колени, умостился там и, шевеля длинными ушами, смотрел на меня с
любопытством; и от этого белоснежного кролика, ластящегося к рукам
мучителя и убийцы, от молчаливой глыбы непонятно откуда взявшегося здесь
Левченко, от трясущихся тонких ноздрей Ани и слепых ее огромных зрачков,
от серой рожи Чугунного, от вурдалачьего пристального взгляда старухи
Клаши и безмолвного жуткого смеха горбуна - от всего этого и от кровавой
мути в моей голове показалось мне на миг, что ничего этого не
происходит, что все это - продолжение какого-то кошмарного сна, ужасной
привидевшейся дури, что все они небыль, выдумка: надо просто потрясти
сильнее башкой, встряхнуться, вырваться из цепких объятий страшного
сновидения - и все они, все это гнусное гнездовье исчезнет бесследно,
навсегда...
Но не стал я трясти башкой - они мне не привиделись, и кровь по моему
лицу текла самая настоящая. Мама, ты слышишь меня, мама?! МАМА! МА-МА!
Мамочка, я очень устал...
Не назначат тебе за меня пенсии, мама... Она ведь тебе и не нужна
совсем... Тебя ведь уже четыре года нет... И я даже не знаю, где твоя
могила...
МАМА! ЗАСТУПИСЬ ЗА МЕНЯ - НЕТ У МЕНЯ БОЛЬШЕ СИЛ!..
Мамочка! Неужели у них тоже были матери?..
Расписочку получил? - мирно спросил горбун.
- Получил, спасибо большое...
- Теперь веришь мне на слово?
- Нет, не верю...
Не видел я, как мигнул он Чугунной Роже, и тот сзади ударил меня
сложенными вместе кулаками по шее - от такого леща снова я брякнулся на
пол и, сплевывая на белые доски красно-черные сгустки, сказал:
- Папаша, дорогой, не верю - рви меня на на куски...
Горбун, задумчиво глядя на своего снегового кролика, сказал:
- Люблю я кроличков, божья тварюшка - добрая, благодарная, ласковая.
И к смерти готова благостно. А вы, людишки, все суетитесь, гоношите,
денег достигаете...
- Засуетишься, пожалуй.- И старался я скорее встать на ноги, чтобы
они не топтали меня перед смертью, последнему поруганию не подвергли; и
билась во мне мысль, неустанная и громкая, как мое сиплое дыхание:
умереть мне надо, как жил, стоя!
- И зря, и зря! Ты бы о душе подумал,- сказал горбун, зажал в ладони
белую кроличью головку и, еще почесывая у него за ухом большим пальцем,
взял со стола вилку и мгновенным движением ткнул кролика в красную
дрожащую пуговку носа, и я видел, что проступила только одна крохотная
капля крови - и весь этот пушистый, теплый ком жизни вдруг судорожно
дернулся, вздрогнул, пискнул еле слышно. И умер.
Горбун поднял его с колен за уши, пустым белым мешком вытянулся
зверек в его руке.
- Хорош,- сказал горбун.- Фунтов десять...
Бросил его бабке-вурдалачке и сказал тихо:
- Затуши с грибами.- Резко крутанулся ко мне, зыркнул глазом
воспаленным:Понял, чего ты стоишь на земле нашей грешной?
- Понял,- кивнул я.- Вот ты завтра и пошли кого-нибудь из своих
архаровцев в сберкассу - положить на мое имя деньги. Сорок тысяч. И
будут у нас полная любовь и доверие друг к дружке. И послужу тебе на
совесть...
- Ну и упрямый же ты осел!- засмеялся белыми деснами горбун.- А на
что тебе сберкнижка?
- В ней вся моя надежа, что не пришьете меня потом, как падаль
ненужную.
Денежки-то эти вам с моей книжки не выдадут. Так ведь? А коли Фокса
высвободим, они мне еще сгодятся. Да и он сам, даст бог, мне чего-нито
подкинет. Нет, мне с вами без сберкнижки никак нельзя...
- Черт с тобой, кулацкая морда!- сказал с каким-то облегчением
горбун.Противный ты жмот, смотреть на твою жадность крестьянскую
отвратно.
- Тебе на твоих харчах, может, и отвратно, а я тоже белый хлеб с
мясом люблю...
- Цыц, дурак! Ты, Промокашка, завтра к восьми пойдешь в сберкассу,
положишь на его имя двадцать пять кусков - пусть подавится ими, жмот...
Сберкнижку принесешь мне...
- Мне,- подал я голос.- Сберкнижку мне. Она меня у сердца согреет,
когда я в подвал полезу. С ней мне милицейские пушки не так страшны
будут - знаю, за что рискую...
- Заткнись,- устало сказал горбун.- Время позднее, всем дрыхнуть до
утра. Завтра нам силенки понадобятся. В шесть вставать. Кто стеречь эту
харю будет?
Всем спать хотелось, и в этой короткой заминке прозвучал вязкий голос
Левченко:
- Я.- Помолчав немного, добавил:- Он со мной в светелке наверху пусть
дрыхнет. Я его не просплю...- Встал из-за стола, подошел ко мне и
легонько толкнул в спину:- Давай шевели копытами. Иди наверх...
По скрипучей лестнице поднялись на второй этаж, и я чувствовал, как
ступеньки под ногами пружинят и гнутся под каждым тяжелым шагом идущего
позади Левченко.
Вошли в темную комнату, и во влажно-синем отблеске окна я рассмотрел
сбоку топчан и сел на него, и состояние у меня было такое, будто я
вынырнул из обморока. Где-то совсем рядом мучительно взвизгнули пружины
под могучим телом Левченко. И снова было тихо. Откуда-то снизу
доносились сюда истертые лоскуты голосов, звякала посуда, и долго,
занудно, на одной гудящей ноте говорил что-то Чугунная Рожа. А здесь
только слышалось тяжелое ровное дыхание Левченко, и молчание его было
плотным, как каменная плита, и давил он меня этой плитой невыносимо.
И так неожиданно, что я вздрогнул, он сказал чуть слышно - не
шепотом, а просто очень тихо:
- Ну, здорово, ротный...
- Здорово, Левченко...
Он помолчал и так же тихо, но очень внятно сказал:
- Через час они угомонятся. Я тебя выведу отсюда...
И в новой тишине уже не было прежней ненависти, не было таким
страшным его молчание, пока я не ответил шепотом:
- Нет, Левченко. Я не пойду...
Он не спешил с ответом, а когда заговорил, то в словах его была
грустная уверенность:
- Убьют они тебя, Шарапов. Я бы этого не хотел...
- А тебе-то чего?
- Ничего. Не хочу, и все...
- Нет, Левченко. Не надо. Кабы я хотел уйти, я бы не пришел сюда...
- Понятно,- сказал Левченко, помолчал, и тишина сгустилась,
напряглось наше молчание.- Тогда придется, Шарапов, заложить тебя моим
дружкам. Ты за их жизнями пришел ведь. И за моей. На меньшее ты не
согласишься...
- Заложи меня, Левченко, заложи... Кровь моя на тебя падет, и земля
тебя не примет, а будет вышвыривать, как грязь и камни...
- А что же мне делать, Шарапов?
- Уходи отсюда ты. Еще не поздно, ты можешь завтра не ходить в
подвал, если уйдешь сегодня...
- И что будет?
- Я сделаю то, за чем пришел сюда. И жизнь твою не возьму...
- Но они наверняка возьмут тогда твою жизнь...
- Да, наверное. Но это уже будет тогда неважно...
- Разве это бывает неважно?
- Бывает, Левченко. Когда мы с тобой год назад плыли через Вислу, нам
обоим это было не так важно. И Сашке Коробкову. А теперь ты в том окопе.
А я снова плыву с нашей стороны. Поэтому ты уходи, отваливай, уволься.
Нам обоим будет легче...
И снова мы надолго утонули в молчании, плотном и едком, как прачечный
пар.
Шуршали, скрипели внизу голоса, заплакала громко, на крик, Аня,
зудел, пилой подвизгивал старушечий голос,- наверное, вурдалачки Клаши.
Текли, капали минуты, и Левченко наконец подал голос:
- Давай спать ложиться - завтра вставать рано...
- А что решил-то?
- Пойду с вами всеми...
- Убьют тебя там. Наши убьют, коли окажете сопротивление. А сдашься -
тюрьма тебя ждет. Надолго...
Левченко покашлял, вытянулся, кряхтя, на матрасе, и крикнули под ним
испуганно пружины.
- Убьют - суждено, значит. Семи смертям не бывать, а одной не
миновать. А в тюрягу - не-е, в тюрягу больше не сяду. В жизни больше не
сяду...
Глаза немного привыкли к темноте, и громадное тело Левченко глыбой
темнело на матрасе у стены. Он дышал громко и ровно - вдох-выдох,
вдох-выдох,- и я ощущал его как бомбу с часовым механизмом - тик-так,
вдох-выдох,- и нельзя было угадать ни за что, на каком тик-таке рванет
она и разнесет вокруг все вдребезги.
Внизу убийца Тягунов напился, видимо, и пел песни, здесь отчетливо
слышался его высокий злой голос пьяный и бесшабашный. Он голосил:
Денежки лежат в чужом кармане,
Вытащить их пара пустяков.
Были ваши - стали наши, эх!
На долю вора хватит дураков...
Цыкнул на него с ожесточением горбун, и громче, истеричнее заплакала
Аня.
Тик-так, вдох-выдох, тик-так, вдох-выдох, тишина, темнота и тоска.
- Завидую я тебе, Шарапов,- сказал Левченко.
- Завтра некому будет завидовать. А так все хорошо,- усмехнулся я.
- Вот этому я и завидую,- сказал Левченко.- В твоей жизни был
смысл...
И я невольно обратил внимание, что он говорит обо мне как о
покойнике.
- Знаешь, Левченко, мне, наверное, завтра лихо достанется. Но я ведь
не жалею. Я на это иду за очень большое дело. А ты? Из-за этого
горбатого упыря? Помнишь, мы с тобой в разбитом блиндаже под Ковелем
сидели и мечтали, как заживем после войны?..
- Беда только, что с нами вместе не мечтал тот пес поганый, из-за
которого моя жизнь снова под уклон побежала...
- Это кто такой?
- Когда разбомбили немцы под Брестом санитарный поезд, документы все
сгорели.
Оклемался я, раньше срока из госпиталя рванул - хотел вас догнать.
Размечтался о небесных кренделях и в запасном полку все про себя
обсказал: так, мол, и так, ранее трижды судимый, был в штрафной роте,
представлен к снятию судимости, как искупивший кровью свою вину, и
направлена на меня наградная - ты же мне в медсанбате еще сказал. А там
сидит такая сука нерезаная, крыса тыловая, рожу раскормил красную - хоть
прикуривай. И говорит мне: нет на этот счет в вашем деле никаких
сведений, рядовой Левченко, и, пока мы выясним, направляйтесь-ка вы
снова в штрафную роту. Обидно мне стало - что же это, совсем правды на
земле нет, что ли? Сказал я ему пару ласковых, он в крик, то-се, до рук
дошло, ну, мне трибунал армейский новый срок. И привет! В июне сбежал и
вот с этими гнидами кантуюсь. Куда же мне деваться теперь? Один путь...
- Слушай, Левченко, я тебе больше не командир, приказывать не могу,
но прошу тебя как человека - уходи сегодня. Если только вывернется так,
что уцелею завтра, по всем инстанциям с тобой пройду, расскажу, как ты
воевал...
- А про подвиги мои после войны тоже расскажешь? - тоскливо спросил
Левченко.Нет, Шарапов, со мной дело кончено. А тебя я не расколол
потому, что под одной шинелью нам спать доводилось и офицерский свой
доппаек ты под койкой втихаря не крал, за спины наши не прятался под
пулями. А с Вислы на себе меня, с осколком в спине, до санитаров
дотащил. Поэтому мы с тобой вместе завтра пойдем, и как уж там бог даст,
так и будет.
- Левченко...- окликнул я его.
- Ладно, Шарапов, хватит! Давай спать, не о чем толковать...
И громко, часто задышал вдох-выдох, вдох-выдох, тик-так, тик-так...
Вытянулся я на своем топчане, закрыл глаза и только сейчас ощутил, что
всего меня еще до сих пор трясет дрожь уходящего напряжения и страха.
Уходить с Левченко нельзя: если меня хватятся, логово тут же опустеет.
Конечно, не так нам все это мнилось - Жеглов этого в виду не имел, да и
я не собирался из себя живца устраивать. Мы ведь думали их только к
магазину этому подманить, а делать из меня заложника не собирались. Да
вот так уж выкрутилось - для дела лучше, для меня хуже. И, прикидывая
сейчас шансы выйти живым из этой заварухи, я с грустью убеждался, что их
не существует. Реальных. Даже если руководство МУРа отменит операцию и
заманивать банду в ловушку не станут, а нападут прямо у магазина, всегда
у бандитов останется миг, чтобы выстрелить в меня или воткнуть нож. И не
помогут даже уроки инструктора по самбо Филимонова - слишком их много
