ней, пожалуй, - но немного нравилась, так, вообще.
Далее моя приятельница излагала: она ради него разошлась с мужем, а
он, подлец, не хочет на ней жениться, а она после черт-те какого от него
аборта никогда не сможет иметь детей, а он, подлец, тем более не хочет на
ней жениться. Но в голосе мой приятельницы звучала "половая солидарность",
выглядела эта пара не слишком привлекательно, и основным ощущением у меня
осталось ощущение чего-то нечистого - без особого сочувствия, тем паче
сознания обычной трагедии рядом с тобой.
Но отвлеченно, теоретически, ситуация эта закрепилась в глубине
сознания. И в глубине сознания в абстрагированном виде она была
облагорожена - юношеское стремление к романтизации.
3
Юношеское стремление к романтизации, пожалуй, завело меня в конечном
счете в психоневрологический диспансер.
По мере накопления информации количественные изменения, как им и
полагает, перешли в качественные, и выяснилось со всей неотвратимостью,
что мир устроен неправильно и скверно. Мир был бессмыслен в изначальной
основе своей, и это съедало личность безысходным отчаянием. Люди были
дурны и безнравственны - хотя когда не думал об этом, они бывали часто
очень симпатичны, - я тянулся к людям, одиночества не переносил.
Короче - мне хотелось послать все к чертовой матери и уехать как
можно дальше и делать там что-нибудь такое простое, сильное и настоящее -
например, бить котиков на Командорах (по секрету - у меня и сейчас бывает
такое желание, только слабее). Но мне не хотелось менять университет на
армию - я стал хлопотать об академотпуске. И, пройдя через пинг-понг ряда
мест, поставил докторицу, рыжую веснушчатую симпатягу, перед дилеммой: или
я получаю академотпуск, или на повышенную свою стипендию покупаю себе в
комиссионке ружье с патроном и пишу прощальное письмо. (Вообще все это
история довольно комическая. Через пару дней в общежитие пришла медсестра
и, постучав в комнату напротив моей, где я как раз сидел в гостях и пил
чай, стала расспрашивать меня, не знаю ли я меня из комнаты напротив и не
замечал ли за мной в последнее время странностей в поведении, на что я
отвечал, что со мной, по моему мнению, очень плохо; прочие присутствующие
сидели с неподвижными, изредка дергающимися лицами. Позднее, по мере
приближения сессии, по протоптанной мной тропинке отправились за
академотпуском четверо коллег; пятый был встречен гомерическим хохотом и
просьбой оповестить, что план по филологам университета выполнен и местов
нет.)
Около месяца я ходил на своего рода оздоровительные процедуры,
проводя в гостеприимном заведении время от десяти до трех дня. Бесплатное
двухразовое питание позволяло мне экономить стипендию для нужд более
веселых. Среди реквизита пылилась гитара - я учился играть (и научился, на
горе всего этажа общежития), и даже удостоился предложения выступить в
концерте самодеятельности больных; известие, что я играю в концерте
самодеятельности сумасшедшего дома, сильно подействовало на знакомых, - но
в действительности я только выступил подставным за команду медперсонала
диспансера на каких-то соревнованиях по стрельбе. Медперсонал был
расположен ко мне и тактичен, но так до конца и не смог взять в толк,
какого лешего мне не хватает, подозревая в тайном умысле. Однако к моим
планам трудоромантитерапии врачи относились одобрительно, находя их весьма
здравыми; и вздыхали.
В процессе такого лечения я подвергся беседе с психологом - тихой,
тактичной, незаметно-милой девицей лет тридцати, с тренированным
выражением отсутствия глубинной грусти. Беседа проводилась на тему:
несчастная любовь, причиняющая страдания, - это любовь не к человеку, а к
собственному чувству. Я энергично защищался, скоро вывалив на доброго
психоаналитика не очень хорошо усвоенные отрывки из Фрейда и Спинозы, и
блокировал противную сторону. Душеспасение заглохло. После чего мне
предложили систематизировать картинки с простейшими предметами, обозначить
условными рисунками и восстановить десяток продиктованных слов и еще ряд
слов запомнить. Заключения этих тесто я не знаю.
Академотпуск был получен.
4
И вот - лето. Иссык-Куль. Вечер.
Еще тепло, но прозрачно-черный воздух холодеет с каждой минутой -
горы.
Танцплощадка - бетонированная, окруженная скамейками, за ними ряд
кустов; фонари, музыка по трансляции. Только молодежь, девушек гораздо
больше - танцуют многие друг с другом. Свитера, брюки - одеты в основном
по-походному. Все трезвы - со спиртным туго, - но весело, запах большой
воды, вдоль побережья теряются огни кемпингов. Приезжают сюда обычно дней
на десять-пятнадцать, знакомства припахивают р-рымантикой, головы легки и
кружатся - хорошо.
Оцениваю себя глазами окружающих: элегантно-экзотичный тут костюм
(светло-серая форма ленинградских стройотрядов шестьдесят седьмого года),
белый банлон, свежая полубороденка - симпатичный мальчик.
Стесняюсь, однако, держусь скованно - и напускаю на себя
разочарованно-скучающий и загадочно-замкнутый благородный вид. Во-первых,
танцевать я еле умею - а хочется, естественно. Во-вторых, развязность моя
часто сменяется застенчивостью - как сейчас, - дело обыкновенное.
В-третьих, со вчерашнего вечера я вообще не могу внутренне
раскрепоститься. Дело в том, что меня, беспризорного "дикаря", приютили на
свободную койку в свою комнату четыре девчонки. И когда трое - в их числе
инициаторша благодеяния - вышли перед сном мыться, четвертая, глядя в
глаза, довольно спокойно пообещала: "Замерзнешь ночью - приходи, согрею".
Несколько обалдев и обмерев внутренне, я - внешне - сказал "обязательно" в
таком же тоне - и не пришел: среди четырех разбитных девочек я чувствовал
себя несколько затравленно, несвободно - к сожалению, пожалуй, двоих из
них и к гораздо большему сожалению своему; примешивалась и проблема
буриданова осла, сдобренная забавно-тупой формой тактичности: я чувствовал
некое моральное право на себя той, которая, собственно, поселила меня
сюда, но не считал гарантированным, что она не выпихнет меня из своей
постели, если я туда полезу, а принять в ее присутствии приглашение другой
затруднялся, - присутствие же еще двоих усугубляло положение; в таком
пикантно-анекдотическом бестолковом положении я был в первый раз в жизни
(и в последний). И ни одна из них не была так чтобы слишком хороша.
(Все это время я не переставал любить другую, далекую.)
Танцы продолжаются. Стою. Раз пригласил замухрышку поскромнее.
Одна девушка выделяется - в светло-кремовом брючном костюме (очень по
моде), тоненькая (даже излишне худощава), прямые каштановые волосы
(негустые) по плечам, личико милое (и заурядное: отвернись - забудешь).
Приглашаю ее на твист (который танцевать в общем не умею).
Нерешительный полуотказ: она не умеет; во мне сразу появляется отрадное
превосходство, настроение и уверенность повышаются: я вас научу. Голос у
нее не красивый; у очень женственных натур случается мелодичный высокий
голос, очень плавный на интонациях, буквально льющийся из горла без
обрывов; у нее не такой, обычный голос.
Учу ее твисту - зрелище жалковатое. Но она мила и сама по себе
выделяется, я тоже; на нас смотрят с чувством много больше положительным,
чем усмешливо. Мое тщеславие польщено.
Следующий танец медленный - нечто вроде танго. Тихонько переступаем
рядом, прикосновение ее рук и талии под моей рукой отчуждено. Кисть ее
руки в моей длинная, худая, влажноватая и при своей безучастности на ощупь
неприятна. Двигаемся мы с моей партнершей плохо, контакта движения не
возникает; держится она деликатно-сдержанно, но чуть улавливается
некоторое внутреннее раздражение; я теряюсь, внутренняя связанность
начинает вновь увеличиваться. Пытаюсь задержать, изменить этот процесс,
пробую с подобающе-нейтральных фраз завязать разговор - без успеха. Ясно
уже - знакомство не состоялось, но во внешней части сознания еще не
исчезла надежда (действие некоторой инерции восприятия и спекулятивной
подстановки желаемого за действительное).
На следующий танец мне отказано - в деликатно-милой форме, но голос
недвусмысленный.
Отхожу за край, курю. Делается грустно, какая-то возникает
отверженность. Уязвленное самолюбие, несбывшаяся надежда - пусть
маленькая, незначащая, но когда она разбивается, то в этот самый момент из
почти ничего превращается мгновенно и неощутимым образом в нечто
значительное. Девушка в общем-то хороша, сейчас она больше чем просто
нравится мне: я задет, горечь гордости и обиды просачивается; растраву
души можно было бы сформулировать примерно так: "Разве ей не ясно, что я
хороший; я, хороший, не нужен ей... как неправильно и плохо все устроено".
Она ничего, ничего не понимает... Она не знает, кто я, какой я, какая
жизнь за мной...
И по нередкой привычке, как фразы поручика Ромашова, играю внутри
себя, ориентируясь на нее, историю: я герой-курсант, у которого заглох в
полете двигатель истребителя и который не катапультировался, спасая бог
весть что внизу, и посадил самолет, чудом выжив после взрыва его на земле,
и списан навеки из родной авиации, и трагическая любовь заставила меня
страдать в сумасшедшем доме и бросить университет, а вот сейчас я полюбил
по-настоящему впервые и с первого взгляда. (В психологии, вроде, подобные
явления классифицируются как "косметическая ложь".)
Я танцевал с ней еще раз и нескладно как-то пытался изложить эту
версию - без признаков сочувствия и успеха. Она не была расположена
выслушивать, я в волнении говорил ненатуральным голосом - одно другое
усугубляло.
Танцы кончились быстро.
Она прошла к юноше - видимо, ждавшему ее. Они ушли обнявшись.
Выглядел юноша никак; я, по моему убеждению, производил более выгодное
впечатление. Вслед им я пережил быстро улетучивающуюся сложную смесь
тоски, разочарования, высокомерного презрения, зависти, злости и тихой
жажды чисто плотских ощущений. Через минуту это состояние утеряло
конкретную направленность, и исчезло уже в обобщенной форме (кроме своего
последнего пункта) тем скорее и легче, что подошли мои попечительницы, и
возник веселый разговор - треп, и мы поли к себе, и рядом были готовые
разделить мои чувства - кои я и оставил самому себе со смутным сознанием
собственной незадачливости и спекулятивными морализаторскими построениями
в пользу целомудрия.
5
Он говорил обо всем с циничной издевочкой и писал стихи о паладинах и
принцессах. То был человек веселый, слабый и несчастный, принадлежавший к
числу тех, у кого вроде бы все в общем не хуже, чем у других, но имеется в
их характере некая черта, которая помимо их воли и сознания отравляем им
жизнь. Он был привязчив - но привязанности его были неуверенно-непрочны
при ласковости; по обыкновению он прикрывал неуверенность иронией,
сарказмом. Его нельзя было обидеть - он уходил раньше, чем чувствовал
только возможность неприязни; при своем грязном языке был крайне тактичен.
Он сходился с людьми быстро и готовно без назойливости - потребность в
привязанности была постоянна, и так же постоянно рвались прежние связи:
его болезненно-самолюбивая и неуверенная натура не могла быть стойкой.
Стихи его - жестоко-романтические, литературные, юношеские -
свидетельствовали о возвышенных идеалах чувствительной души. Картины -
