:
рукавиц у меня не было. Я стал готовиться к зиме.
Отрезал по локоть рукава свитера, вынул из шапки иголку с ниткой и
зашил их с одной стороны. К трусам вместо вынутой резинки приспособил
тесемку от оторванного подола рубахи, а резинку пристроил на свободные
концы шерстяных мешочков - получилось вроде рукавиц без пальцев. Обмылком
и песком старательно выстирал в бочажке белье и портянки: пропотевшее и
засаленное хуже греет.
Стирая, я устал, накатывала дурнота, слабо и часто трепыхалось
сердце, холодный пот прошиб: я понял, что здорово ослабел.
Снег выпадал еще раза два - и стаивал. Везло мне. Если снег прочно
ляжет раньше, чем я выйду к воде, то - крышка: реки встанут льдом, и
недалеко я по этому льду уйду...
На двадцать второй день я полдня пёр по болоту, если только экономную
вялую походь можно назвать словом "пёр". И подморозил ноги. Выйдя на
сухое, сразу разложил костер и долго растирал их, но стали побаливать и
опухать. Суставы ныли. Вставать утром было больно: затекали локти, колени,
поясница, пальцы. Я кряхтел, подстанывал, кипятил пихтовые иголки,
проверял, все ли на месте, и трогался.
Утром первые полчаса идти было очень трудно. Хотелось лечь и послать
все к чертям. Внутри противно дрожало, кружилась голова. Каждый шаг
доставался через силу. Потом становилось легче, тело разогревалось,
притуплялась боль, и я старался идти как можно ровнее, без ускорений и
остановок, идти до вечера.
Ватник превратился в лохмотья; борода отросла и стала курчавиться.
Через завалы я уже не лез, а обходил их, тщательно выбирая под ноги ровное
место, чтоб не споткнуться и не тратить лишних сил.
Ручей я увидел на двадцать седьмой день - настоящий, большой ручей,
