Воистину, он угодил на Лист, проклятый всеми ветрами Высот.
Совы все так же упорно гнездились на "носу" Листа, сколько Хаст не
разорял их кладки. У каждой убитой совы он отсекал средний коготь левой
лапы - самый мощный и длинный - и нанизывал на прочную нить. За несколько
лет ожерелье стало внушительным с виду и весьма тяжелым. Хаст вешал его у
входа в жилище.
Лист парил меж Миром и Небом, цветущий и безмятежный и никто со
стороны не смог бы предположить, что здесь томится в одиночестве человек,
бывший некогда ло-охотником.
День походил на день, как хвоинки на ветке сосны, ничто не нарушало
ровного течения времени. До тех пор пока Хаст, преследуя косулю, не
наткнулся в зарослях бумбака на совенка-пуховичка, вывалившегося из
гнезда. Рядом на мягкой летней траве камнем застыло тело мертвой
совы-матери. Отчего она погибла Хаст так и не понял.
Он нахмурился и потянулся за ножом. Снова совы! На этот раз они
норовят отвлечь его от охоты.
Солнце отразилось от холодного железа и глаза совенка, поймав этот
отблеск, зажглись загадочным зеленым огнем. Клюв его раскрылся, выпуская
на свободу крик - еще не трель взрослой птицы, но отчаянный призыв
детеныша, мольбу о помощи и защите. Совенок прижался к неподвижному телу
матери и тоже замер в наивной надежде остаться незамеченным. Только
широкие листья бумбака величаво колыхались, точно диковинные зеленые руки.
Хаст вздохнул. Никогда доселе он не давал пощады совам. А сейчас он
вдруг узнал в испуганном и брошенном всеми птенце себя - одинокого и
беззащитного в огромном и отнюдь не ласковом мире.
Одновременно Хаст рассердился на себя за нелепую и непозволительную
слабость. Ведь если бы не певчие совы они с ло Гри наверняка так и не
заметили бы этот злосчастный Лист.
Коротко выругавшись, Хаст вернул нож в чехол, перешагнул через
застывшего птенца и ринулся по следу косули, отгоняя прочь назойливые
мысли.
Вечером, когда летнее Солнце достигло нижней точки на небосводе и
стало снова подниматься, Хаст готовил на огне мясо добытой косули, вновь и
вновь вспоминая обреченного совенка. Не выжить этому комочку теплой плоти,
ясно как день, что не выжить. И никто не поможет, ибо законы леса добры
лишь к сильным.
Дважды Хаст порывался встать и дважды, сцепив зубы, оставался на
месте. Он не должен никому помогать. Кому суждено погибнуть - погибнет,
потому что это закон. И не ему, Хасту-одиночке, нарушать законы жизни.
Но может быть именно потому, что никто не даст себе труда нарушить
закон, он и торчит седьмой год на ненормальном Листе? Один, как Солнце в
Небе?
Да будь прокляты все законы! Все до единого!
Хаст встал и торопливо зашагал к зарослям бумбака.
Совенок пушистым шариком сидел у ствола молодой пихты. С мертвой
мамашей уже расправлялись шустрые мыши-падальщики и белые жуки.
Хаст кашлянул и мыши тотчас же исчезли в траве. Совенок вжался в кору
пихты, сверкая глазищами. Если бы не глазищи, он стал бы совсем незаметным
на фоне ствола. Хотя это вряд ли помогло бы: из чащи, колыхая листья
бумбака, вытекла пестрая древесная змея. Длинная, почти шаг. Нахмурившись,
Хаст подобрал валежину и прогнал змею прочь.
Теперь назад пути не осталось: совенок уже считался съеденным, а
однажды спасенного более не бросают Судьбе на забаву. Тем паче, если он
мал и беспомощен.
Спрятав кулак в рукав куртки, Хаст опустился на колени перед
совенком. Тот окаменел, не сводя глаз с человека. Медленно-медленно Хаст
протянул защищенную толстой шкурой зубра руку к птенцу и тот, словно
заранее обученный, браво шагнул навстречу и взгромоздился на предложенный
насест, аккуратно сомкнув когти вокруг запястья. Хаст затаил дыхание.
Птенец несмело пискнул:
- Ски-и-ит!
Когти его прочно обхватили руку, но нигде не повредили куртки. Птенец
словно подчеркивал, что доверяет человеку.
- Эх ты, желторотина! - усмехнулся Хаст, вставая.
Птенец раскинул крылья, балансируя, но когти прочнее не сжал, хотя
при желании мог легко пропороть и куртку, и руку Хаста под ней.
- Как, говоришь, тебя зовут? - обратился Хаст к совенку, отведя руку
далеко в сторону.
- Ски-и-ит!
- Скиит?
Птенец заворчал, будто разбуженный барсук.
- Пошли домой, Скиит, - сказал Хаст и зашагал к жилищу, переполняемый
невысказанной радостью.
Потом он долго кормил совенка кусочками сырого мяса; тот жадно
глотал, закатывая глаза. Разговаривать с кем-нибудь живым было на
удивление приятно и впервые за несколько лет Хаст не чувствовал себя
одиноким.
Ло Гри бесшумно извлек из колчана стрелу и натянул тетиву. Наконечник
из тусклого металла, казалось, обрел глаза; сейчас он глядел на жертву:
крупную сову, дремлющую на толстом суку корявой веши.
С тихим свистом стрела метнулась вперед, к ничего не подозревающей
сове, вгрызлась в жаркую плоть, легко проткнув оперение и тонкую кожу. С
хрустом ломая тонкие полые кости, окровавленный наконечник прошел сквозь
тело и вышел наружу. Жизнь покинула беспечную птицу мгновенно: шурша
ветками, сова мягко шлепнулась на прошлогоднюю хвою.
Ло Гри приблизился, вытащил стрелу, распластав тушку отточенным
охотничьим ножом, тщательно вытер наконечник о пестрые совиные перья и
вернул стрелу в колчан. Еще один взмах ножа - и средний коготь с левой
лапы перестал принадлежать законной хозяйке. Острием ножа ло Гри проделал
в когте небольшое отверстие и нанизал на тонкий шнурок, где болталось
десятка два таких же кривых, словно серп луны, когтей.
Пнув коченеющий комок сапогом, ло Гри прошептал:
- За ло Хаста, проклятая тварь! За друга...
Он убивал сов уже седьмой год.
Проснувшись, Хаст первым делом взглянул на жердь у входа: совенок
мирно дремал, вцепившись в морщинистую кору веши когтями. Вчера Хаст
приспособил этот нехитрый насест, решив, что птице удобнее отдыхать на
ветке, нежели на полу. Рядом висело ожерелье из когтей убитых сов; Хаст
наткнулся на него взглядом. Вздрогнул. Но птенец не обращал на
свидетельство смертей своих соплеменников никакого внимания.
Хаст поднялся, подошел ко входу. Глазищи птенца распахнулись,
сверкнули в полумраке жилой полости.
- С пробуждением! - бодро поздоровался Хаст и неловко снял с сучка
ожерелье, стараясь, чтобы совенок не увидел. Но тот внимательно, словно бы
даже с интересом, наблюдал за человеком.
"Чего это я? - подумал Хаст с недоумением. - Будто он понимает..."
Негромкий писк был ему ответом:
- Ски-ит!
"Надо его накормить..."
Хаст взял лук и колчан со стрелами, подвесил к поясу меч, скорее по
привычке, чем по необходимости, зафиксировал ножны на бедре, чтоб меч не
мешал при ходьбе по лесу, велел совенку "сидеть тихо" и ушел в лес.
Ожерелье он выбросил в первую же полость, без малейшего сожаления.
Охотник по-прежнему жил в нем, и даже не потому, что он отправлялся
за добычей снова и снова: в клане охотник - опора, он заботится обо всех,
кто остается в стойбище. Заботится и защищает. Последние годы Хасту не о
ком было заботиться и некого защищать. Но его естество требовало защитить
хоть кого-нибудь, помимо воли и событий, и отчасти поэтому возникали
вспышки непонятной ярости.
Именно поэтому он не устоял и спас птенца от верной гибели. И еще
Хаст подумал, что, наверное, именно из-за этого люди и стали людьми: из-за
потребности защищать и заботиться.
Лето текло, как Лист в воздушном потоке. Совенок на сытной кормежке
быстро рос и набирался сил. Пух мало-помалу заменялся на пестрые перья
взрослой птицы, крылья окрепли, постепенно Скиит стал перепархивать с
места на место, а раньше ковылял на когтистых лапах. Взрослые совы
почему-то перестали появляться вблизи жилища Хаста, а на "нос" Листа
наведываться было незачем. Хаст и не наведывался. Дичи хватало и совсем
рядом, ни человек, ни совенок не голодали.
Старые знакомые-еноты в очередной раз вывели потомство и ушли вглубь
лиственной зоны. У границы зон, где обосновался Хаст, развелось много
куропатов, чуть ближе к "корме" держался табунок оленей. Их Хаст без нужды
не трогал, решив позволить пятнистым зверькам расплодиться.
Лист держался основного потока Высот: могучей воздушной реки,
спутника Кольцевого Океана. Чуть выше, в слое, где кишел легкий планктон,
паслись киты - громадные продолговатые пузыри, свободно парящие на Миром.
На гладких серых боках виднелись лоснящиеся шарики прилипал. Изредка
вблизи Листа проплывали стайки высотных медуз - удивительно красивых
созданий, похожих на невесомые текучие шлейфы. Они обитали в верхних
уровнях атмосферы и в слой, где держались Листы, спускались очень редко.
Как-то раз Хаст наблюдал нападение трех молний на китенка - бедняга был
проколот в несколько секунд, хищники вцепились в мякоть киля под брюхом и
рухнули вместе с потерявшей способность летать жертвой прямо в волны
Океана. Молнии были королями среди плотоядных: способные набирать воздух в
специальную полость и силой извергать его в любом направлении, они
перемещались в потоках независимо от ветра с поразительной быстротой, а
привычка нападать втроем-впятером позволяла умерщвлять даже взрослых
китов.
Величаво скользили мимо корзинки наусов, прикрытые сверху полетным
шаром. Хаст готов был поклясться, что к корзинках кто-то копошиться.
Вполне возможно, что так же, как Листы приютили людей, нелетающих животных
и деревья, и наусы пустили в свои корзинки какую-нибудь мелочь. Наусов
часто сопровождали парочки воркующих альбатросов - птиц, совершенно
утративших ноги. Они всю жизнь проводили в полете, даже спали, не
переставая парить в потоках податливого воздуха. Хаст смотрел на них с
завистью: они никогда не расставались с крыльями.
А подняться в Небо хотелось все сильнее и сильнее. Набросить упряжь
на гладкие семена клена, поймать ветер шероховатой плоскостью крыла и
взмыть, подмяв восходящий поток, над Листом. Хаст закрывал глаза и видел,
как сосны и веши проваливаются вниз, казавшаяся необъятной чаша вдруг
становится похожей на чайное блюдце и виднеется целиком чуть в стороне и
внизу. И даже машет кто-то с поляны, машет рукой, приветствуя
ло-охотника...
Хаст вспомнил, как он учился летать; как тайком с тя-Гри, подростком,
еще не охотником, стянули по упряжи в поднялись в небо, впервые без
ло-наставника. Как влетели по неопытности в стаю пираний, небольших
существ, состоящих из зубастой пасти и летательного шарика, как еле сумели
вырваться, сломав крылья о плоть вечно голодных хищников у самого Листа и
как вдвоем спасались на одной прилипале... Еле дотянули до кромки - еще
немного и их тела навечно остались бы на поверхности Низа, рухнув с
пятикилометровой высоты...
Хаст часто сидел у третьей кромки, наблюдая жизнь Высоты; раньше, во
время жизни в клане, на это не хватало времени. Первые годы плена он
сосредоточился на лесе, позже стал поглядывать и за кромки Листа. Скиит
обыкновенно дремал на шелушащемся валике или пристраивался на ветке
молодого деревца, если такое попадалось вблизи от края. Ближе к осени
совенок начал летать, с каждым днем все увереннее и увереннее.
Хаст привязался к пестрому птенцу, еще нескладному, как и все
подростки, радовался его крепнущим крыльям и хитроумным проделкам; учил
его садиться на руку, защищенную шкурой зубра; учил бить куропатов,
пикируя на них с веток сосен, веш и грабов; учил не пожирать добычу тут
же, а приносить ему, Хасту. Скиит оказался на редкость сообразительной
