покинутым; он видит, как Дух Божий разливается по храму: неф заполнен до
предела, даже двери закрываются с трудом, и хоть в храме не топлено, но
стоит такая жара, что в склепах достославных аббатов просыпаются белые черви
и, выползая на поверхность, просовывают свои головы сквозь решетку
исповедальни.
Так выглядела церковь в канун Рождества; там царил Бог. И хотя это не
входило в его обязанности, кроме рождественской елки, жареной индюшки и
шампанского дон Валентине старательно готовил для своего прелата молитвенную
скамеечку. Он был весь поглощен своими заботами, когда в дверь постучали.
"Кто бы мог стучать в двери храма в рождественскую ночь? - подумал дон
Валентине. - Мало они все молились, что ли? Взяла же охота не вовремя!"
И пошел открывать.
Вместе с порывом ветра в церковь вошел нищий оборванец.
- Да у вас тут всюду Дух Божий! - воскликнул бродяга, блаженно
оглядываясь. - И сколько! Вот красотища-то, аж снаружи видать... Монсиньор,
дайте и мне немножко, ведь сегодня Рождество.
- Это не мое, это для его преосвященства, - отвечал секретарь. - Он
скоро придет сюда молиться. Архиепископ и так от всего отрекся ради
святости, не хочешь же ты, чтобы я лишил его Духа Божьего. И потом, никакой
я не монсиньор.
- Ну хоть чуточку, падре. Смотрите, сколько тут у вас благодати.
Архиепископ даже не заметит.
- Я же сказал тебе: нельзя. Ступай, церковь закрыта. - И он выставил
нищего на улицу, подав ему пять лир.
Но едва лишь тот вышел, как Дух Божий покинул храм. Дон Валентине
растерянно озирался по сторонам, с надеждой поднимал глаза к сумрачным
сводам: Бога там не было. И торжественное убранство церкви: колонны, статуи,
балдахины, канделябры - все вдруг утратило таинственный и праздничный вид,
стало скучным и угрюмым. До прихода архиепископа меж тем оставалось не так
много времени.
В смятении дон Валентине выглянул на улицу, окинул взглядом площадь.
Пусто. Несмотря на Сочельник, никаких следов Божьего присутствия. Из
светящихся окон доносились смех, звон бокалов, музыка и даже брань. Но где
же колокола, где церковное пение?
Дон Валентине шагнул в темноту и пошел по оскверненным улицам, а вслед
ему неслись звуки безудержного веселья. Впрочем, он знал, куда идти.
Вот и дом, где вокруг праздничного стола собралось дружное семейство.
Взрослые и дети смотрели друг на друга с любовью, и над ними витал Дух
Божий.
- С Рождеством вас, падре, - сказал хозяин. - Не окажете ли нам честь?
- Я спешу, друзья мои, - отвечал дон Валентино. - По моему недосмотру
Бог покинул храм, где вскорости собирается творить молитвы его
преосвященство. Не одолжите ли мне вашей благодати? Ведь вам и так хорошо
вместе...
- Дражайший дон Валентине, - сказал хозяин дома, - вы забываете, что
сегодня Рождество. Как же я могу в такой день лишить моих детей милости
Божьей? Я удивлен вашей просьбой.
Как только он это сказал. Дух Божий покинул дом, улыбки сползли с лиц,
а румяный жареный каплун показался безвкусной жесткой коркой.
И снова дон Валентине отправился бродить по пустынным черным улицам.
Через какое-то время он опять увидел Бога. Это было у самых городских ворот,
за которыми расстилалась, мерцая в темноте, покрытая снегом равнина. Над
полями и над деревьями, будто ожидая чего-то, парил Бог. Дон Валентине упал
на колени.
- Что ты тут делаешь? - спросил у него крестьянин. - Или простудиться
захотел? Холод-то какой!
- Посмотри туда, сын мой, разве ты не видишь?
Крестьянин без удивления взглянул на Бога.
- А-а, это наш, - пояснил он. - Каждый год в рождественскую ночь он
спускается с небес благословить наши поля.
- Послушай, - сказал ему священник, - дай и мне частицу Божьего
благословения. Бог покинул наш город, даже в церквах его нету. Дай мне хоть
чуточку, чтобы архиепископ мог отпраздновать Рождество.
- И не проси даже, святой отец! Кто знает, за какие грехи Господь лишил
вас своей благодати. Сами виноваты, сами и расхлебывайте.
- Да, грешны мы, но кто ж безгрешен? Ты многим душам можешь даровать
спасение, сын мой, достаточно одного твоего слова.
- С меня довольно, коль свою душу спасу, - усмехнулся крестьянин.
И в тот же миг Дух Божий покинул равнину и исчез в темном небе.
А дон Валентине пошел дальше. Только все реже встречал он следы Божьего
присутствия, а у кого было немного благодати, тот не хотел ею делиться, и
как только счастливый обладатель Божьего дара говорил "нет". Бог покидал
его.
Так дошел дон Валентине до бескрайней равнины и вдруг далеко-далеко, у
самого горизонта, увидел светящееся облако: это был Бог. Тогда он бросился
на колени в снег и воскликнул:
- Господи, подожди меня! Мой архиепископ остался один, и в том моя
вина. Но сегодня ведь Рождество.
Позабыв про обмороженные ноги, проваливаясь по колено в снег, падая и
снова вставая, молодой священник пошел навстречу свету. Хватило бы только
сил...
И вот наконец послышался торжественный многоголосый хор - это пели
ангелы, - и луч света прорезал тьму. Дон Валентине потянул на себя
деревянную дверь и очутился в огромной церкви. Посредине, в полумраке,
молился какой-то священник. А в церкви был настоящий рай.
- Брат мой, - взмолился дон Валентине, собрав последние силы и все еще
дрожа от стужи, - сжалься надо мной. Я совершил ошибку, и Бог покинул моего
архиепископа в эту праздничную ночь. Дай мне немного благодати, прошу тебя.
Молящийся медленно повернул голову, и молодой священник стал еще
бледнее: он узнал прелата.
- С Рождеством тебя, дон Валентине! - воскликнул архиепископ, вставая
ему навстречу и светясь неземной радостью. - Куда же ты делся, несносный
мальчишка? И что забыл ты на улице в такую беспросветную ночь?
Дино Буццати
СЕМЬ ГОНЦОВ
Перевод Ф. Двин
Пустившись в путь, чтобы обследовать королевство моего отца, я с каждым
днем все больше и больше удаляюсь от нашего города, а известия оттуда
приходят все реже.
Свое путешествие я начал, когда мне было немногим больше тридцати, и
вот уже восемь с лишним лет, а точнее, восемь лет, шесть месяцев и
пятнадцать дней я постоянно нахожусь в дороге. Уезжая из дома, я думал,
что за несколько недель без труда достигну границ королевства, но на моем
пути попадались все новые селения, а в них - новые люди, и эти люди
говорили на моем родном языке и утверждали, будто они - мои подданные.
Уж не взбесился ли компас моего географа, и мы, думая, что следуем
строго на юг, в действительности движемся по кругу, а расстояние,
отделяющее нас от столицы, остается неизменным; этим, возможно, и
объясняется тот факт, что мы никак не доберемся до границ королевства.
Но чаще меня мучит сомнение, что пределов этих вообще не существует,
что королевство беспредельно и, сколько бы я ни шел вперед, мне никогда не
достичь своей цели.
Я начал путешествие, когда мне было уже за тридцать. Может быть,
слишком поздно? Друзья, да и родные, смеялись над моими планами, считая
эту затею бессмысленной тратой лучших лет жизни.
И потому не многие из преданных мне людей согласились отправиться
вместе со мной.
Хоть я и был человеком беспечным - куда более беспечным, чем теперь! -
но все же позаботился о том, чтобы поддерживать во время путешествия связь
с близкими, и, отобрав из эскорта семь лучших всадников, сделал их своими
гонцами.
По неведению я полагал, что семи гонцов будет предостаточно. Но с
течением времени убедился, что число их смехотворно мало, хотя ни один из
гонцов ни разу не заболел, не попал в лапы к разбойникам и не загнал свою
лошадь. Все семеро служили мне так стойко и преданно, что вряд ли я смогу
когда-либо вознаградить их по заслугам.
Чтобы легче было различать гонцов, я дал им имена по первым семи буквам
алфавита : Алессандро, Бартоломео, Кайо, Доменико, Этторе, Федерико,
Грегорио.
Я редко отлучался из родного дома и потому отправил туда письмо с
Алессандро уже к вечеру вторых суток, после того как мы проделали добрых
восемьдесят миль. На следующий вечер, стараясь обеспечить непрерывную
связь, я послал второго гонца, за ним - третьего, четвертого и так далее,
вплоть до восьмого дня путешествия, когда домой отправился последний,
Грегорио. Первый к тому времени еще не возвратился.
Он нагнал нас на десятые сутки, когда мы разбивали на ночь лагерь в
какой-то безлюдной долине. От Алессандро я узнал, что двигался он
медленнее, чем предполагалось; я ведь рассчитывал, что один, на отличном
скакуне, он сможет одолеть вдвое большее расстояние, чем прошли за то же
время все мы. А он проделал этот путь лишь в полтора раза быстрее: если мы
продвигались на сорок миль, он покрывал шестьдесят, не больше.
То же было и с остальными. Бартоломео, отправившийся в город на третий
вечер нашего пути, вернулся лишь на пятнадцатые сутки.
Кайо, выехавший на четвертый вечер, прибыл только на двадцатые.
Вскоре я понял: чтобы вычислить, когда вернется очередной гонец,
достаточно умножить число дней, проведенных нами в пути, на пять.
Но по мере того, как мы удалялись от столицы, путь каждого гонца
становился все длиннее, и после пятидесяти суток путешествия интервал
между прибытием гонцов начал заметно увеличиваться. Если раньше они
возвращались в лагерь на пятые сутки, то теперь приезжали лишь на двадцать
пятые. Таким образом, голос моего города становился все слабее; порой я не
получал оттуда известий на протяжении многих недель.
Так прошло полгода - мы уже перевалили Фазаньи горы, - и интервал между
прибытием гонцов увеличился до четырех месяцев.
Известия, которые они доставляли, были теперь устаревшими; конверты я
получал измятые, иногда в пятнах плесени оттого, что гонцы, привозившие
их, ночевали под открытым небом.
Но мы шли вперед. Тщетно старался я убедить себя, что облака, бегущие
надо мной, - это все те же облака моего детства, что небо нашего далекого
города не отличается от лазурного купола, который я вижу над головой
сейчас, что воздух все тот же, и ветер дует так же, и голоса птиц точно
такие, как там. Но облака, и небо, и воздух, и ветер, и птицы были иными,
новыми, и чувствовалось, что я им чужой.
Вперед, вперед! Бродяги, встречавшиеся нам на равнинах, говорили, что
граница недалеко. Я призывал своих людей не сдаваться, заглушал слова
сомнения, срывавшиеся у них с языка.
Прошло уже четыре года с момента моего отъезда. Каким долгим оказался
путь! Столица, мой дом, мой отец - все как-то странно отдалилось, я уже
почти не верил в их существование.
Добрых двадцать месяцев молчания и одиночества пролегали теперь между
днями прибытия моих гонцов. Они доставляли странные, пожелтевшие от
времени письма, в которых я находил забытые имена, непривычные для меня
обороты речи, изъявления чувств, которые были мне непонятны. На следующее
утро, когда мы снова пускались в путь, гонец, отдохнув одну только ночь,
трогался в обратном направлении, увозя в город мои давно приготовленные
письма.
Так прошло восемь с половиной лет. Сегодня вечером, когда я ужинал в
одиночестве, в палатку вошел Доменико: он был еще в состоянии улыбаться,
хотя еле держался на ногах. Я не видел его почти семь лет. И все эти
долгие годы он мчался и мчался через луга, леса и пустыни, и бог весть
сколько лошадей сменил, прежде чем доставил вот этот пакет с письмами, а
мне его что-то и открывать не хочется. Доменико же отправился спать, чтобы
завтра чуть свет вновь умчаться обратно.
Он уедет в последний раз. В своей записной книжке я подсчитал, что если
все будет в порядке и я, как прежде, продолжу свой путь, а он - свой, то
увидеть его я смогу лишь через тридцать четыре года. Мне тогда будет
