вокруг меня будет и рассердятся они наверняка очень сильно. Так что,
Шарапов, финиш? Или еще покувыркаемся? Ведь там, на воле, остался Жеглов
- он же не сидит сложа руки, они ведь там наверняка все думают, как меня
вызволить. Но нет связи - даже если придумают, мне этого сюда не
передать. Но придумают наверняка! Должны придумать!
Они не могут меня здесь бросить...
Эта мысль снова вдохнула в меня какую-то надежду, и я начал
лихорадочно думать о том, что могут сделать наши ребята. Только
суетиться не надо, нужно медленно, не спеша думать, обстоятельно, как
думают там сейчас они. Они наверняка думают, может быть, даже придумали
уже. Но не имеют возможности сообщить мне. Хорошо, давай так прикинем:
если бы я был с Жегловым на воле, а на моем месте здесь парился Пасюк. И
мы бы придумали план его спасения, а сообщить не можем, и из-за этого
план может не сработать - он ведь расписан на две роли или на несколько
и если он не будет знать, что делать, то спектакль не состоится. Что бы
мы с Жегловым тогда решили? Использовать какой-то план, или
обстоятельства, или условия, которые нам были известны и до нашей
операции и о них ничего не надо сообщать дополнительно...
От этих быстрых судорожных мыслей гудела голова и сна не было ни в
одном глазу - мне очень хотелось отыскать лазейку, я так не хотел
умирать!
Что же нам обоим с Жегловым было известно заранее?
Состав банды? Нет!
Их характеры? Нет!
Изменение плана? Нет!
Место операции? Да!
В госпитале, где начальником тов. Лившиц, состоялась встреча раненых с
чемпионом Москвы В. Смысловым. Гроссмейстер рассказал воинам о шахматном матче
СССР-США, а затем провел сеанс одновременной игры.
"Московский большевик"
...Место операции!! Да! Да! Да! Изменить место действия они не могли! Фокса
привезут туда, где мы рассудили удобным их взять.
И мне и Жеглову хорошо известно место - подвал магазина. Длинный
тоннельчик, приемка, кладовые.. Так, а там была еще кладовая, из дверей
которой горбун огрел сторожа топором по голове. Маленькая комнатка,
полтора на полтора, с толстенной обитой дверью. Мы там долго крутились с
Жегловым - у порога этой кладовки лежал убитый сторож. Дверь в нее
открывается вовнутрь...
Там было очень светло - Гриша для осмотра и фотографирования ввернул
специально стосвечевку. На двери кладовки был тяжелый засов. А если там
будет темно?..
Совсем темно - в тоннельчике и в приемнике... Если Жеглов догадается
отпереть и приоткрыть дверь в кладовку... Туда в темноте можно
нырнуть... Дверь, конечно, бандиты могут взломать... Но для этого нужно
время - хоть пара минут... За пару минут много чего может произойти...
Кладовка квадратная, с прилавком вдоль стен... Сбоку от двери
приступочек и маленькая ниша в кирпичной стене... Ниша совсем
крохотная... Но боком в ней можно поместиться, если бандиты будут
стрелять через дверь. Можно выгадать одну-две минуты - ив них вся моя
жизнь...
Ах, если только догадается Жеглов!.. Он должен, он просто обязан
догадаться.
Ведь это мой единственный шанс... Глеб, я еще очень жить хочу! Глеб,
меня ждет Варя! Мы должны были сегодня вечером встретиться, но дело не
сорвалось... Мы договорились встретиться, если дело сорвется... Но дело
не сорвалось, и я сделал все, что мог...
Варя, любимая моя, я знаю, что ты сейчас тоже не спишь - у тебя
ночное дежурство, от ноля до восьми утра... Варя, родная, я и сам не
знал, что так все выйдет. Я не хотел тебя обманывать - я всегда знал,
тебя нельзя обманывать...
Варя, жена моя, счастье мое, короткое и светлое, мы ведь с тобой так
и не попали в загс... Варя, а как же наши пять неродившихся сыновей?!!
Варя, ведь у нас с тобой есть сын - найденыш, который должен был
принести мне счастье! Варя, свет моей жизни, любовь моя. Варя, я знал,
что полюбил тебя на всю жизнь в тот момент, когда ты, тоненькая,
высокая, легкая, вошла с нашим сыном-найденышем на руках в двери роддома
имени Грауэрмана, старого дома около Собачьей площадки, где когда-то
незапамятно давно я и сам родился... Варя, не моя вина, что такая
короткая была у нас любовь - только одну ночь, сиреневую, мгновенную,
как электрическая искра, были мы вместе... Варя, ты же сама говорила,
что через двадцать лет пройдут по нашим улицам люди, не знающие страха.
И я заплачу за это всем своим ужасным страхом, всей тоской своей, всей
болью... Варя, родная моя, а вдруг под сердцем своим ты понесла
крохотную искорку - продолжение меня самого?
Варя, насколько мне легче было бы завтра умереть, если бы я знал, что
не исчезну совсем, что останется в Городе Без Страха часть меня, мой
сын, твое дитя, моя любимая... Не забывай меня. Варя,- ты еще совсем
молодая и очень красивая, тебя еще будут любить, и я очень хочу, чтобы
ты была счастлива, Варя, но только не забывай меня совсем, хоть чуточку
памяти сбереги обо мне. Варя...
Варя, как хорошо, что ты пришла ко мне сейчас... Но ведь ты до утра
должна была дежурить? И где ты набрала столько цветов? Сейчас же
осень... Эти цветы мне? Не плачь. Варя, ты такая красивая, когда ты
смеешься... Спасибо тебе за цветы, Варя, я никогда не видел ромашек в
ноябре... Ты все можешь, Варя... Разыщи нашего найденыша, Варя... Как не
помнишь? Ты сдала его в роддом имени Грауэрмана, около Арбатской
площади. Там есть на него документы. Жеглов тебе поможет. Варя... Не
бойся, моя родная, он не заберет цветы - они ведь для меня... Он спасет
меня в подвале, и мы отдадим ему ромашки... Он спасет... Варя, он
спасет... Куда же ты, Варя? Не уходи, Варя... Не уходи... Мне одному
очень страшно... Варя!.. Варя!.. А-а-а!..
Я открыл глаза, и увидел над собой черное лицо Левченко, и снова
смежил веки в надежде, что все еще длится сон, надо подождать миг,
открыть опять глаза - и наваждение исчезнет.
- Вставай, Шарапов, пора,- глуховато сказал Левченко своим вязким
голосом.
Комната была залита серым рассветным сумраком, и в этом утре было
предчувствие какой-то еще не ведомой мне перемены. Я встал, подошел к
окну и увидел, что за ночь все укрылось снегом. На грязную, истерзанную
осенними дождями землю пал снег - толстый, тяжелый, как мороженое.
- Что, Шарапов, окропим его сегодня красненьким? - спросил у меня за
спиной Левченко.
- Посмотрим, как доведется...
В уборную меня уже конвоировал Чугунная Рожа, и с этого момента он не
отходил от меня ни на шаг, В большой комнате внизу сидел на своем месте
горбун, его мучнистое лицо за ночь стало отечным, серым. Но он
пошучивал, бодрился, покрикивал на бандитов, меня спросил, заливаясь
своим белым страшным смехом:
- Ну как, не передумал за ночь? А то мы тебе по утряночке живо
сообразим козью морду...
- Допрежь, чем обещаться, я думаю. Коли будет мне сберкнижка, пойду,
все, что скажешь, сделаю...
На завтрак ели вареное мясо, яичницу на две дюжины яиц со смальцем,
пили чай.
Глупая мысль промелькнула: хоть наемся по-людски напоследок... Ани не
было - то ли спала еще, то ли ночью уехала. Да она интересовала меня
совсем мало - куда она денется? А кроме Промокашки, все были в сборе.
Опохмелиться горбун разрешил всем одним стаканом.
- Бог даст, вернемся с добром - тогда возрадуемся,- сказал он.- А на
деле ум должен быть светел и рука точна...
Полдевятого явился Промокашка и протянул горбуну серую книжечку,
хрустко-новую, с гербом на обложке.
- На обычный или на срочный вклад положил? - СПрОСИЛ Я.
- На обычный,- сказал горбун, листая сберкнижку.
- Это жаль, на срочном за год еще один процент вырастает...
- Ты проживи сначала этот год,- сказал горбун и бросил мне книжку
через стол так, что она проскользила по столешнице и упала на пол, и
видел я, что сделал он это нарочно - заставить меня нагнуться еще раз,
снова поклониться себе. Ничего!
Поклонимся. Поднял с пола, перелистнул - все чин чинарем: Сидоренко
Владимир Иванович... двадцать пять тысяч..."
- Спасибочки вам, папаша.- Спрятал книжечку в карман и сел допивать
чай. И во всем этом чаептии и бестолковой утренней суете, в ожидании и в
неизвестности уже витал потихоньку сладковатый тошнотворный запах
смерти...
В начале десятого горбун слез со своего высокого стульчика и
скомандовал собираться. Лошак подавал ему тулупчик, он неспешно
заматывал шею длинным шерстяным шарфом, рыжий лисий малахай натягивал,
продевал длинные обезьяньи руки в романовский теплый тулупчик, а Лошак
терпеливо стоял за его спиной, как лакей.
Холуи! Противные холуи!
Нацепил малокопеечку и пальтишко Промокашка, влез в реглан убийца
Тягунов, накинул на плечи ватник Чугунная Рожа, подпоясал ремнем шинель
Левченко. У стены неподвижно стояла бабка Клаша и буравила меня глазом.
Но молчала.
- Ну, молодцы, родимые, с богом? - сказал-спросил горбун.- Присядем
на дорожку, за удачей двинулись мы... И снег нам сподручен - коли там
мусора были, то на пустыре они наследили обязательно...
Все присели, а горбун сказал:
- Верю я, будет нам удача - по святому делу пошли, друга из беды
вызволять.
Я подумал, что он гораздо охотнее отработал бы друга своего, как
кролика вчера, кабы не боялся, что он их завтра всех сдаст до единого...
Горбун встал, подошел к Клаше, бабке-вурдалачке, обнял ее, и
троекратно расцеловались они.
- Жди, мать, вернемся с удачей...
Ах вы, тараканы! Упыри проклятые! Кровью чужой усосались, гнездовье
на чужом горе выстроили, на слезах людских...
Да ты, бабка Клаша, не на меня смотри, а на своего распрекрасного
горбуна!
Последний раз вы, сволочи, видитесь! Навсегда, навсегда, навсегда!
Конец вашей паучьей семейке наступил! Не вернется паук, не вернется...
- Стерегись его, Карпуша,- сказала бабка-вурдалачка и показала на
меня в упор пальцем. А я ей поклонился и сказал:
- Готовь, бабка Клаша, выпивку-закуску, пировать к тебе приеду...
- Пропади ты пропадом!- громко, с ненавистью шепнула она и
отвернулась.
Горбун толкнул меня легонько в спину:
- Хватит языком трясти. Пошли...
На улице был сладкий снежный запах, белизна и тишина. Во дворе за
двухметровым заплотом стоял уже прогретый хлебный фургон, горбун уселся
с Лошаком в кабину, а мы попрыгали в железный ящик кузова. Заурчал
мотор, затряслась под ногами выхлопная труба, грузовик медленно
тронулся, перевалил через бугор у ворот и выкатил на улицу. И поехали
мы...
Тягунов, Левченко и я уселись на пустых ящиках, а Чугунная Рожа и
Промокашка сняли с борта длинную доску, и под ней открылись продольные
щели - как амбразуры. В фургоне стало светлее, и через щели мне были
видны мелькающие дома, трамвай, влетела и сразу же исчезла пожарная
каланча. Мы ехали из района Черкизова в сторону Стромынки...
Ужасно хотелось курить. В кармане я нащупал кисет, который мне дал
вчера Копырин: "Защемит коли - потяни, легче на душе станет..." Сильно
трясло на ухабах заледеневшей мостовой или руки у меня так сильно
тряслись, но свернуть цигарку никак не удавалось - все время табак
просыпался. Левченко долго смотрел на меня, потом взял у меня из рук
кисет и очень ловко, быстро свернул самокрутку, оставил краешек бумажки
- самому зализать,- и протянул мне. Чиркнул, прикурил, затянулся горьким
дымом, ударило мягко, дурманяще в голову, оперся я спиной о холодный
борт и закрыл глаза.
Вот и подъезжаю я к концу своего пути. Прощай, Варя... Вся надежда на
нашу встречу, если Жеглов догадается насчет двери в кладовку...
Интересно, о чем думал Вася Векшин, когда к нему на скамейку подсел
