- Зачем же охранять ущелье?
И снова Буслаев задумался.
- Там кое-что спрятано.
Я помолчал и вдруг неожиданно даже для себя тихо сказал:
- Захарыч! Мне кажется, что ты боишься.
Буслаев замахал руками:
- Вздор, Лешка! С чего ты взял?
Но я чувствовал, что он лжет.
Через минуту он убедительным тоном заявил, что если боялся бы, то ни
за что не расстался бы с ружьем, но я молчал и вскоре он оставил эту тему.
Ущелье было вовсе не ущелье, а действительно просто глубокая борозда
в теле земли. Причем, в центре она была глубже, чем с краев, словно кто-то
громадный нехотя ковырнул когтем почву, коротко, с размаху. На край обрыва
Буслаев меня не пустил. Сначала сам подполз и долго осматривался, потом
разрешил подползти и мне.
Дно отстояло от нас метров на сорок, причем посреди отвесной стены
виднелся широкий гладкий уступ. Спуститься на него удалось метрах в
тридцати левее, но это случилось лишь через два часа, час из которых
Буслаев валялся на краю ущелья и что-то разглядывал, час сидел на
корточках у своего рюкзака, листая пухлый блокнот и загадочно бормоча.
На уступ Буслаев взял только моток веревки, молоток, да наспех
срубленный и заостренный кол. Спускались мы минут десять, причем я дважды
чуть не сверзился с отвесной стены. О Захарыче я ничего не скажу, собой
был занят, но сопел тот громче обычного.
В общем, спустились мы еще более-менее сносно. Уступ хороший,
просторный, метра два, а то и пошире.
Вот тут-то и начались первые странности.
Взглянул я наверх ненароком - батюшки-светы, вместо двадцати метров
крутой земляной стены я увидел по меньшей мере двести! Небо осталось
где-то неимоверно высоко, застряв в узкой щели между стенами. Я, кажется,
даже икать начал - если мы десять минут спускались, то сколько же будем
подниматься? Да и не могли мы так глубоко забраться, во-первых не успели
бы, а во-вторых сверху ущелье выглядело куда мельче. Буслаев мне шепчет:
"Спокойно, Леха, все нормально". А с самого пот в три ручья. "Как же,
думаю, нормально..." Потом соображаю, что на такой глубине в такой узкой
расщелине должно быть гораздо темнее, а тут светло, как и наверху.
Буслаев тем временем наладился кол в уступ забивать. Наклонил его к
стене, чтоб не выворотило, загнал на три четверти и ну - веревку вязать.
"Ага, - думаю, - спускаться будет."
Сбросил он веревку вниз, подергал - не оборвется ли. Веревка хорошая,
крепкая, да и кол он вколотил на добрую сажень. Не должно, вроде,
подвести.
- Слушай внимательно, - говорит. - Там, посреди спуска - пещера.
Сейчас я потихоньку сползать начну, а ты здесь сиди. Если тихо будет,
значит все отлично и я потом тебя позову. Ну, а если, не дай бог, закричу,
тут уж лезь наверх и беги пошибче. Но! - Буслаев поднял вверх указательный
палец. - Я просто уверен, УВЕРЕН! - что ничего подобного не произойдет.
Понял?
Я кивнул.
- Это недолго, минут десять от силы.
Я опять кивнул. Буслаев странно посмотрел на меня и с шумом вздохнул:
- Ну, давай лапу.
Он пожал мне руку, ухватился за веревку и подошел к самому краю
обрыва. Я заметил, что он трижды сплюнул через плечо. "Это еще зачем?" -
думаю.
Как только он исчез из виду, я снова вверх поглядел, но не успел я и
всмотреться повнимательнее, послышался низкий тревожный звук. Гул - не
гул, вой - не вой... И сразу же за ним дикий крик Буслаева. Я и не знаю,
что нужно делать с человеком, чтобы он так кричал.
Я глядь, а веревка вместе с колом вниз полетела. Не знаю, уж какая
пружина меня подбросила, но по стене я карабкался, ровно муха по стеклу.
Вой сразу же смолк, я отчетливо услышал как что-то шмякнулось оземь и
вслед за тем стон Буслаева: тихий такой, жалобный. Я застыл, вцепившись
пальцами в неровности подъема.
Взобрался я к этому моменту метров на пятнадцать, не меньше. Верхний
край стены оставался таким же далеким; я покосился вниз и обомлел: уступ
был прямо подо мной, ногой можно дотянуться. Куда ж я лез все это время?
Помню, руки-ноги у меня сами собой разжались и обмякли, и я брякнулся
на уступ, благо невысоко, носом прямо в дырку от кола. Дрожь меня
бьет-колотит, и поделать ничего не могу. А внизу стонет Буслаев.
Тут меня следующая веселая мысль посещает. Веревка улетела вниз
вместе с колом, это я видел совершенно ясно. А дырка в земле осталась
маленькая, круглая и ровная - в аккурат нос мой только и влазит. Если кол
вырвало, то почему не сковырнуло приличный ком земли? Забит-то он был с
наклоном от обрыва, не меньше чем на метр в почву вогнан! Здесь же -
дырочка и ничего более. Выходит, кол просто выдернули, хотя как это можно
сделать? "А что? - думаю. - Высовывается из стены рука, сильная такая
рука, волосатая, хватается за кол, выдергивает и исчезает в стене."
Вы пробовали когда-нибудь вырвать забитый в землю кол? И не пробуйте.
Все равно, что пытаться выпить Лену-реку.
Тут внизу опять стонет Буслаев.
Не знаю уж, о чем я потом думал, что делал? Очнулся внизу, рядом со
стонущим Буслаевым. Тот жив, но без сознания, левая нога нелепо вывернута,
как и не его. И воспоминание мимолетное: черный, тянущей затхлостью зев
пещеры. На миг, на секунду. Но осмысливать некогда - хлопаю по щекам
Буслаева.
Пришел в себя он на удивление быстро. "Нога!" - шепчет. "Сломана?" -
ужасаюсь. Сломать ногу черти-где, в глуши... Я ж его не дотащу! "Кажется,
вывихнута. Ну-ка дерни!" Хватаю за ступню, рву на себя, что-то противно
хрустит, Буслаев орет как... как... словом, громко и жутко орет, но нога у
него, гляжу, уже вроде бы как своя. Прямо, то есть. А Захарыч-то мой о ней
тут же и забыл. Глядь вверх, на пещеру и тихо так говорит:
- Помоги мне встать!
Помогаю. Кое-как проковыляли мы с полсотни метров. Буслаев оглянулся
- пещеры отсюда уже почти не видно. Ковыляем дальше и тут соображаю я, что
снизу ущелье выглядит куда мельче, чем с середины, с уступа. Как и сверху,
метров на сорок. Голова идет кругом.
Через полчаса выбрались мы из этой чертовой борозды. Дно постепенно
поднялось и ущелье незаметно сошло на нет.
- Отдохнем! - просит Буслаев и садится на выворотень. Я хотел тоже
сесть, да, думаю, лучше за мешками сбегаю. Так и говорю:
- Я за сидором, быстро!
Буслаев вдруг весь побелел и впервые за все время как заорет на меня:
- Куда? Ну-ка, вернись! Не смей туда ходить!
Поворачиваюсь я, и холодно так ему:
- Шалишь, Захарыч. Пропадем ведь без ружья, без припасов...
И бегом по краю обрыва. Сбоку тянется ущелье, стараюсь туда не
смотреть. Когда я вещи подбирал, вроде опять тот чертов гул послышался, но
тише, чем в первый раз. Жуткий звук, надо вам сказать! Людям такие не по
ушам.
Короче, подобрал я мешки - и деру. Сидор буслаевский за плечи
закинул, свой спереди нацепил. После ружье лесиной с дерева сбросил,
патроны тоже, и назад, к Захарычу. Тот, меня увидев, аж дышать снова начал
от облегчения.
- Леха! Леха! - твердит.
Поковыляли мы дальше. Нога у Буслаева распухла, сапог даже не
снимался, но дня примерно через три, говорит, пошла боль на убыль, а еще
через неделю здоров был мой Захарыч, ровно огурчик с грядки, шагал, будто
на параде. Правда, когда я на него не смотрел, все прихрамывал.
До поселка дохромали мы спустя месяц. Буслаев потом говорил мне, что
вовек не забудет этого похода, что я - настоящий мужчина, что он мой
вечный должник... А я нервно теребил медальон на шее, не зная куда девать
руки от смущения. Рассказывал всем, как я тащил его почти десять дней, на
себе, сквозь тайгу, хотя на самом деле какое там тащил? Поддерживал
только. Но поставьте себя на мое место и поймете, что меня, мальчишку,
просто распирало от гордости.
Лишь об одном Буслаев помалкивал: об ущелье. И мне запретил болтать,
строго-настрого. Он ушел осенью с якутами куда-то на юго-запад, в сторону
Сонгара. А оттуда, наверное, в далекий город Киев. А я остался зимовать в
поселке. Сотни раз пересказывал я поселянам историю наших странствий. Но
обещание, данное Захарычу, сдержал: в тот год ни одна живая душа не узнала
об ущелье.
Объявился Буслаев в начале весны. Я радовался, ровно щенок при виде
хозяина. Буслаев тоже лучился радостью; руку потряс, по плечу хлопнул,
чуть с ног не сбил. И тихонько так спрашивает сразу же:
- Не проговорился?
Я отчаянно замотал головой.
- Мужчина! - похвалил Буслаев и по секрету сообщил: - Скоро снова
туда отправимся.
Он уехал почти на месяц, а когда вернулся - стоял уже май. С собой
Буслаев привез несколько длинных прямоугольных ящиков, не особо, впрочем,
тяжелых. Нашли якута с оленями, незнакомого; договорились, что он нам
поможет, потому что все ящики Буслаев вознамерился тащить с собой. Пока
все приготовили да наладились в путь, уже и май прошел.
Якута звали Малча. Олени несли на спинах буслаевские ящики (мы
вложили бездну фантазии и все же ухитрились приспособить покорных зверюг к
этому нелепому, в общем, грузу). Мы сами шли пешком. Захарыч часто спорил
с Малчей по поводу дороги и путь наш поэтому живо напоминал хаотичный след
чернильной мухи на чистом листе. К унылому гольцу мы выбрели спустя месяц
и неделю, и то, по-моему, случайно. Буслаев повеселел и напыжился, а якута
едва не хватил удар от испуга. Я уловил его слова, потому что немного
понимаю якутов. Малча сказал по-русски "ущелье" и по-якутски не то
"горного духа", не то "желтого духа", затрудняюсь точно перевести.
Тогда-то я впервые и услышал о Горном духе. Слова Буслаева год назад не в
счет, он ведь их фактически так и не произнес, но теперь я их отчетливо
вспомнил.
События прошлого лета представились мне совершенно в ином свете. Я не
считал себя суеверным или боязливым, но не забывайте, сколько лет мне
тогда исполнилось.
Малча в считанные минуты сбросил груз со спин своих олешек и поспешно
удрал - другого слова я не подберу. Мы с Буслаевым остались наедине с
тайгой, чертовым (вернее - духовым) ущельем и грудой продолговатых ящиков.
Дня три мы их перетаскивали к ущелью, еще пару дней Буслаев их
распаковывал и собирал на краю обрыва какие-то диковинные конструкции,
похожие на ажурные трехногие елки, оказавшиеся в итоге не более чем
подъемником. Установили его на самом краю, над уступом. Три ящика остались
нераспакованными и их спустили на уступ.
Потом разразилась жуткая гроза и мы долго отсиживались в палатке,
которую на этот раз захватили. Безостановочно хлестал сумасшедший ливень,
а в унылый голец раз за разом лупили ветвистые фиолетовые молнии. Ночью
мне несколько раз чудился тот самый тревожный вой и я просыпался, подолгу
вслушиваясь в шорох дождя. Еще с неделю мы бездействовали, потому что
размокшая земля превратилась в полужидкое болото, а на дне ущелья сплошной
мутной лужей пузырилась собравшаяся со всей окрестной тайги вода, причем
весело журчащие ручейки постоянно эту лужу подпитывали. Как-то утром
Буслаев спросил, не слышу ли я по ночам странных звуков. "Воя?" - напрямик
спросил я, теребя отцову цепочку со змейкой и Буслаев отвернулся. Значит,
не чудилось...
А вскоре у нас пропал котелок. Чудеса прямо, всю неделю оставался на
ночь у кострища - и ничего, а тут вдруг словно сквозь землю канул. Куда он
делся - ума не приложу! Захарыч неуверенно грешил на медведя, но я-то
знал, что косолапый скорее унес бы нас двоих вместе с палаткой, чем пустой
и выскобленный до блеска котелок. И потом: нашел чем успокоить
мальчишку-подростка - медведем!
Пару дней мы шастали по округе с ружьями наперевес (я забыл написать:
