глазами превратились в плывущий навстречу бледный свет. Удушье стиснуло
грудь, Сварог открыл рот, но не почувствовал хлынувшей в горло воды,
совсем ничего не почувствовал, ни воды, ни воздуха, и это оказалось самым
страшным. Он дернулся всем телом к свету.
И взмыл из родной ванны, расплескивая воду на пол. В горячке
выскочил, перевернув магнитофон, дернул хлипкую задвижку, вывалился в
комнату, запаленный, голый и мокрый.
Родная жена, изучавшая в кресле не особенно старый номер "Плейбоя",
посмотрела поверх цветной красотки в строгом деловом костюме, но с
провокационным вырезом до пупа; хмыкнула, спросила с надеждой:
- Ну что, крыша едет? Зуеву звонить? В трезвой полосе сейчас ваш
Зуев, отходняк обеспечит... Вон там, под столом, есть кто-нибудь? Черти,
скажем, или душманы?
Сварог, опамятовавшись, ответил ей простыми русскими словами (правда,
по слухам, происшедшими от китайцев) - в том смысле, что под столом нет
никого, а в кресле сидит ... и ... Жена, видя, что с ним все в порядке,
разочарованно вздохнула и заслонилась замусоленным прапорами журналом.
Сварог вернулся в ванную, быстренько обтерся, наскоро подтер воду и
убрался в комнату смотреть телевизор, а точнее - быть на глазах у этой
стервы, что исключало новые неприятности в виде удаленного на два
тысячелетия, но оказавшегося таким близким вербовочного пункта. Странно...
Считалось, что две тысячи лет назад стремян еще не было, не изобрели.
Выходит, были, раз Сварог сам их видел, - они и сейчас еще позвякивали в
ушах, как ни орал телевизор.
Интересно, что делает сейчас лохматый старикашка, краппе озабоченный
сохранностью своей головы на шее? Они ж меня достанут рано или поздно,
подумал Сварог, и эта мысль была сродни устоявшейся зубной боли. Чутье
подсказывало, что Нохор в сто раз упрямее любого отечественного
военкомата. И нет никакой возможности от него защититься. Нельзя всю
оставшуюся жизнь провести безотлучно на чьих-то глазах. Хотя бы в туалет
нужно периодически забредать.
Было даже хуже, чем в той стране, где вместо Бога был Аллах, чем в
той стране, где торчала на площади статуя льва, - в дальних краях,
забывшихся так надежно, что даже цветные ленточки на кителе и шрам на
бедре с ними никак не связывались. Если прикинуть, там было даже лучше,
там в него попросту стреляли, и можно было отвечать, сколько душе угодно,
а теперь - словно волна тащила подальше от берега. С волной не
договоришься, от нее не отобьешься....
Не отобьешься?
...Он стоял так, чтобы его видел часовой под зеленым грибком, слушал
далекое порыкивание танкового мотора и смотрел на дорогу - точнее,
скверную колею, пробитую машинами в сухой земле и подпорченную конскими
копытами. Таких дорог тут было множество, они сплетались, разбегались,
могли завести в самые неожиданные места. Когда-то совершенно трезвый
доктор Зуев на старом уазике ухитрился заехать в Китай без всяких
пограничных формальностей. Он ехал себе и ехал, заблудился, но ничуть не
расстроился, потому что любая дорога куда-нибудь да приведет. И эта старая
истина нашла подтверждение, когда впереди показались белые невысокие
строения казарменного вида, осененные алым полотнищем на высоком
флагштоке. Хорошо еще, остроглазый доктор вовремя заметил, что
полотнище-то алое, но вместо серпа и молота на нем красуется большая
золотая звезда в компании четырех маленьких, золотеньких... Дело было,
между прочим, еще при жизни Мао, когда по обе стороны границы ужасно друг
друга не любили. Доктор рванул оттуда быстрее лани, в Китае его никто не
заметил, а дома все обошлось, даже потом, когда эскулап проболтался-таки
по пьянке, ему никто не поверил, включая бдительного особиста, знавшего
по-китайски целых восемнадцать слов.
Сварог стоял и смотрел на дорогу - ничего другого не оставалось. По
случаю воскресного дня динамик на столбе орал эстрадные песни, и
идеологически выдержанная певица заливалась во всю глотку: "Прощай,
король, прощай!" - как будто ее когда-нибудь могли подпустить беседовать к
королю да еще разрешили "тыкать". Сварог в уме сказал про певицу матерное,
не отрывая взгляда от дороги.
И он был вознагражден, дождался Мэлсдоржа. А тот нисколечко не
удивился. Просто придержал конька и хладнокровнейшим образом спросил:
- Что, допек каган?
- Допек, - сказал Сварог.
- Я же говорил - беспокойный... Что, помочь надо?
- Надо, - сказал Сварог.
- Россия идет к рынку, Монголия идет к рынку...
- Что надо? - спросил Сварог.
- Автоматных патронов надо. Волков развелось.
- Делов-то, - сказал обрадованно Сварог. - Автомат не надо?
- Автомат мне уже звезданули, - сказал Мэлсдорж. - А вот золота надо.
Не для меня. Для кагана.
- Откупаться? - не понял Сварог.
- Считай, что откупаться...
Если кто-то станет уверять вас, что майору в отдаленном гарнизоне ни
за что не звездануть полрюкзака автоматных патронов, пошлите его к черту.
Даже не обязательно быть майором. Дело совершенно житейское. Гораздо
труднее, не зажигая света и не разбудив жену, ночью отыскать и сгрести в
карман ее золотишко. А покинуть ночью территорию, перемахнув через забор
из потрескавшихся бетонных плит, и вовсе проще простого, вы не в Чикаго,
юноша, вы в советском военном городке...
Эта ночь своей веселой жутью, наверное, запомнится навсегда. Мэлсдорж
привел его в какую-то мастерскую, где два монгола только что откупорили
водку, совершенно по-русски распотрошив на газете "Унэн" селедку и
плавленые сырки. Однако, увидев Мэлсдоржа, они поклонились чуть ли не до
земли, убрались в уголок, враз забыв про водку, и пулей выскакивали
оттуда, едва Мэлсдорж коротко отдавал непонятные распоряжения. Они
разожгли огонь в горне, притащили инструмент и снова пристроились в
уголке, испуганно таращась на Сварога - ему явно перепала доля суеверного
почтения.
- Ты тут в законе, я смотрю, - сказал Сварог, неловко топчась
посередине и все время натыкаясь на ржавые железяки.
- Много будешь знать, генералом не станешь, - сказал преобразившийся
Мэлсдорж, вдруг ставший ловчее, проворнее, даже, похоже, моложе. - Садись
туда и пей водку. Вон водка стоит.
- Да как-то... - зажеманился Сварог.
- Ничего. Им на работе нельзя, не хотят они водки.
Он что-то каркнул через плечо, и безымянные монголы подались из угла,
отчаянными жестами показывая Сварогу, как им не хочется водки и как они
рады его угостить. Сварог без церемоний уселся на пыльный ящик и взялся за
водку. В целях успокоения расстроенных нервов.
Но он не дождался никакого колдовства с заклинаниями и таинственными
тенями. Тени елозили по стенам самые прозаические - от занятого работой
Мэлсдоржа, время от времени помогавших ему безымянных монголов и самого
Сварога. Правда, Мэлсдорж все время бормотал себе под нос, но выглядело
это вполне обыденно.
Он работал без устали - плавил золото, разливал его в крошечные
формы, бормотал над формами. Сварогу все же порой становилось жутковато -
то глаза у безымянных монголов закатывались в ужасе под самую черепушку,
то из-под стола маячила посторонняя тень, то как-то по-особенному
посвистывал ветер, - и он наливал себе еще на два пальца, как истый янки,
только содовую, понятно, не лил, откуда здесь содовая? А Мэлсдорж работал,
как ювелир. Похоже, здесь помимо прочего делали еще и женские украшения -
иначе откуда все эти тигельки и замысловатые инструменты, красивые,
неуместные в мастерской, как две капли воды походившей на обиталище
советского слесаря.
Когда в бутылке осталась треть, а крохотные отливки остыли, Сварог
сообразил, что мастерит Мэлсдорж: пули под макаровский патрон, две штуки.
Мэлсдорж, видимо, сделал главную работу - он сел на ящик рядом со Сварогом
и выпил водки, а безымянные монголы вытаскивали из Свароговых патронов
коричневые пули и осторожненько вставляли на их место золотые, следя,
чтобы не просыпать пороха и не помять гильзы.
- Стреляй все равно куда, - сказал Мэлсдорж.
- Ну, спасибо...
- Ладно, чего там. Дело не в тебе, майор, хоть мужик ты и хороший.
Порядок должен быть. Если ты мертвый - лежи, а не скитайся по чужим векам.
У нас от своих не продохнуть, скоро и в степи будет тесно, а тут еще и
китайцы плодятся...
Сварог осторожно покачал пули кончиком пальца. Они сидели в гильзах
крепко, словно генералы из "райской группы" в московских кабинетах.
Мэлсдорж разлил остатки водки в два стакана, зашвырнул свою в рот, не
коснувшись губами посуды (Сварог завистливо крякнул), пососал селедочный
хвост, держа его за плавники, привычно вытер пальцы о голенище мягкого
сапога, подумал и спросил:
- А чего ты, если подумать, ерепенился? Был бы уважаемым человеком,
на лошадке скакал, города брал... Все лучше, чем сейчас.
- Да привык я здесь как-то, - сказал Сварог. - Прижился.
Он подозревал, что лукавит - в первую очередь перед собой. Видимо,
все дело - в голой степи. Окажись на месте молодого честолюбивого степняка
король из высокого замка (водопровод и канализация не обязательны), все
прошло бы не в пример легче. Но степь выглядела очень уж пустой,
необставленной, скучной. А Сварог был неистребимо городским. Степь (пусть
и называвшаяся иначе) старательно и яро пыталась убить его и в стране
Аллаха, и в стране Льва, в степи пропал без вести отец, степь уже два года
держала его здесь в плоской тюрьме без стен. Степь меняла облики и
названия, степь ни разу не задела ни осколком, ни пулей, но всегда
оставалась злокозненной плоскостью, богатой лишь необозримыми горизонтами
да изредка - горами.
Он шумно вздохнул, защелкнул патроны в обойму, обойму в рукоятку,
спросил:
- А еще водка есть?
Безымянные монголы, мешая друг другу, торопливо полезли в шкафчик.
Назад Сварог возвращался тепленьким, бодрым и совершенно бесстрашным.
Он передернул затвор, вдобавок еще взвел курок, чтобы не полагаться на
самовзвод. Сие было чревато - случалось, "Макар", лежа в кобуре или в
кармане, сам собой срывался с предохранителя, бабахал самостоятельно, и
хозяин получал пулю - в соответствии с присущим ему везением или
невезением. Но Сварог хотел подстраховаться.
Он шагал, браво покачиваясь, держа курс на скудные огни военного
городка и услаждая себя песней из французского репертуара:
Его отец был арлекином,
а мать наездницей была.
И с колыбели был подкинут
он в мир добра и зла.
А колыбель его висела
над самой клеткой льва,
и слышал мальчик то и дело
судьбы своей слова:
"Ты был рожден акробатом,
твой долг - менять города..."
Когда-то, в полузабытые времена больших несбывшихся надежд, он пел ее
под гитару по-французски, а сейчас помнил только вариант на языке родных
осин. Земля под ногами оставалась твердой, разве что норовила, стерва, то
и дело вздыбиться и заехать под коленки. Нохор не появлялся. Под луной
замаячил справа сутулый, чутко присевший снежный человек алмасты - но этот
перебросками во времени не занимался и вряд ли сам знал точно, в каком
времени живет. Для ученых он был загадкой, для читающей публики сенсацией,
а для местных жителей - неопасной вонючей тварью, обитавшей поблизости с
незапамятных времен и потому столь же привычной, как закат или понос.
