- Ага, точно. Вот я поговорил по душам с Груздевым и понял. Что у нас
с ним что-то получается не то. Калибр не такой у человека, чтобы из-за
квартиры на душегубство пойти...
Жеглов снова перебил меня.
- Я, конечно, не Лев Толстой,- сказал он.- Но тоже отчасти
психолог... И хочу внести некоторую ясность с Груздевым. Почти все
сослуживцы характеризовали его как человека скрытного. Да мы и сами в
этом убедились. А скрытность обязательно означает притворство,- значит,
ложь... Уже одного этого немало, потому что притворщик, врун -
потенциальный преступник...
Я эти рассуждения даже дослушивать не стал.
- А если человек скрытный от застенчивости, например?- сказал я, но
сообразил сразу, что к Груздеву это, пожалуй, вряд ли относится, и
поправился:- Или от скромности? Тоже потенциальный преступник?
Жеглов, конечно, зацепился:
- Скромный он-это да, точно, прямо институточка голубая, чистая, как
мак!- И, довольный собой, посмеялся немного, а потом посерьезнел как-то
с ходу, будто тряпкой с лица смех стер, сказал:- Давай к делу, что ты
бодягу развел...
- Так я и собирался к делу, а ты тут со своей психологией,- сказал я
досадливо.Можешь ты меня минуту послушать, не перебивая?
- Мы рассчитали, что сосед Ларисы видел Груздева на лестнице около
семи часов - как раз в это время кончился матч ЦДКА-"Динамо"...
- Ну?
-Ты помнишь, что сосед этот, Липатников, времени не знал, только по
футболу мы и сориентировались?
- Так.
- И кто играл, он не помнил, помнишь? Он еще сказал, что не болеет...
- Заладил: "помнил", "помнишь"! Не тяни кота за хвост, что у тебя за
привычка!..
- Я не тяну, я хочу, чтобы ты все до мелочи вспомнил - это очень
важно. Так вот, на радио мне сказали, что в этот день был еще один матч,
"Зенит"-"Спартак", и трансляцию его закончили в четыре. Понимаешь - в
четыре! Соображаешь, что это значит?- спросил я и протянул Жеглову
справку из радиокомитета.
Он взял справку, внимательно прочитал ее, с недоумением посмотрел на
меня, повертел справку в руках, будто хотел еще что-нибудь из нее
выжать, но больше там ничего не было написано, и он сказал:
- М-да... Это несколько подмывает показаниям соседа... Но мы ведь на
них меньше всего базировались.
-- Я извиняюсь,- сказал я запальчиво.- Это, по-моему, подмывает не
показания соседа, а наши с тобой расчЈты. Сосед что? Он
утверждает, что видел Груздева после матча, а когда это было, ему
неизвестно. А Груздев сразу сказал, что встретил Липатникова в четыре.
Это как будем понимать? Он ведь показания соседа предусмотреть не мог?
- Да черт с ними, с этими показаниями,- сердито сказал Жеглов.- Мы и
без них бы, обошлись.
-- Пока не обходились. Ты же сам про скрытность Груздева толковал и
целую теорию из нее вывел: раз скрывает, что был в семь, значит... и
всЈ такое прочее...
Жеглов разозлился всерьез:
- Слушай, орЈл, тебе бы вовсе не в сыщики, а в адвокаты идти!
Вместо того чтобы изобличать убийцу, ты выискиваешь, как его от
законного возмездия избавить.
И оттого, что он разозлился, я, наоборот, как-то сразу успокоился и
сказал ему уважительно:
- Глеб Георгиевич, ну что ты на самом деле... Мы ж с тобой одну
работу работаем, просто я хочу, чтобы возмездие действительно законное
было,- как говорится, без сучка-задоринки. Ты же лично против Груздева
ничего не имеешь, верно? Но уверился, что он преступник, и теперь
отступать не хочешь...
- А почему это я должен отступать? - рассердился Жеглов.
- А потому, что факты. Вот ты послушай меня спокойно, без сердца. Я
после разговора с Груздевым думал много... плюс все делишки Фокса этого
растреклятого.
Понимаешь, ведь между ними ничего не может быть общего, не могу я
себе представить, чтобы такие разные люди могли промеж себя сговориться
как-либо...
- Ты еще много чего не можешь представить,- вставил Жеглов.
- Не заедайся, Глеб,- попросил я его.- Лучше слушай. Соболевская мне
малость глаза приоткрыла. Мы с тобой все время считали, что Груздев, в
крайнем случае, мог навести Фокса на Ларису, так? Оказывается, Фокс и
без Груздева ее знал и у них были отношения. Серьезные, ну, со стороны
Ларисы, стало быть...
Глеб закурил, сильно затянулся, так что щеки впали, сказал:
- Ну-ну, продолжай, психолог...
Я на это не обратил внимания, мне важно было ему все разъяснить,
чтобы он, как и я, уразумел расстановку сил.
- Когда я про второй матч узнал, у меня в башке будто осветилось. Ты
сам посмотри, все ведь как нарочно складывается: патрон нестандартный,
палец на бутылке не его, след на шоколаде чужой. И что в четыре был, а
не в семь, вполне возможно. А если в четыре, а не около семи, то
остается одна-единственная улика
- пистолет...
Глеб снова затянулся и процедил:
- Одна эта улика сто тысяч других перевесит...
- Ага. Вот я и понял, что точно так же может думать Фокс. Поэтому я
поехал в Лосинку и расспросил обеих женщин о том, что было двадцатого и
двадцать первого октября - подробно, по минутам...
Глеб даже со стула поднялся:
- И что?..
- Утром двадцать первого, часов в одиннадцать, пришел проверять
паровое отопление перед зимой слесарь-водопроводчик. Крутился по дому
минут двадцать.
Высокий, черный, красивый, под плащом - военная одежда. В хозконторе
поселка водопроводчик с такими приметами не значится...- Я с торжеством
посмотрел на Глеба:- Вопросы есть, товарищ начальник?
Жеглов в мою сторону даже не высморкался. Нещадно скрипя блестящими
сапогами, принялся ходить по кабинету из угла в угол, долго ходил, потом
остановился у окна, снова долго там рассматривал что-то, ему одному
интересное. Не поворачиваясь ко мне, сказал:
- Жена Груздева, чтобы мужа выручить, под любой присягой покажет, что
это ты пистолет подбросил. Или расскажет, о чем говорили отец Варлаам с
Гришкой-самозванцем в корчме на литовской границе. Квартирохозяйку тоже
можно заинтересовать. Или запугать. Это не свидетели.
Опять вся моя работа к чертовой бабушке! Беготня, все волнения мои -
коту под хвост. Я аж задохнулся от злости, но спросил все-таки негромко:
- А кто же свидетели?
По-прежнему глядя в окно, Жеглов кинул:
- Фокс. Вот единственный и неповторимый свидетель. Для всех, как
говорится, времен и народов. Возьмем его, тогда...
Чуть не плача от возмущения, я заорал:
- Но ты же сам знаешь, Груздев не виноват! Что же ему, за бандита
этого париться?! У него, может, каждый день в тюрьме десять лет жизни
отымает!
Жеглов наконец повернулся, но глядел он куда-то вбок, и голос у него
был злой, холодный:
- Ты лишние сопли не разводи, Шарапов. Здесь МУР, понял? МУР, а не
институт благородных девиц! Убита женщина, наш советский человек, и
убийца не может разгуливать на свободе, он должен сидеть в тюрьме...
- Но ведь Груздев...
- Будет сидеть, я тебе сказал. А коли окажется, что это Фокса работа,
тогда выпустим, и все дела. И больше об этом - хватит, старший лейтенант
Шарапов. За дело несу персональную ответственность я, извольте соблюдать
субординацию!..
Замолчал он, и мне как будто говорить нечего стало, хотя и вертелось
у меня на языке, что Жеглов - это еще не МУР, что во всем этом нет
логики и нет справедливости, но как-то заклинил он меня своим окриком:
ведь я как-никак военная косточка и пререкаться с начальством в молодые
еще годы отучен... В репродукторе голос певца старательно, с коленцами
выводил: "В моем письме упрека нет, я вас по-прежнему люблю-ю-ю..."
Только он и звучал в нехорошей тишине между нами, двумя довольно
упрямыми мужиками, приятелями можно сказать...
В пепельнице лежали и дымили обе наши "нордины", и случайно
залетевший сквозь окно лучик солнца пересекали две струйки дыма - одна
ярко-голубая, плотная, другая светлая, почти прозрачная,- и я подумал:
как странно, у двух одинаковых папирос дым совсем разный, вот один,
голубой, выстлался понизу, вдоль стола, а другой, белый, тянется вверх.
Я посмотрел на Жеглова, он снова отвернулся к окну, загораживая весь
проем широкой спиной, а я думал о его шуточках, о всей его умелости,
лихости и замечательном твердом характере. "Железный парень наш
Жеглов",- сказал однажды о нем Коля Тараскин, и это было, конечно,
правильно...
В девять часов утра конвой доставил Ручечника к нам в кабинет. Камера
никому, видать, не в пользу - за эти дни он сильно сдал: пожелтело лицо,
редкая жесткая щетина прибавила добрых два десятка лет, крупная тяжелая
челюсть, придававшая ему мужественное выражение, как-то неуловимо
вытянулась, стала просто длинное, старческое, глаза запали и недобро
поблескивали из глубоких глазниц. Я усадил его на стул в углу кабинета,
и он уставился на свои пижонские штиблеты, которые из-за вынутых шнурков
сразу приобрели какой-то жалкий, нищенский вид. Жеглов разгуливал по
кабинету, напевая под нос: "Первым делом, первым делом самолеты", я
сидел за своим столом, глядя на Ручечника, и длилась эта пауза довольно
долго, как в театре, пока он, хрипло прокашлявшись, не сказал:
- Чего притащили, начальники? Покимарить вдосталь и то не дадут...
На что Жеглов быстро отозвался:
- Не лги, не лги, Петр Ручников, тебе спать сейчас совсем не хочется,
бессонница у тебя сейчас!
Ручечник спорить не стал, он уныло смотрел куда-то в стену за спиной
Жеглова, взгляд был у него грустный и сосредоточенный. Потом без видимой
причины повеселел, попросил у Жеглова чинарик, и тот, лихо оторвав
зубами конец папиросы, протянул ее вору:
- На, пользуйся моей добротой...- И, подождав, пока Ручечник сделал
несколько жадных затяжек, осведомился:- Не надоело бока давить в нашем
заведении?
- Ох надоело, начальник!- искренне сказал Ручечник.- Можно сказать,
от одной скуки тут околеешь. Сидит со мною хмырь какой-то залетный -
деревня, одно слово, ни в очко, ни в буру не может...
- А на воле благода-ать...- соблазнял Жеглов.- По нынешнему времени
ты бы уже огрел бутылочку, поехал бы на бегах рискнул...
Ручечник аж всхлипнул огорченно от таких замечательных, но - увы!-
недоступных возможностей:
- Чего толковать, на воле жизнь куда красивше, чем в седьмой камере,
да куда денешься? - Он с хрустом потянулся, широко зевнул:- 0-ох, тошно
мне, граждане начальники, отпустили бы мальчишечку...
- И отпустим,- с готовностью и вполне серьезно сказал Жеглов.- Ты мне
Фокса, я тебе волю. Мое слово - закон, у любого вора спроси!
- Точно. Ты мне волю, а Фокс? - Ручечник опустил голову и говорил
тоже серьезно:- Он ведь меня погубит. Фокс - человек окаянный. На первом
же толковище не он, так дружки его меня по стене размажут, ась?
Он поднял голову, смерил Жеглова глазами, и ничего в его лице не
осталось дурашливого, что было еще минуту назад, а видны были только
испуг да тоска по свободе, такой близкой и такой невозможной.
- Не так страшен черт, как его малюют,- построил улыбку Жеглов.- Мы
ведь его все равно возьмем...
- Только не через меня, только не через меня,- быстро забормотал
Ручечник.- Мне главное, чтобы совесть чиста, я тогда на любом толковище
отзовусь...
Глеб пожевал губами, лицо его стало суровым.
- Ты Фокса боишься...- сказал он не спеша.- Напрасно... Тебе пока что
меня надо бояться, я тебя скорее погублю, коли ты так...
- Эхма, тюрьма, дом родной!- отчаянно махнул рукой вор.- Отпилюсь на
лесоповале
- и с чистой совестью на волю! Вы не подумайте, начальнички, что я
злыдень такой...- Лицо его сморщилось, казалось, он вот-вот заплачет.-
Что я, вам помочь не хочу? Хочу, истинный крест! Но не могу! Я вам вот
байку одну расскажу - без имен, конечно, но так, для примеру. Хочете?
