оборотах, слабая - искрошится на больших. Сильная душа жадна до жизни - ей
нужен весь цилиндр целиком. Для нее нет смысла в сильном страдании, нежели
в слабом счастье..."
Дальше шли расчеты.
- Тавтология, - ощетинился Лева. - Счастье - это счастье, а страдание
- это тоже счастье... Эх, термины.
- Кого возлюбят боги, тому они даруют много счастья и много
страдания, - пробурчал Олаф и кивнул.
- "Для счастья нужно столько же счастья, сколько несчастья", -
провещал Митька Ельников, оракул наш самоходный, став в позу.
Рукопись Карп переправил из больницы. С разбирательства пред
начальством он вернулся темен лицом, выпил графин воды, выкурил пачку
"Беломора"; а на вид такой здоровый мужик.
15
Монтажников нам не дали. И отсрочек не дали. А в случае срыва
пообещали распустить.
Чуть пораньше бы - распустились с радостью. Но сейчас... Словно ветер
удачи защекотал наши ноздри - неверный, дальний...
Грянули черные будни. Самосильно, под дирижирование Карпа, мы
сооружали установку с голографической камерой, действующую модель его
"цилиндра счастья".
В чаду паяльников, прожигая штаны и заляпываясь трансформаторным
маслом, мы спотыкались среди хлама. Лева хвастал спертыми у юных техников
ферритовыми пластинами. Люся прибыла с махновского налета на радиозавод
раздутая, как суслик. Мы шатались по корпусу, подметали что плохо лежит;
канючили намотку и транзисторы, эпоксидку и лампы. Сблизились с жуками из
приемки старых телевизоров. Люсин серебряный браслет пошел на припой. Карп
экспроприировал у Олафа "до победы" золотые запонки, и знакомый ювелир
протянул из них роскошную проволоку. Дома, обнаружив пропажу, подняли хай:
дочь в панике выпытывала по телефону, не пьет ли Олаф и не завел ли
молоденькую любовницу; а если нет, то почему он так хорошо выглядит и так
поздно приходит. В ответ рассерженный Олаф вообще остался ночевать на
работе.
Оргстекло, явно казенное, я купил у столяра Казанского собора.
Всех превзошел, конечно же, Митька Ельников: он устроился по
совместительству в ночную охрану, и прознай начальство о его партизанских
рейдах по лабораториях экспериментаторов и внутреннему складу - не
миновать Митьке счастья труда подале-посеверней.
16
Настал день.
Конструкция громоздилась, зияя незакрашенными швами, пестрея
изолентой: рабочая модель... Зайчики текли по стеклу голографической
камеры. Наш облезлый друг "МГ-34" в присоединении к ней выглядел
насекомым, высосанным раскидистым паразитом.
Мы курили на столах, сдвинутых в один угол: все, что ли? Или еще
какие гадости предстоят?
- Поехали, - сказал Карп.
Вот так мы поехали.
Митька мекнул, высморкался, махнул рукой, нога об ногу снял кроссовки
и полез через трансформаторы и емкости в рабочее кресло, стыдясь драного
носка. Мы с Левой обсаживали его ветвистой порослью датчиков и подводили
экраны. Олаф с Люсей на четвереньках ползали по расстеленной схеме,
проверяя наши манипуляции.
- От винта. - Карп возложил руки на клавиши. В чреве монстра
загудело; замигали панели. Передо мной стояла Люся и бессмысленно
обламывала ногти.
- Сейчас дым пойдет, - бодро просипел Митька.
Карп, поджав губу, крутил верньеры.
Камера светилась. Зеленоватый прозрачный цилиндр, расчерченный
координатной сеткой, проявился в ней.
Ждали - гласа господня из терновой кущины.
Ломаная малиновая линия легла на цилиндре густо, как гребенка. Митька
выдохнул и глупейше распялил рот. Работающая приставкой "МГ-34" пискнула,
на ее табло вермишелью прокрутились цифры и остановились: 0.927.
- Так, - сказал Карп. Этот человек не умел удивляться.
За него удивились мы. Прокол, начальничек. Чтоб лоботряс Митька
оказался, выходит, счастлив на девяносто три процента!..
- Надо же... А по виду не скажешь...
- Следующий? - бесстрастно произнес Карп.
Люся отвердела лицом и вступила на подножку. Мы подступили с
датчиками. Возникла заминка. Она взглянула вопросительно - и рассмеялась,
- прежним ведьмовским смехом, пробирающим до истомы.
0.96 условного оптимума было у Люси.
И она заревела - детски икая и хлюпая носом. Не умею передать, но
какой-то это был светлый плач. И, доплакав, стала прямо юной.
- Следующий.
Олаф: 0.942
Лева: 0.930
- Почему же у меня меньше? - убежденно спросил он. - Не. Не-не.
- Потому, - назидательно курлыкнул Олаф. - Когда дочек своих выдашь
замуж, тогда узнаешь, почему.
А я сказал то, что подумал:
- Халтура.
В ответ Карп поволок меня жесткой лапой за плечо: мы извлекли с улицы
преуспевающего джентльмена, по ходу объясняя на пальцах.
0.311 - равнодушно высветило табло.
Переглянувшись - мы высыпали на облаву за следующими жертвами.
Диапазон был охвачен: от 0.979 у закрученной матери четырех детей до
0.028 у чада высокопоставленного отца, кой полагал себя счастливым, как
сыр в масле, и высокомерно пожал плечами...
Мне выдало 0.929. Хм. И ничего такого я не испытывал.
Карп вытер белейшим платком лицо и руки и сел последним.
Ломаная, нервная линия легла густо, как нить на катушку.
Предостерегающе запищало, замигало, дрогнуло. "1.000".
- Э-э, ты ее по себе сварганил, - разочарованно протянул Лева.
- Ну, вот и все, - опустошенно сказал Карп, не отвечая.
Вылез. Прошелся. Глянул в окно. Сел. Закинул на стол ноги в сияющих
туфлях. Выудил последнюю "Беломорину" и смял пачку.
- А теперь остается только вводить поправки при наложении программы,
- пусти колечко. - Индивидуальное определение режима и загрузки нервной
системы мы получили. Нагрузки надо давать на незагруженные участки,
напрягая их до оптимума. Качество нагрузок варьируемо, они сравнительно
заменяемы; всех мелочей не учтешь, да и ни к чему... Ведь личность
изменяется, в процессе деятельности приспосабливая себя к тому, что имеет.
Нет? Ромео можно было подставить вместо Джульетты другую... Нет?.. Эх...
- А как же... мы? - не выдержал я, кивнув на табло.
- Не жирно ли нам? - поддержал Лева Маркин.
- "Мы", - усмехнулся Карп. - Мы работаем. Плохо живем, что ли?
Он грустнел. Тускнел. Отчетливей проступало, как он уже немолод, за
сорок, наверное, и хоть и здоровый на вид мужик, а выглядит погано: тени у
глаз... одутловатость...
- Ах, ребятки-ребятки, - он раздавил окурок и встал. - От каждого по
способностям, каждому по потребностям, - великий принцип. Вот на него мы и
работаем. Как можем.
17
- Шо вы хотите, - сказал завкардиологией добрым украинским голосом. -
Нельзя ему было так работать; знал он это. Полгода не прошло, как от нас
вышел. Гипертония, волнения, никакого режима. Взморье бы, сосновый воздух,
физические нагрузки, нормальный образ жизни. Эмоций поменьше. Болезни
лекарствами не лечатся, дорогие мои... жить надо правильно...
Вошла сестра с серпантином кардиограмм, и мы поднялись.
- Живи так, как учишь других, и будешь счастлив, - прошептал у дверей
Митька стеклянному шкафчику с медицинской дребеденью, и я оглянулся на
усталого доктора, вряд ли живущего так, как полезно для здоровья...
А первый инфаркт у Карпа случился в тридцать один год; тогда ему
зарубили кандидатскую, зато позже на ней вырос грибной куст докторских в
том институте, который он поставил на ноги.
Потом был морг. Потом кладбище. Потом мы вернулись в лабораторию.
18
К нам возвратился Павлик-шеф - уже защитивший докторскую и ждавший
утверждения в ВАКе. Он посвежел, помолодел, поправился и снова говорил,
что ему двадцать девять лет и он самый молодой доктор наук в институте.
Мы спокойно раскручивали методику и оформляли диссертации; все
постепенно вставало на свои места - будто ничего и не было... Пошли
премии. Пошел шум. Павлику-шефу утвердили докторскую, он выступал на
симпозиумах и привозил сувениры со знаменитых перекрестков мира.
Над столом у него висит фотокопия графика Карпа: малиновая ломаная
кривая, густо, как нитка катушку, оплетающая зеленоватый сетчатый цилиндр.
19
- Слушай, - спросил Митька, - ну, пойдет наша программа... а потом?
Митька после сдачи программы тоже стал кандидатом, сразу, -
Павлик-шеф позаботился, все устроил, из ученого совета сами провернули
насчет диплома; даже перепечатывала оформленные бумажки машинистка из
нашего машбюро. Митька принялся буйно лысеть и до безобразия уподобился
доценту из дурной кинокомедии.
Мы сидели у меня на кухне, и белые ночи буйствовали за открытым окном
над ленинградскими крышами, и словно не было всех этих лет...
- Слушай, - повторил Митька, - что дальше будет?..
- Лауреатами станем, - мрачно сказал я. - Золотыми памятниками
почтят. Чего тебе еще?..
- Нет, - сказал Митька, кладя в стакан восьмую ложку сахара,
паршивец. - Ну, начнут все жить в _п_о_л_н_у_ю _с_и_л_у_. Все! А что из
этого выйдет? В мире, на Земле? А? Ты думал?
- Многие думали, - успокоил я. - В общем, должно выйти то, что все
будет хорошо, как давно бы уже полагалось. Да, а что?
- А я думаю, - сказал Митька, - что выйдет то же самое, что и так
вышло бы, только быстрее.
Снизу забарабанили по трубе. Глаза у меня слипались.
- Это уже следующая история, - примирительно сказал я.
А он сказал:
- История-то у нас, браток, одна на всех... Прав был Карп.
Но тогда я его не понял.
КАРЬЕРА В НИКУДА
Эта вековой дали затерянная история была рассказана мне двадцать лет
назад покойным профессором истории Ленинградского университета Сигизмундом
Валком. Профессор собирался пообедать в столовой-автомате на углу Невского
и Рубинштейна. Он пробирался к столику, держа в одной руке тарелку с
сардельками, а в другой ветхий ученический портфельчик, и сквозь
скрепленные проволочкой очки подслеповато высматривал свободное место. Под
его ногой взмявкнула кошка, сардельки полетели в одну сторону, портфель в
другую, очки в третью, сам же профессор - в четвертую, где и был подхвачен
оказавшимся мною (что не было подвигом силы: вес профессора был соизмерим
с весом толкнувшей его кошки, на чей хвост он наступил столь
неосмотрительно). Я собрал воедино три дотоле совместные части, выловив
очки пальцем из чьей-то солянки, к негодованию едока, сардельки же бойко
выбил без очереди взамен растоптанных. Ободрившийся старичок в брезентовом
дождевике вступил в благодарственную беседу - и я был поражен знакомством:
профессор с мировым именем. Кажется, своеобразно польстило и ему - то
обстоятельство, что воспитанные манеры принадлежали именно студенту
родного университета.
Апрельское солнце клонилось, Мойка несла бурный мусор, Летний сад
закрылся на просушку: я провожал профессора до Библиотеки Академии наук.
Он поглядывал хитро и добро, покачивал сигареткой в коричневой лапке,
шаркал ботиночками по гранитам набережных и рассуждал... Был вздох о
счастье юности, вздох о мирской тщете, вздох о всесилии времени; легкой
чередой вздохи промыли русло мысли, слились в сюжет - характер, судьба,
история. Он касался рукой имен, дат, названий - просто, как домашних
вещей: история казалась его домом, из которого он вышел ненадолго, лукавый
всеведущий гном, на весеннюю прогулку.
Записки мои потерялись в переездах. Я пытался восстановить обломки
фактов расспросами знакомых историков - безуспешно; эрудиция и память
