неточны, сейчас Вика откроет глаза, все вспомнит и пожалуется...
И еще был миг, когда он ощутил лютую ненависть к Ольге, потому что из-за
нее пришлось через такое пройти. Но это столь же молниеносно схлынуло- и
страх, и ненависть. Осталась тупая усталость да еще ощущение надлома в душе.
Он старательно прощупал ногу, уже остывающую. И убедился, что был прав:
кость полностью переломилась. Долго повторял про себя: гангрена была
неизбежна, неизбежна, неизбежна... Потом перескочил какой-то порог, за
которым все переживания отсекаются- есть в мозгу такой предохранитель...
Ольга долго плакала над мертвой - не только о ней, обо всем сразу, думал
Мазур, угрюмо сидя поодаль. Еще один предохранитель. Или клапан. Когда не
смог больше этого плача выносить, отошел, разыскал подходящее место и
принялся рыть обоими ножами неглубокую могилу, чтобы хоть что-то для нее
сделать, своей самой неожиданной женщины и самой мимолетной.
В какой-то миг, толчком, вспомнил: третий пожар. И не удивился, ничто не
ворохнулось в душе, вяло подумал, что нужно было тогда пристрелить чертова
шамана. Прямо на базаре. В те суматошные дни и не такое с рук сходило. Майор
Нуруддин, местный, а значит, верующий и в официального тамошнего бога, и во
все древнее, потаенное, так и говорил неделей раньше- если убить колдуна,
предсказания не сбудутся, неважно, хорошие или плохие...
Не было никакой дощечки с надписью, конечно,- чем бы он смог писать?
Отхватил полоску синтетической ткани, связал маленький крестик из двух
прямых сучков, вогнал в рыхлую землю - вот и все. У многих не было и этого.
Двое ушли в вечернюю тайгу.
Глава семнадцатая
ЦИВИЛИЗАЦИЯ ПО-ТАЕЖНОМУ
По тайге шагали двое- все-таки шагали, а не брели. Так что ничего еще не
потеряно, заключал про себя Мазур философски. Вот когда будешь брести-
открывай кингстоны...
Вид у обоих был такой, что мимолетный городской турист мог и врать потом
о встрече со "снежным человеком". Сначала извозились, угодив по пояс в
заболоченное озеро- хорошо еще, Мазур вовремя сыграл тревогу. Потом, когда
перевалили за горбатые хребты, долго тянулись обширные пространства густого
мелколесья, и заросли карликовой березы драли хлипкую синтетическую одежду
так, как не ухитриться и своре предварительно сговорившихся диких кошек. От
запаса ниток не осталось и трети- всякий привал Мазур начинал со
старательной штопки (временами перепоручая это Ольге, чтобы и у нее было
занятие, отвлекавшее от упаднических мыслей). Пожалуй, сейчас их уже не
заметили бы издалека- и костюмы, и куртка потеряли первоначальный цвет из-за
въевшейся грязи и пыли, и уже не болтались мешковато, а сидели почти в
облипочку- бесчисленные заштопанные места превращали одежду в подобие
шагреневой кожи. Вдобавок Ольга щеголяла в сюрреалистической одежке, бравшей
начало из каменного века,- на ней красовалась безрукавка до колен, из
оленьей шкуры, шерстью внутрь, с двумя грубо прорезанными дырками для рук,
вместо завязок схваченная оленьими жилами. Собственно, ради этой безрукавки
олень и расстался с жизнью- ночи становились все холоднее, лапник не
выручал, нужно было срочно что-то соображать.
Шкура была выделана скверно, наспех, коробилась и воняла- но на такие
мелочи оба уже не обращали внимания, нюх притупился, и можно было только
гадать, на двадцать метров от странников смердит, или же на десять. Этими же
сырыми жилами Мазур, как умел, стянул и подошвы кроссовок, начавших
понемногу распадаться. Он уже давно предупредил Ольгу, чтобы готовилась
переходить на первобытную обувь из кусков шкуры. Впрочем, вынесла бы и это -
ступни у нее после первых потертостей залеченные паутиной и смолой, надежно
покрылись жесткой сплошной мозолью, чему она уже не ужасалась. В подобном
странствии слово "ужасаться" как-то незаметно теряет смысл, потому что не
возникает обозначаемых им чувств.
Хуже всего была сухомятка. Мазур попытался однажды, убив несколько часов
на изготовление некоего подобия кастрюли из лиственничного чурбачка,
вскипятить в ней подобие супа - но "посуда", как он ни старался, прогорела
прежде, чем вода закипела. Единственная польза была в том, что удалось
вымыть Ольге волосы теплой водой.
Ели все, что попадалось на пути и неосмотрительно подставилось под
стрелу, камень или пулю. Полтора дня питались жареными гадюками - места
выдались скверные, никакой другой дичи. Набрели на россыпи сизо-фиолетовой
жимолости, и Мазур заставлял Ольгу лопать горстями горчайшую ягоду, да и с
собой прихватил, сколько смог - очень пользительно от расстройства желудка.
Тяжелее всего, больше даже, чем жена, он переживал отсутствие чая. Когда
вышли сигареты, перенес это гораздо легче.
Спичек оставалось ровно двенадцать. Патронов- четыре. Два ушли на оленя,
один- на зайца (очень уж далеко сидел, подлец, а до этого день не попадалось
дичины, и Мазур не рискнул баловаться с луком), а четыре он поневоле
истратил, отпугивая росомаху. Эта хитрющая, злобная и настойчивая тварь,
которую иные таежники считают даже поопаснее рыси, привязалась к ним в
местах, коим как нельзя лучше подходило меткое название "аю-кепчет"* -
протяженнейших буреломах. Два дня неотступно следовала в кильватере- не
нападая, просто держась поодаль и прикидывая, не собираются ли они,
обессилев, свалиться и начать помирать. При этом, стерва, ухитрилась ни разу
не подвернуться под выстрел, тут даже выучка Мазура оказалась бесполезной.
Поневоле поверишь эвенкам, что в росомаху перевоплощаются после смерти души
особенно злобных шаманов, не принятые за прегрешения в Нижнем Мире... Ночью,
ненадолго отлучаясь поохотиться, бродила поблизости. Но на третьи сутки
ушла, видимо, прикинув шансы и оставшись недовольной своими. В конце концов
случилось то, чего и следовало ожидать:
Мазур запутался в исчислении времени. Он уже не знал, август еще стоит,
или пришел сентябрь, не знал точного числа, не мог с уверенностью сказать,
восемнадцать дней они шагают, или шестнадцать. Помнил только, что сегодня -
восьмой день с тех пор, как они остались вдвоем. А вот воспоминания о том,
как они вдвоем остались, загнал в подсознание. В первую ночь ему снилась
Вика, сон был невероятно четкий и до жути похожий на явь и ведь нисколько
при том не страшный. Он просто-напросто сидел возле неширокого ручейка, а
Вика появилась меж деревьев на том берегу, подошла вплотную к разделявшей их
быстрой воде, долго смотрела на него, и в лице у нее не было ничего
демонического или хотя бы печального. Вот только ни словечка не произнесла,
долго смотрела на него, а потом неторопливо ушла в тайгу. При этом он не
испытывал ни малейшего страха, но знал, что не должен ее отпускать, а вот
шевельнуться как раз и не мог. Вынырнул из полудремы, буквально плавая в
поту, до утра так и не заснул.
С Ольгой обстояло похуже- на другой день с ней случилось что-то вроде
легкой истерики, она твердила, как заведенная, что Мазур ошибся и закопал
Вику живой, что нужно немедленно возвращаться, могила неглубокая, и они
могут успеть... После парочки оплеух это прошло, она даже не расплакалась. И
вновь стала прежней. То ли заразительно такое безумие, то ли и сам на миг
поддался таежному мороку - но часа два спустя, когда обдирал рябчиков на
привале, услышал тихий оклик:
- Адмирал! Поднял глаза и увидел Вику- меж деревьев, неподалеку.
Отчаянно заморгал, и она тут же пропала, но руки долго тряслись.
А потом - как отрезало у обоих. Правда, его немного беспокоило, что Ольга
все явственнее замыкается в себе, но это могло и почудиться. Из-за того, что
они почти не разговаривали. Незачем было. Вспоминать оставшийся неведомо где
цивилизованный мир -только нервы мотать друг другу, а обсуждать будущее из
суеверия не хотели. Но почти каждая ночевка начиналась с грубоватого слияния
тел, которому и не подобрать было названия из всех, уже имевшихся, и самых
похабных, и вполне пристойных - не обменявшись ни словом, ни взглядом, вдруг
рывком кидались друг к другу и в спустившихся сумерках отбрасывали все
прежние запреты, позволяя другому выделывать с собой такое, отчего в чистой
городской постели пришли бы в ужас. Без единого слова. Бесстыдный разгул
фантазии довел до того, что Мазуру стало казаться, будто он и не имел прежде
эту женщину по-настоящему. Конечно, если пораскинуть мозгами при свете дня,
это была какая-то форма бегства от действительности - но в том-то и соль,
что думать при свете дня никак не хотелось. Разучились, такое впечатление.
Мысли, если и приходили, были незамысловатые, конкретные, насквозь
утилитарные, вертевшиеся исключительно вокруг пути и мелких деталей с
насущными потребностями. Теперь-то Мазур верил безоговорочно, что
оказавшиеся в одиночку на необитаемом острове быстро теряют человеческий
облик и даже станут спасаться бегством от экипажа случайно приставшего к
берегу корабля. А ведь раньше не верил. Однажды, увидев на поляне небольшую
избушку, скорее, балаганчик, он инстинктивно шарахнулся в тайгу- и прошло
секунд десять, прежде чем понял, что с ним происходит...
Балаганчик оказался столь ветхим и давним, что они даже поостереглись
заходить внутрь - упершись рукой в притолоку, Мазур едва не пробил бревно
насквозь, дерево уже напоминало на ощупь сдобренную маслом гречневую кашу,
до того прогнило. Он лишь заглянул внутрь - и не увидел ничего, кроме
высокой, до пояса, травы. Очень может быть, избушку срубили еще в прошлом
столетии...
Главное было - как он прекрасно понимал - не опуститься. Жить почти
по-звериному, но остаться гомо сапиенсом. И потому он старательно чистил
зубы по утрам расщепленной на конце палочкой, мылся, бдительно понуждая к
тому же Ольгу, расчесывался корявым гребешком, а к вечеру, если
подворачивался ручей, старательно подмывал мужское достоинство. Волосы
отросли, закурчавились усы и бородка, он не стал бриться помогало от гнуса.
Впрочем, со временем произошло то, что частенько в тайге случается: организм
словно бы вырабатывает иммунитет от укусов комарья, лицо уже не пухнет, как
подушка, и боли почти не чувствуешь, когда микроскопическая летающая
тварюшка вопьется от души.
В общем, они не пали духом, они не брели. Вошли в некий устоявшийся ритм,
в новую жизнь - и вели себя так, чтобы этому ритму и этой жизни полностью
соответствовать. Вовсе не одичали, а непонятным постороннему образом слились
с тайгой. Возможно, как раз поэтому на них ни разу не нападали звери- не
было такой необходимости, они еще не превратились в ослабевшую добычу, а сам
Мазур убивал именно тогда, когда не мог без этого обойтись.
Он всей шкурой чувствовал, как семимильными шагами приближается осень.
Нигде уже не видел хоть чуточку зеленых листьев- только разные оттенки
золота и багрянца, местами листопад полностью оголил и ветки, и целые
деревья. И ночи - все прохладнее... Самой большой радостью для него стало
когда, проснувшись утром, обнаруживал на небе полное отсутствие облаков либо
несколько белых, не беременных водой. И молился в душе неизвестному богу,
чтобы успели, вышли до затяжных дождей...
Четыре дня назад он решил ввести своего рода "культурную программу".
Сливаясь по-прежнему с окружающим зеленым морем (впрочем, чуть ли не
наполовину ставшим еще и багряно-золотым), протянуть ниточку к цивилизации,
куда, он яростно верил, вскоре предстояло вернуться. И во исполнение этой
задачи без особых хлопот заставил Ольгу либо вспоминать перед отходом к
вечернему отдыху длинное стихотворение кого-нибудь из классиков или просто
