отлучки. И все знакомые ломают голову: ну чего он с ней живет и мучится, с
крокодилом, на него масса красивых баб заглядывается?
Отвечаю: значит, он имеет с ней такие условия жизни, которые
требуются его душе. Он-то думает, что в неге и покое был бы счастлив.
Глупости! Он бы с массой других обрел куда больше неги и покоя. Значит, на
самом-то деле он этого не хочет в глубине души, в самой-самой глубине,
куда даже сам не заглянешь. Человек страстей жаждет, а не благополучия,
другая ему все дома сделает и приласкает - а эта его до того доводит, что
он тарелку в телевизор швыряет! За то и любит: страсть она ему внушает.
- Ха-ха-ха! Кхх... пкхе... Ох, подавишься с тобой.
- Не переживай, от этого все давятся. Так вот: когда один из двоих
сильно любит, другому уже неинтересно: ему нечего хотеть, что пожелай -
тут же и получит. А где же страсти, препятствия, метания души? Зато у
первого страстей - сколько влезет: как не переживай, все равно не
получаешь того, что хочешь, и от этого хочешь еще сильнее, потому что цель
в принципе-то достижима и кажется возможной. И вдобавок любит он тут не
реального человека с массой неприятных черт, а выдуманного - такого,
какого ему в душе и надо.
- Короче, пожени спокойно Ромео и Джульетту - и никаких страстей не
будет?
- Примитивно, но в общем верно.
- Ты что, хочешь сказать - "Нет в жизни счастья"?
- Есть... Довольно редко, как известно. А чтоб надолго - и того реже.
Человек от добра добра ищет, и ему то и дело худо кажется добром. Уметь
удерживать счастье - хитрое дело.
Здесь есть вот какие "крючья" для удержания.
Психологи ставили опыт на щенках. С первой группой обращались
ласково, со второй - грубо, с третьей - то ласково, то грубо.
Спрашивается: какая группа сильнее всего привязалась к исследователям?
Ответ: третья. Чувства которой швыряло из воды да в полымя. Одно по
контрасту с другим куда как сильно воспринималось.
Вывод: если ты не сумеешь заставить женщину плакать - будешь плакать
сам. Не бойся делать больно - так надо. Почему женщина в общем любят
сильнее, чем мужчина? Потому что любовь для нее начинается болью, когда
она становится женщиной, и кончается болью, когда она рожает ребенка. На
два эти пика и натянут канат ее счастья, которое граничит с болью. Это -
природа, а против природы не попрешь. Официант, это чай или кофе? Вы в нем
что, половую тряпку полоскали?
4
О, юг!.. О, Черное море!.. Достаточно сказать это, чтоб остальное
возникло перед взором само - полный курортный набор: солнце, тепло,
лазурный прибой, пальмы, загорелые тела, отчаянно смелые купальники, и
звездные вечера в стрекоте цикад, и гуляние по набережным, и музыка
танцплощадок... все это так известно, что говорить решительно излишне,
сплошные штампы и общие места - но все равно приятно отдохнуть на море.
И прохаживаются пары, и отношения их как правило несложны и весьма
сходны, и не льются слезы при расставании навсегда, хотя всяко бывает,
всяко бывает, верно?..
Пролетел месяц, пролетел. Пожалуйте возвращаться в обычную колею, к
дому и работе. Да и надоел уже этот юг, скучно тут.
А подробности - подробности у каждого свои. Не в них дело.
5
И вот первый из двух наших приятелей. Бедный заморыш стал буквально
выше ростом, загар благообразит его, и вообще появилась в нем не то чтобы
уверенность, но некое раздражающее нахальство и самомнение. И провожает
его на вокзале роскошная женщина, и смотрит на него влажными собачьими
глазами, и удивляются тихо окружающие дисгармоничности этих отношений:
неказист повелитель, в чем тут дело?
А дело просто... Он полагал, что ему с ней все равно не светит, такая
красавица, и чувствам воли не давал - не надеялся. И показывал
пренебрежение. И был спокоен - не терял головы. И молол языком умно и даже
интересно. И красивой женщине, конечно, захотелось капельку пококетничать
и мимолетно проверить свою власть над сильным полом. И никакой власти не
оказалось. И в ее самолюбии появилась щербинка, и за эту щербинку
зацепилась нить чувств и стала разматываться.
Да-да, пушкинское "чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся
мы ей".
Он привлек ее внимание: он вел себя необычно. Он внушил некоторое
уважение: ему было плевать на ее чары. Он уязвил: явно не стоил ее - и
однако пренебрегал ею. Красивую женщину заело.
Он заранее замкнул свою душу, боясь поражения и не желая боли. И эта
душа, к которой ей было не прикоснуться, сделалась для нее загадочной.
Стала манить. И она сама придумала, какая это душа. И придумала, понятно,
так, как ей хотелось бы!
Он расчетливо дразнил ее, как бы тАя в жаре ее чувства - и тут же
обдавая холодом. Она начала страдать. Красивые и сильные мужчины, веселые
развлечения - перестали интересовать ее. Она ощутила боль - еще не
понимая, что это боль вошедшего в нее крючка, о который она сама рвется.
Она гордо переносила эту боль - но он тут же делался ласков и
покорен, она торжествовала было победу, покой, удовлетворение и была
краткое время благодарна ему за избавление от этой боли, - но он тут же
дергал крючок вновь, осаживал ее, уязвлял, унижал пренебрежением, - и все
повторялось сначала, только все сильнее и сильнее с каждым разом.
Ее губило то, что она недооценила противника в этой любовной борьбе.
Его спасало то, что он с самого начала был готов к проигрышу в любой
момент, и чувства его оставались в покое. Она пыталась бороться,
привязываясь к нему все более; и не могла подозревать, что ночь, утро и те
редкие дни, когда он намеренно не виделся с нею, он посвящал разбору
событий и выработке планов на ближайшее будущее - с холодной головой,
упиваясь только своим успехом, - и под руководством "опытного тренера" -
своего приятеля, потертого жизнью ловеласа, которого, казалось, вся эта
история страшно забавляет.
Какая жалкая пародия на Печорина и иже с ним!
День за днем он методично сокрушал и гнул ее волю. Она начал плакать.
Его рука поднималась на нее. Ему понравилось ее мучить - он уважал себя за
власть над ней.
Он стал для нее единственным мужчиной в мире. Ведь ничего подобного
она в жизни не испытывала, и только читала о таких терзаниях - и таком
счастье, которым было временное избавление от этих терзаний.
Она оставалась для него лишь удовлетворением тщеславия и
чувственности. Как только он замечал в себе росток любви к ней - он
торопливо и старательно затаптывал его: он полагал, что она охладеет к
нему в тот самый миг, когда уверится и успокоится в его любви.
Она стояла у вагона - предельно несчастная сейчас, предельно
счастливая в те минуты и часы, когда "все было хорошо": она любила его.
Поезд тронулся. Он лег на верхнюю полку в купе и стал смотреть в
потолок.
Он спрашивал себя, любит ли ее, и оказывалось, что он этого не знает;
пожалуй, нет. Он спрашивал себя, счастлив ли, и на этот вопрос тоже не мог
ответить; но, во всяком случае, лучше ему никогда не было и, надо
полагать, не будет.
Он остановился на той мысли, что если она приедет к нему (как и
будет, видимо), он продолжит "дрессировку" и, пожалуй, женится на ней. И
вот тогда можно будет позволить себе временами действительно расслабляться
и любить ее. "Но вожжи не отпускать!" - заключил он свои размышления,
закрыл глаза и стал дремать.
Засыпая, он успел в который раз подумать, какой молодец его умный и
опытный друг и какой молодец он сам.
Его друг, его наставник и покровитель, теоретик и донжуан, лежал на
нижней полке и задыхался от презрения и ненависти к нему.
6
"Она даже не пришла проводить мен...
Я должен был нарваться. Я сам устроил себе это истязание. Не с тобой
же мне равняться, ничтожный сопляк, поганая козявка, самодовольный червяк.
У, засопел, паразит.
Бедная девочка, дура. Зачем я все это устроил? Впрочем, она
счастлива.
Моя была лучше. Надо покантоваться столько, сколько я, чтоб понять,
что такое настоящая женщина.
Я проиграл.
Когда я проиграл ее? Наверное, в тот самый миг, когда раскрылся.
А когда полюбил? Тогда же, наверное.
Она сидела в полумраке, такая милая, доверчивая, беззащитная. И мне
не было ни интересно, ни хорошо. Я знал наизусть, что будет дальше, и знал
свою власть, и читал все варианты, как в шахматах. И знал, что все будет
так, как я захочу, и знал, что будет через полчаса, и утром, и через
неделю... и всего этого мне было мало. Ну, одной больше... толку-то.
Она была в моих руках, и я знал, как она будет любить меня, какой
станет верной и привязчивой, как будет тихо сносить мою небрежность, будет
счастливой и тихо смирившейся... Ну а я-то сам, что я получу - еще одну
замену тому, чего у меня нет, еще одну нелюбимую женщину?..
И я захотел быть счастлив - наперекор всему, всем победам и потерям,
всей судьбе, наперекор паутине, наросшей на сердце, и не верю в счастье
для себя когда-либо: я захотел любить. Потому что ничего не стоило
добиться ее любви - но я уже не верил в возможность полюбить самому.
Неужели я это еще могу? Да ведь могу. Вот что во мне тогда поднялось.
И это ощущение - что у меня может быть не женщина, а любимая женщина
- понесло меня, как полет в детском сне, как волна в стену, и я уже знал,
что сейчас со звоном вмажусь в эту стену, - буду любить, и буду счастлив,
и буду живой - а не разочарованный герой юнцов и дам.
И я открыл рот, чтобы сказать ей все - хотя это было еще неправдой,
было только предчувствие, сознание возможности всего, - а когда все слова
были сказаны, они оказались уже правдой. Почти правдой...
И все те первые дни я раскалывал свою душу, как орех об камни, чтоб
освободить то, что в ней было замуровано и забыто. Я выражался, как щенок,
и чувствовал себя щенком. Я в изумлении спрашивал себя - неужели я и
впрямь это чувствую? И отвечал: вот да - ведь правда.
Как я был счастлив, что люблю. Как радовался ей. Как поражался, что
это возможно для меня: любить и быть любимым, не скрывать своих чувств - и
получать то же в ответ.
Все у нас было в унисон. Единственный раз в моей жизни. Мы сходили с
ума друг по другу - и не скрывали этого, и были счастливы.
Я открывал в ней недостатки - и умилялся им: на черта мне
победительница конкурса красоты - а вот эта самая обычная, но _м_о_я_, и я
с ней счастлив, и никакой другой не надо.
"Ты казался волком, - сказала она, - а оказался ручным псом, который
несет в зубах свой ошейник и виляет хвостом". И я радовался, что сумел
стать ее ручным псом, безмозглый идиот.
Это такое счастье - быть ручным псом в тех руках, которые любишь и
которым веришь.
А потом - потом все пошло как обычно...
Я сорвался с цепи и вываливал на нее все свои чувства - без меры. Ей
нечего было желать - я опрометью выполнял и вилял хвостом. Она стала
властна надо мной - я сам так захотел: мне ее власть была сладка, а ей -
переставала быть интересна.
Для меня происшедшее было невероятным - для нее нет. Я не мог
опомниться - она опомнилась первой. Я не хотел опомниться - а она
побаивалась меня, побаивалась оказаться от меня в зависимости.
Она стала утверждать свою власть надо мной - и я рьяно помогал ей в
этом, ничего не видя и не понимая: я был пьян в дым невероятной
взаимностью нашего чувства.
И оказалось, что для меня нет ничего, кроме нее, зато для нее есть
