живот держался. Оказывается, знает он того лейтенанта - кличка ему
Жженый, и не лейтенант он, а мошенник...
Горбун быстро глянул на убийцу Тягунова, тот еле заметно кивнул
головой, и я почувствовал, как меня поднимает волна успеха: аферист
Коровин, по кличке Жженый, сидел в потьминских лагерях и опровергнуть
разработанную Жегловым легенду не мог. И случай Жеглов подобрал
фактический, они могли знать о нем.
Горбун налил мне в стакан водки, а себе какого-то мутного настоя из
маленького графинчика. Милостиво кивнул другим - и вся банда рванулась к
стаканам. Налили, подняли и чокнулись без тоста. И тут я увидел, что ко
мне со стаканом тянется бандит, который сидел в торце стола - сначала
спиной ко мне, а потом все время он как-то так избочивался, что голова
его оставалась в тени. А тут он наклонился над столом, протянул ко мне
свой стакан и сказал медленно:
- Ну что, за счастье выпьем?..
Его лицо было в одном метре от меня, и ничего больше я не замечал
вокруг, только сердце оторвалось и упало тяжелым мокрым камнем куда-то в
низ живота, и билось оно там глухими, редкими, больными ударами, и
каждый удар вышибал из меня душу, каждый удар тупо отдавался в
заклинившем, насмерть перепуганном мозгу, и в горле застрял крик ужаса,
и только одно я знал наверняка: все пропало, безвозвратно, непоправимо
пропало, и даже смерть моя в этом вонючем притоне никому ничего не даст
- все пропало. И мне пришел конец...
Чокнулся я с ним, и сил не хватило отвести в сторону глаза; я так и
смотрел на него, потому что ничего нет страшнее этого - увидеть лицом к
лицу человека, от которого ты должен сейчас принять смерть.
Поднял стакан - рукой свинцовой, негнущейся - и выпил его до дна.
Напротив меня сидел Левченко. Штрафник Левченко. Из моей роты...
...Штрафник Левченко, из моей роты. С него должны были снять
судимость посмертно, потому что он погиб в санитарном поезде, когда их
разбомбили под Брестом. До этого его тяжело ранило в рейде через Вислу,
мы плавали туда вместе
- Сашка Колобков, я и Левченко. Ему тогда в спину попал осколок мины,
и он выпал из лодки у самого берега... Значит, не погиб. И вернулся к
старым делам. И уже час слушает, как я тут выламываюсь...
- Что ж ты замолчал? Рассказывай дальше...- сказал горбун. Я снова
подумал, что горбун должен быть серьезным мужичком, коли сумел
установить среди этих головорезов такую дисциплину, что за все время без
его разрешения никто рта не открыл.
- Папаша, можно я поем маленько? - вяло спросил я.- После казенных
харчей на твой достаток смотреть больно...
- Поешь, поешь,- согласился он.- Ночь у нас большая...
Не чувствуя вкуса, молотил я зубами мясо, картошку, мягкими ломтями
пшеничного хлеба заедал, и все время давил на меня тяжелой плитой взгляд
Левченко. Господи, неужели можно забыть, как мы плыли в ледяной воде под
мертвенным светом ракет, как лежали рядом, вжавшись в сырую глину за
бруствером и прислушиваясь к голосам немцев в секрете? Но ведь, если
вдуматься, может быть, и те немцы, которых мы одновременно сняли финкой
и ручкой пистолета, были тоже неплохие люди - для своих товарищей, для
своих семей. А для нас они были враги, и, конечно, мы им врезали от
души, не задумываясь ни на секунду. И я теперь дополз до их окопа, я уже
через бруствер перевалился, но здесь меня ждал Левченко, и то, что мы с
ним оба русские, уже не имело значения, потому что я приполз сюда,
чтобы, как и тогда, год назад, взять его самого и дружков его "языками",
я пришел взять их в плен, и кары им грозили страшные, и он знал об этом,
и он хорошо знал фронтовой закон - уйти за линию фронта назад он мне не
даст. Смешно, но, увидев именно Левченко, я ощутил впервые
по-настоящему, что между мной, Жегловым, Пасюком, Колей, всеми нашими
ребятами, и ими, всей этой смрадной бандой, их дружками, подельщиками,
соучастниками, укрывателями, всеми, кого мы называем преступным
элементом, идет самая настоящая война, со всеми ее ужасными, неумолимыми
законами - с убитыми, ранеными и пленными.
Когда я командовал штрафниками, я, конечно, не надеялся, что все они
- те, кто доживет до победы,- станут какими-то образцовыми гражданами.
Но все равно не верилось, что, выжив на такой страшной войне и получив
жизнь вроде бы заново, человек захочет ее опять погубить в грязи и
стыдухе. Ну что же, рядовой Левченко видел, как воевал его комроты
Шарапов, бандит Левченко пусть посмотрит, как умрет Шарапов - старший
лейтенант милиции...
Каким-то детским заклятием убеждал я себя, что не наживется Левченко
после меня, есть какая-то справедливость, есть правда, есть судьба -
падет на него моя кровь, и его проволокут по асфальту, как шофера
"студера" Есина.
Поднял я на него глаза, чтобы сказать ему пару ласковых и взглянуть
напоследок в буркалы его продажные. Но Левченко и не смотрел на меня,
сидел он, подперев щеку ладонью, и равнодушно глядел в угол, будто его и
не касалось мое присутствие здесь и молчал он все время. Он молчал! Он
молчал! Почему?!! Почему он молчит целый час, хотя узнал меня в первый
же миг - мы ведь всего-то год не виделись!
Он ведь не может так все время молчать - он-то понимает, что мой
приход сюда - конец им всем! Ведь Левченко в отличие от остальных знает,
что в сорок третьем меня не комиссовали по инвалидности, что только в
сентябре сорок четвертого принял командование их штрафной ротой под
Ковелем!
Чего же он ждет? Чтобы я выговорился до конца? И тогда он встанет и
обскажет друзьям, что и как вокруг них на земле происходит?
А мне-то что теперь делать? В его присутствии дальше ваньку валять
нет смысла.
Что же делать?
- Машину-то хорошо водишь? - спросил меня горбун.
- Ничего, не жаловались...
- На фронте ты где служил? Шоферил?
- Два года просидел за баранкой,- сказал я с усилием, чувствуя, как
язык мой становится тяжелым и непослушным, будто у пьяного. А я ведь и
не захмелел нисколько - обстановочка сильно бодрила. Чго же делать? Что
делать?
Что бы Жеглов на моем месте сделал? Или что стал бы я делать на
фронте в такой ситуации? Ну, засекли бы, допустим, немцы разведгруппу -
я бы ведь не стал разоряться, размахивая голыми руками. Залег? Или пошел
бы на прорыв?
Пропади ты пропадом, Левченко! Нет мне пути назад!
- В автобате 144-й бригады тяжелой артиллерии служил. Две медали имел
- при судимости отобрали,- сказал я твердо.
Полыхая весь от ярости, думал я про себя: пускай он, гадина, скажет
им, что не служил я в автобате шофером, а вместе с ним плавал через
Вислу за "языками", пусть он им, паскуда, скажет, что я сорок два раза
ходил за линию фронта и не две у меня отобранные медали, а семь - за
Москву, за Сталинград, "За отвагу", "За боевые заслуги", за Варшаву, за
Берлин, за Победу! Скажи им, уголовная рожа, про две мои Звездочки, про
"Отечественную войну", про мое "Красное Знамя", поведай им, сука, про
пять моих ран и расскажи заодно про надпись мою на рейхстаге! И про моих
товарищей, которые не дошли до рейхстага, и про живых моих друзей,
которых ты не видел, но которые и после меня придут сюда и с корнем
вырвут, испепелят ваше крысиное гнездовье...
А Левченко не смотрел на меня. И молчал.
- А не говорил Фокс про дружка своего? спросил горбун.
- Убили менты дружка его,- сказал я.- Застрелили, значит...
- Где ж случилось это?
- Не знаю, я там не был, а Фокс не говорил. Сказал только, что по
глупости на мусоров налетели и корешу его в затылок пулю вмазали. Без
мучений кончился, сразу же помер. Он еще сказал, что так, может, и
лучше, раненый человек слабый, его на уговор легче взять...
Обвел я их взглядом - интересно мне было, как они прореагируют на
весть о смерти Есина, все-таки им он был свой человек. А они никак не
отреагировали - то ли горбун дисциплину такую здесь навел, то ли им
наплевать было на Есина.
Застрелили - застрелили, и черт с ним.
Все жрал, никак остановиться не мог Лошак. Убийца Тягунов, не обращая
на нас внимания, сам с собой карточные фокусы разыгрывал. Чугунная Рожа
приладился за столом оружие чистить: пушка у него была хорошая -
револьвер "лефоше", я такой уже видел, хитрая это штука, в ней помимо
ствола есть нож, а ручкой как кастетом можно работать. Аня сидела,
сгорбившись, постарев сразу, и тоненько дрожали у нее ноздри, и пальцы
тряслись, и я подумал, что она, наверное, кокаином балуется.
Бабка-вурдалачка недвижимо подпирала стену и неотрывно на меня глазела,
а Промокашка брал из вазочки куски сахару, клал их на ладонь и ловким
щелчком забрасывал в рот, и, когда он ловил белые куски вытянутыми
губами, походил он сильно на дрессированную дворнягу. А горбун гладил
своего кролика, поглядывал на меня красными глазками. И только Левченко
как будто здесь отсутствовал.
- А что же нам велел передать Фокс? - вступил в игру горбун.
- Вам он ничего не велел мне передавать. Он мне посулил денег, если я
разыщу его бабу и скажу ей, что надо делать. А уж это ее усмотрение -
меня сюда заволакивать...
- И что же надо делать? Что тебе Фокс сказал?
- Спасать его он велел.
- Как же это я его СПАСУ? Петровку на приступ брать пойду?
- Этого я не знаю. Я только могу сказать, что он задумал.
- Ну-ну, говори...
- Вчера вечером он следователю сказал, что хочет сознаться в
ограблении магазина, где сторожа стукнули...
- Зачем?
- По закону его должны - так Фокс говорит - вывезти на место
преступления, чтобы он там показал, как все происходило. Поскольку он ни
на что больше не колется, они сразу же ухватились за его признание - им
там все, мол, надо задокументировать, снять его на фотографии, чтобы он
потом не вздумал отказаться... При нем же по телефону договорились на
завтра.
- Ну, это я понял - дальше-то что?
- А дальше он такое суждение имел: пока он на Петровке, повезет его
не тюремный конвой, а опер-группа со следователем. И на месте их там
должно быть три-четыре человека, ну, пять от силы, не больше. Магазин
для такого дела обязательно закроют. Это для вас сигнал будет - как
среди дня запрут магазин, значит, должны и его привезти туда вскоре. Он
мне сказал, что продумал все до тонкости, каждую детальку обмозговал...
- Он, гад, лучше бы раньше мозговал, как псам в руки не даваться,-
буркнул сердито горбун.
- Это я не знаю, я говорю то, чего он мне велел передать. Значит,
план у него такой: введут его магазин и дверь изнутри прикроют, а вы в
это время тем же макаром, что в прошлый раз, войдете через подвал в
подсобку. Машина должна на пустыре за магазин отчалиться. Когда он с
операми спустится в подсобку, вы их там всех переколете и спокойно
черным ходом наружу выйдете. Вот и вся его задумка. Сил, он сказал,
наверняка хватит, потому что главное в этом деле - неожиданность...
Тишина наступила гробовая, и я даже забыл на минуту про Левченко, а
ведь я его вместе со всеми приглашал в засаду - на смерть. И он-то с
моим планом вряд ли согласится. Но это от меня уже не зависело, я сделал
все, что мог.
Все молчали и смотрели на горбуна, и мгновения эти были бесконечны.
Толково придумано,- сказал наконец убийца Тягунов. Ему, наверное,
казалось несложным заколоть трех-четырех оперативников.
- "Толково! Толково"!- заорал, передразнивая его, горбун, и белые
десны его обнажились в жутком оскале.- У них тоже пушки имеются!
Половину наших укокать там могут...
- Риск - благородное дело,- спокойно сказал Тягунов.- Нас ведь где-то
обязательно укокают...
- Типун тебе на язык, холера одноглазая!- крикнул горбун.- Перекокают
от глупости вашей! Кабы слушали меня, дуроломы безмозглые, жили бы как у
