Дино Буццати.
Рассказы
Око за око
СОСТРАДАНИЕ.
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ СКАЗКА.
СЕМЬ ГОНЦОВ
СЕМЬ ЭТАЖЕЙ
КАК УБИЛИ ДРАКОНА
ПАНИКА В "ЛА СКАЛА"
КУРЬЕРСКИЙ ПОЕЗД
ЗАБАСТОВКА ТЕЛЕФОНОВ
ТАЙНА ПИСАТЕЛЯ
ЗАКОЛДОВАННЫЙ ПИДЖАК
ВЕЗДЕСУЩИЙ
ДЕВУШКА, ЛЕТЯЩАЯ ВНИЗ
ВЛИЯНИЕ ЗВЕЗД
ОБОРОТНИ С ВИА СЕСОСТРИ
ОКО ЗА ОКО
Дино Буццати.
Око за око
Перевела с итальянского М.Иванова-Анненская
Майский номер журнала "29" за 1997 год.
OCR, Spellchek: Сергей Ковальчук (2:5031/20.4)
Семейство Марторани вернулось в свой старинный загородный дом поздно
вечером. Все вместе они ездили в соседний городок посмотреть новый фильм.
Семейство было большое: отец, землевладелец Клаудио Марторани, его жена
Эрминия, дочь Виктория с мужем Джорджо, страховым агентом, сын Джандоменико,
студент, а также взбалмошная тетушка Матильда.
По дороге Марторани обсуждали фильм - "Пурпурная печать", вестерн
Джорджа Фрейдера, с Ланом Бартентоном, Клариссой Хэвен и знаменитым
исполнителем характерных ролей Майком Мастиффой.
Поставив машину в гараж, они шли по саду и продолжали разговор.
ДЖАНДОМЕНИКО. Вы как хотите, а по-моему, тот, кто всю жизнь думает о
мести, просто червяк, низшее существо, и я не понимаю...
КЛАУДИО. Ты еще много чего не понимаешь... С незапамятных времен долг
чести любого порядочного человека - отомстить за оскорбление.
ДЖАНДОМЕНИКО. Долг чести! А что такое эта ваша пресловутая честь?
ВИКТОРИЯ. Нет, месть - дело святое. Например, если кто-то стоит у
власти и пользуется этим, творя беззакония и притесняя слабых, я прихожу в
бешенство, просто в бешенство...
ТЕТУШКА МАТИЛЬДА. Кровь... Как это говорится? Ах, да: кровь за кровь.
Помню нашумевшее дело Серралотто... Я была еще девчонкой. Этот Серралотто,
судовладелец из Ливорно, нет, погодите, я все перепутала... Из Ливорно был
его кузен. Он-то и оказался убийцей. А тот был из Онельи, вот. Говорили,
что...
ЭРМИНИЯ. Ну ладно, хватит. Вы что, собираетесь встречать рассвет на
этом собачьем холоде? Времени почти час. Что ты там возишься, Клаудио,
открывай скорей.
Они открыли дверь, зажгли свет, вошли в просторную прихожую. Парадная
лестница, охраняемая статуями в рыцарских доспехах, вела на второй этаж.
Марторани собирались уже подняться, как вдруг Виктория, шедшая позади всех,
вскрикнула:
- Какая гадость! Посмотрите, сколько тараканов!
На мозаичном полу виднелась тонкая шевелящаяся полоска черного цвета.
Вылезая из-под комода, десятки насекомых двигались гуськом к узкой щели
между стеной и полом. В движениях тварей была нервозная поспешность.
Застигнутые врасплох, тараканы лихорадочно забегали.
Марторани подошли ближе.
- В этом сарае только тараканов не хватало! - вспылила Виктория.
- В нашем доме никогда не было тараканов! - возразила ей мать.
- А это что, по-твоему? Бабочки?
- Наверное, они вползли из сада. Насекомые продолжали шествие, не ведая
об уготованной им участи.
- Джандоменико, - сказал отец, - сбегай в гараж: там должен лежать
опрыскиватель.
- Мне кажется, это не тараканы, - ответил юноша. - Тараканы
передвигаются вразброд.
- Верно... У этих на спинах странные цветные полоски... И хоботки
какие-то... У тараканов таких не бывает...
ВИКТОРИЯ. Ну сделайте что-нибудь! Не разводить же их в доме!
ТЕТУШКА МАТИЛЬДА. А если они поднимутся наверх и заберутся в кроватку
Чиччино?.. Ротики малышей всегда пахнут молоком, а тараканы любят его до
безумия... Если только я не путаю с мышами...
ЭРМИНИЯ. Ради Бога, даже и не говори... В ротик нашей крошки, нашего
спящего ангелочка!.. Клаудио, Джорджо, Джандоменико, чего вы ждете? Кончайте
с ними!
КЛАУДИО. Вспомнил. Знаете это кто? Ринкоты.
ВИКТОРИЯ. Кто?
КЛАУДИО. Ринкоты, от греческого "риникос" - носатые насекомые.
ЭРМИНИЯ. Носатые или полосатые - в доме они мне не нужны.
ТЕТУШКА МАТИЛЬДА. Будьте острожны: это к несчастью.
ЭРМИНИЯ. Что "это"?
ТЕТУШКА МАТИЛЬДА. Убивать всяких тварей после полуночи.
ЭРМИНИЯ. Знаете что, тетя, вечно вы каркаете. ..
КЛАУДИО. Давай, Джандоменико, неси опрыскиватель.
ДЖАНДОМЕНИКО. А по мне, пусть себе живут...
ЭРМИНИЯ. Он все делает наперекор!
ДЖАНДОМЕНИКО. Разбирайтесь сами, а я пошел спать.
ВИКТОРИЯ. Все вы, мужчины, трусы. Вот смотрите, как это делается.
Она сняла туфлю, нагнулась и нанесла косой удар по бегущей веренице.
Раздался звук лопающегося пузыря, и от трех насекомых остались только
темные, неподвижные пятна.
Ее пример стал решающим. Марторани начали охоту: Клаудио орудовал
башмаком, Эрминия - веером, Джорджо - кочергой. Один Джандоменико поднялся в
свою комнату. Тетушка Матильда сокрушенно покачивала головой.
Больше всех была возбуждена Виктория:
- Поглядите-ка на этих поганцев: как забегали... Я вам покажу
переселение!.. Джорджо, отодвинь комод, там у них, наверное, главное
сборище... Вот тебе! Получай! Что, припечатали? А ну, пошел! Не кашляй,
дружок! Глянь, и эта шмакодявка туда же... Лапки поднял - хочет драться...
Один из самых маленьких носатиков, совсем еще малыш, вместо того чтобы
спасаться бегством, как делали остальные, смело двигался к молодой синьоре,
невзирая на смертоносные удары, которые та сыпала направо и налево.
Оказавшись прямо под ней, смельчак принял угрожающую позу и выставил вперед
лапки. Его носик в форме клюва издал пронзительный и возмущенный писк.
- Ах, стервец! Он еще и скулит... Ты не прочь меня укусить, маленький
ублюдок? Вот тебе! Нравится? Ты еще трепыхаешься? Уже и кишки вылезли, а все
ковыляет. На тебе! - И она размазала его по полу.
В этот момент тетушка Матильда спросила:
- Кто это там наверху?
- Наверху?
- Кто-то говорит. Слышите?
- Кто там еще может говорить? Наверху только Джандоменико и малыш.
- Нет, это чьи-то голоса, - настаивала тетушка Матильда.
Все замерли, вслушиваясь. Недобитые насекомые заспешили, кто как мог, в
ближайшие укрытия.
Сверху действительно доносилась чья-то речь. Один из голосов был глухой
сильный баритон. Явно не Джандоменико. И, уж конечно, не ребенок.
- Мадонна, воры! - задрожала синьора Эрминия.
Джорджо спросил у тестя:
- Револьвер у тебя с собой?
- Там, там в первом ящике...
Вслед за баритоном послышался второй голос. Высокий и резкий, он
отвечал первому.
Не дыша, Марторани смотрели наверх, куда не доходил свет из прихожей.
- Что-то шевелится, - пробормотала синьора Эрминия.
- Кто там? - попытался было крикнуть Клаудио, собравшись с духом.
Вместо крика у него вырвался петушиный хрип.
- Иди зажги на лестнице свет, - сказала ему жена.
- Сама иди.
Одна, две - нет, три черные тени начали спускаться по лестнице.
Различить их очертания было невозможно. Тени напоминали дрожащие мешки
продолговатой формы. Они переговаривались. Постепенно слова зазвучали
отчетливо.
- Скажи-ка, дорогая, - весело говорил баритон с ярко выраженным
болонским акцентом, - по-твоему, это обезьянки?
- Малэнкий, мэрзкий, гаткий, проклятый обэзьян, - согласился второй
голос. Интонации и акцент выдавали иностранное происхождение говорившего.
- С такими-то носищами? - пренебрежительно заметил первый голос. -
Разве бывают обезьяны с такими носами?
- Пошэвэливайсь, - потребовал женский голос. - Нэ то этот тфари
попрячэтся.
- Не попрячутся, сокровище мое. Во всех комнатах мои братья. А сад уже
давно под присмотром!
Ток, ток - словно стук костылей по лестничным ступенькам.
И вот из темноты высунулось что-то вроде твердого, блестящего хобота,
метра полтора длиной, с тонкими колеблющимися усиками. За хоботом
последовало гадкое, плотное туловище величиной с сундук; оно покачивалось на
трубчатых лапах. Рядом спускалось другое чудовище, меньших размеров. Сзади,
сверкая панцирями, надвигались остальные.
Это были те самые насекомые, тараканы-ринкоты (или какой-то другой,
неизвестный вид), которых только что давили Марторани. Они увеличились до
устрашающих размеров, неся в себе демоническую силу.
В ужасе Марторани начали отступать. Из соседних комнат и сада доносился
тот же зловещий перестук костылей.
Джорджо поднял дрожащую руку и прицелился.
- Ст... ст... - прошипел тесть. Он хотел сказать "стреляй", но у него
свело язык.
Раздался выстрел.
- Скажи, дорогая, - проговорило первое чудовище с болонским акцентом. -
Разве они не смешны?
Резко скакнув, его иностранная подруга бросилась в сторону Виктории.
- И этот кадина, - взвизгнула она, передразнивая Викторию, - кочет
спрятаться под столом? Китрюга! Это ты забафлялся здэсь с туфлей! Тэбе
достафляло удофоствие фидэть нас раздафленными? А бэззакония прифодят тебя ф
бэшенстфо, просто ф бэшенстфо?.. Фон оттуда, фон, грязный тфарь! Сэйчас я
тэбе устрою!
Она схватила Викторию за ногу, выволокла из укрытия и со всей силы
опустила на нее свой клюв.
Он весил не меньше двух центнеров.
Дино Буццати.
СОСТРАДАНИЕ.
Перевел с итальянского Г.Киселев.
OCR, Spellchek: Сергей Ковальчук (2:5031/20.4)
Прямо над нами живет милейшая семья: супруги Олофер с двумя детьми.
Который год им неизменно сопутствует удача. Ровно без четверти десять перед
нашим подъездом останавливается служебный автомобиль. В него садится инженер
Олофер с толстым кожаным портфелем. Часа через два выходит госпожа Олофер.
Одна или с дочерью - очаровательной Лидией. Сын, Тони, редко бывает дома: он
вечно разъезжает по заграницам.
Счастливы ли они? Глядя на их лица, мы не можем этого понять.
Ходят слухи, что Лидия помолвлена с Эрнесто Барньи, крупным
промышленником, миллионером. Летом все семейство уезжает: в городе
становится слишком жарко. Зимой картина повторяется. На сей раз в поисках
солнца они отправляются в горы.
Жильцы нашего дома - как-никак, все мы люди - не на шутку встревожены.
Рок семьи Олофер неумолимо надвигается. Что же будет? Когда я сталкиваюсь с
госпожой Олофер в дверях подъезда (та возвращается с вечеринки, глаза
возбужденно горят, она еще не утратила былой прелести), мне так и хочется
подойти к ней и сказать:
- Мужайтесь. В нашем доме вас все любят. Мы постараемся вам помочь.
Дино Буццати.
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ СКАЗКА.
Мрачен и угрюм старинный епископский дворец. Из высоких стрельчатых
стен сочится влага. Жутковато в нем длинными зимними ночами. При дворце -
церковь; она такая огромная, что обойти ее не хватит жизни. В ней множество
часовен и ризниц. После многовекового запустения оказалось, что некоторые из
них ни разу не использовались по назначению. Что может делать там одинокий
архиепископ в рождественскую ночь, пока горожане веселятся и празднуют? Что
придумает он, дабы разогнать тоску? У всех какая-нибудь отрада: у малыша -
паровозик и клоун, у его сестрички - кукла, у матери - дети; больной не
теряет надежды, старый холостяк коротает вечер с приятелем, а пленник с
трепетом прислушивается к голосу, доносящемуся из соседней камеры. Что же
делает архиепископ, спрашивали друг у друга горожане.
Усердный дон Валентине, секретарь его преосвященства, улыбался, слушая,
как они спорят: ведь у архиепископа есть Бог. Когда в рождественскую ночь
его преосвященство стоит один-одинешенек на коленях посреди пустынной,
промерзшей церкви, то на него жалко смотреть. Но это только кажется. На
самом деле он там не один. Он не ощущает холода, не чувствует себя
покинутым; он видит, как Дух Божий разливается по храму: неф заполнен до
предела, даже двери закрываются с трудом, и хоть в храме не топлено, но
стоит такая жара, что в склепах достославных аббатов просыпаются белые черви
и, выползая на поверхность, просовывают свои головы сквозь решетку
исповедальни.
Так выглядела церковь в канун Рождества; там царил Бог. И хотя это не
входило в его обязанности, кроме рождественской елки, жареной индюшки и
шампанского дон Валентине старательно готовил для своего прелата молитвенную
скамеечку. Он был весь поглощен своими заботами, когда в дверь постучали.
"Кто бы мог стучать в двери храма в рождественскую ночь? - подумал дон
Валентине. - Мало они все молились, что ли? Взяла же охота не вовремя!"
И пошел открывать.
Вместе с порывом ветра в церковь вошел нищий оборванец.
- Да у вас тут всюду Дух Божий! - воскликнул бродяга, блаженно
оглядываясь. - И сколько! Вот красотища-то, аж снаружи видать... Монсиньор,
дайте и мне немножко, ведь сегодня Рождество.
- Это не мое, это для его преосвященства, - отвечал секретарь. - Он
скоро придет сюда молиться. Архиепископ и так от всего отрекся ради
святости, не хочешь же ты, чтобы я лишил его Духа Божьего. И потом, никакой
я не монсиньор.
- Ну хоть чуточку, падре. Смотрите, сколько тут у вас благодати.
Архиепископ даже не заметит.
- Я же сказал тебе: нельзя. Ступай, церковь закрыта. - И он выставил
нищего на улицу, подав ему пять лир.
Но едва лишь тот вышел, как Дух Божий покинул храм. Дон Валентине
растерянно озирался по сторонам, с надеждой поднимал глаза к сумрачным
сводам: Бога там не было. И торжественное убранство церкви: колонны, статуи,
балдахины, канделябры - все вдруг утратило таинственный и праздничный вид,
стало скучным и угрюмым. До прихода архиепископа меж тем оставалось не так
много времени.
В смятении дон Валентине выглянул на улицу, окинул взглядом площадь.
Пусто. Несмотря на Сочельник, никаких следов Божьего присутствия. Из
светящихся окон доносились смех, звон бокалов, музыка и даже брань. Но где
же колокола, где церковное пение?
Дон Валентине шагнул в темноту и пошел по оскверненным улицам, а вслед
ему неслись звуки безудержного веселья. Впрочем, он знал, куда идти.
Вот и дом, где вокруг праздничного стола собралось дружное семейство.
Взрослые и дети смотрели друг на друга с любовью, и над ними витал Дух
Божий.
- С Рождеством вас, падре, - сказал хозяин. - Не окажете ли нам честь?
- Я спешу, друзья мои, - отвечал дон Валентино. - По моему недосмотру
Бог покинул храм, где вскорости собирается творить молитвы его
преосвященство. Не одолжите ли мне вашей благодати? Ведь вам и так хорошо
вместе...
- Дражайший дон Валентине, - сказал хозяин дома, - вы забываете, что
сегодня Рождество. Как же я могу в такой день лишить моих детей милости
Божьей? Я удивлен вашей просьбой.
Как только он это сказал. Дух Божий покинул дом, улыбки сползли с лиц,
а румяный жареный каплун показался безвкусной жесткой коркой.
И снова дон Валентине отправился бродить по пустынным черным улицам.
Через какое-то время он опять увидел Бога. Это было у самых городских ворот,
за которыми расстилалась, мерцая в темноте, покрытая снегом равнина. Над
полями и над деревьями, будто ожидая чего-то, парил Бог. Дон Валентине упал
на колени.
- Что ты тут делаешь? - спросил у него крестьянин. - Или простудиться
захотел? Холод-то какой!
- Посмотри туда, сын мой, разве ты не видишь?
Крестьянин без удивления взглянул на Бога.
- А-а, это наш, - пояснил он. - Каждый год в рождественскую ночь он
спускается с небес благословить наши поля.
- Послушай, - сказал ему священник, - дай и мне частицу Божьего
благословения. Бог покинул наш город, даже в церквах его нету. Дай мне хоть
чуточку, чтобы архиепископ мог отпраздновать Рождество.
- И не проси даже, святой отец! Кто знает, за какие грехи Господь лишил
вас своей благодати. Сами виноваты, сами и расхлебывайте.
- Да, грешны мы, но кто ж безгрешен? Ты многим душам можешь даровать
спасение, сын мой, достаточно одного твоего слова.
- С меня довольно, коль свою душу спасу, - усмехнулся крестьянин.
И в тот же миг Дух Божий покинул равнину и исчез в темном небе.
А дон Валентине пошел дальше. Только все реже встречал он следы Божьего
присутствия, а у кого было немного благодати, тот не хотел ею делиться, и
как только счастливый обладатель Божьего дара говорил "нет". Бог покидал
его.
Так дошел дон Валентине до бескрайней равнины и вдруг далеко-далеко, у
самого горизонта, увидел светящееся облако: это был Бог. Тогда он бросился
на колени в снег и воскликнул:
- Господи, подожди меня! Мой архиепископ остался один, и в том моя
вина. Но сегодня ведь Рождество.
Позабыв про обмороженные ноги, проваливаясь по колено в снег, падая и
снова вставая, молодой священник пошел навстречу свету. Хватило бы только
сил...
И вот наконец послышался торжественный многоголосый хор - это пели
ангелы, - и луч света прорезал тьму. Дон Валентине потянул на себя
деревянную дверь и очутился в огромной церкви. Посредине, в полумраке,
молился какой-то священник. А в церкви был настоящий рай.
- Брат мой, - взмолился дон Валентине, собрав последние силы и все еще
дрожа от стужи, - сжалься надо мной. Я совершил ошибку, и Бог покинул моего
архиепископа в эту праздничную ночь. Дай мне немного благодати, прошу тебя.
Молящийся медленно повернул голову, и молодой священник стал еще
бледнее: он узнал прелата.
- С Рождеством тебя, дон Валентине! - воскликнул архиепископ, вставая
ему навстречу и светясь неземной радостью. - Куда же ты делся, несносный
мальчишка? И что забыл ты на улице в такую беспросветную ночь?
Дино Буццати
СЕМЬ ГОНЦОВ
Перевод Ф. Двин
Пустившись в путь, чтобы обследовать королевство моего отца, я с каждым
днем все больше и больше удаляюсь от нашего города, а известия оттуда
приходят все реже.
Свое путешествие я начал, когда мне было немногим больше тридцати, и
вот уже восемь с лишним лет, а точнее, восемь лет, шесть месяцев и
пятнадцать дней я постоянно нахожусь в дороге. Уезжая из дома, я думал,
что за несколько недель без труда достигну границ королевства, но на моем
пути попадались все новые селения, а в них - новые люди, и эти люди
говорили на моем родном языке и утверждали, будто они - мои подданные.
Уж не взбесился ли компас моего географа, и мы, думая, что следуем
строго на юг, в действительности движемся по кругу, а расстояние,
отделяющее нас от столицы, остается неизменным; этим, возможно, и
объясняется тот факт, что мы никак не доберемся до границ королевства.
Но чаще меня мучит сомнение, что пределов этих вообще не существует,
что королевство беспредельно и, сколько бы я ни шел вперед, мне никогда не
достичь своей цели.
Я начал путешествие, когда мне было уже за тридцать. Может быть,
слишком поздно? Друзья, да и родные, смеялись над моими планами, считая
эту затею бессмысленной тратой лучших лет жизни.
И потому не многие из преданных мне людей согласились отправиться
вместе со мной.
Хоть я и был человеком беспечным - куда более беспечным, чем теперь! -
но все же позаботился о том, чтобы поддерживать во время путешествия связь
с близкими, и, отобрав из эскорта семь лучших всадников, сделал их своими
гонцами.
По неведению я полагал, что семи гонцов будет предостаточно. Но с
течением времени убедился, что число их смехотворно мало, хотя ни один из
гонцов ни разу не заболел, не попал в лапы к разбойникам и не загнал свою
лошадь. Все семеро служили мне так стойко и преданно, что вряд ли я смогу
когда-либо вознаградить их по заслугам.
Чтобы легче было различать гонцов, я дал им имена по первым семи буквам
алфавита : Алессандро, Бартоломео, Кайо, Доменико, Этторе, Федерико,
Грегорио.
Я редко отлучался из родного дома и потому отправил туда письмо с
Алессандро уже к вечеру вторых суток, после того как мы проделали добрых
восемьдесят миль. На следующий вечер, стараясь обеспечить непрерывную
связь, я послал второго гонца, за ним - третьего, четвертого и так далее,
вплоть до восьмого дня путешествия, когда домой отправился последний,
Грегорио. Первый к тому времени еще не возвратился.
Он нагнал нас на десятые сутки, когда мы разбивали на ночь лагерь в
какой-то безлюдной долине. От Алессандро я узнал, что двигался он
медленнее, чем предполагалось; я ведь рассчитывал, что один, на отличном
скакуне, он сможет одолеть вдвое большее расстояние, чем прошли за то же
время все мы. А он проделал этот путь лишь в полтора раза быстрее: если мы
продвигались на сорок миль, он покрывал шестьдесят, не больше.
То же было и с остальными. Бартоломео, отправившийся в город на третий
вечер нашего пути, вернулся лишь на пятнадцатые сутки.
Кайо, выехавший на четвертый вечер, прибыл только на двадцатые.
Вскоре я понял: чтобы вычислить, когда вернется очередной гонец,
достаточно умножить число дней, проведенных нами в пути, на пять.
Но по мере того, как мы удалялись от столицы, путь каждого гонца
становился все длиннее, и после пятидесяти суток путешествия интервал
между прибытием гонцов начал заметно увеличиваться. Если раньше они
возвращались в лагерь на пятые сутки, то теперь приезжали лишь на двадцать
пятые. Таким образом, голос моего города становился все слабее; порой я не
получал оттуда известий на протяжении многих недель.
Так прошло полгода - мы уже перевалили Фазаньи горы, - и интервал между
прибытием гонцов увеличился до четырех месяцев.
Известия, которые они доставляли, были теперь устаревшими; конверты я
получал измятые, иногда в пятнах плесени оттого, что гонцы, привозившие
их, ночевали под открытым небом.
Но мы шли вперед. Тщетно старался я убедить себя, что облака, бегущие
надо мной, - это все те же облака моего детства, что небо нашего далекого
города не отличается от лазурного купола, который я вижу над головой
сейчас, что воздух все тот же, и ветер дует так же, и голоса птиц точно
такие, как там. Но облака, и небо, и воздух, и ветер, и птицы были иными,
новыми, и чувствовалось, что я им чужой.
Вперед, вперед! Бродяги, встречавшиеся нам на равнинах, говорили, что
граница недалеко. Я призывал своих людей не сдаваться, заглушал слова
сомнения, срывавшиеся у них с языка.
Прошло уже четыре года с момента моего отъезда. Каким долгим оказался
путь! Столица, мой дом, мой отец - все как-то странно отдалилось, я уже
почти не верил в их существование.
Добрых двадцать месяцев молчания и одиночества пролегали теперь между
днями прибытия моих гонцов. Они доставляли странные, пожелтевшие от
времени письма, в которых я находил забытые имена, непривычные для меня
обороты речи, изъявления чувств, которые были мне непонятны. На следующее
утро, когда мы снова пускались в путь, гонец, отдохнув одну только ночь,
трогался в обратном направлении, увозя в город мои давно приготовленные
письма.
Так прошло восемь с половиной лет. Сегодня вечером, когда я ужинал в
одиночестве, в палатку вошел Доменико: он был еще в состоянии улыбаться,
хотя еле держался на ногах. Я не видел его почти семь лет. И все эти
долгие годы он мчался и мчался через луга, леса и пустыни, и бог весть
сколько лошадей сменил, прежде чем доставил вот этот пакет с письмами, а
мне его что-то и открывать не хочется. Доменико же отправился спать, чтобы
завтра чуть свет вновь умчаться обратно.
Он уедет в последний раз. В своей записной книжке я подсчитал, что если
все будет в порядке и я, как прежде, продолжу свой путь, а он - свой, то
увидеть его я смогу лишь через тридцать четыре года. Мне тогда будет
семьдесят два. Но я уже знаю, что такое усталость, и не исключено, что
смерть настигнет меня раньше, чем он вернется.
Через тридцать четыре года Доменико заметит вдруг огни моего лагеря и
удивится, почему это я прошел меньше обычного. Как и сегодня, мой добрый
гонец войдет в палатку с письмами, пожелтевшими от времени и полными
нелепых сообщений из мира, давно погребенного в памяти, и остановится на
пороге, увидев меня, недвижно лежащего на походной койке, а по обеим ее
сторонам двух солдат с факелами в руках.
И все же отправляйся, Доменико, и не ропщи на мою жестокость!
Передай от меня последний поклон родному городу. Ты - живая связь с
миром, который когда-то был и моим. Из полученных за последнее время
сообщений я узнал, что там многое изменилось, отец умер, а корона перешла
к моему старшему брату, что там, где раньше были дубы, под которыми я
любил играть в детстве, теперь построены высокие каменные дома. И все же
это моя старая родина. Ты - последняя связь с ними со всеми, Доменико.
Пятый гонец, Этторе, который прибудет, с божьего соизволения, через год и
восемь месяцев, уже не сможет отправиться в обратный путь, потому что
вернуться ко мне все равно не успеет. После тебя наступит молчание, мой
Доменико, - разве что я наконец все же достигну заветного предела. Но чем
дальше я продвигаюсь, тем больше отдаю себе отчет в том, что границы не
существует.
Границы, как мне кажется, не существует, по крайней мере в том смысле,
какой мы обычно вкладываем в это слово. Нет ни высоких разделительных
стен, ни непроходимых топей, ни неодолимых гор.
Возможно, я перейду предел, даже не заметив его, и в неведении буду
по-прежнему идти вперед.
Вот почему я думаю, что, когда вернутся Этторе и следующие за ним
гонцы, я не отправлю их снова в столицу, а, наоборот, вышлю вперед, чтобы
знать заранее, что ждет меня в новых местах.
С некоторых пор по вечерам меня охватывает необычайная тревога, но это
уже не тоска по минувшим радостям, как было в начале путешествия, а,
пожалуй, нетерпеливое желание поскорее познакомиться с теми неведомыми
землями, куда мы держим путь.
Я замечаю - хотя никому еще в этом не признался, - что, по мере
приближения к нашей маловероятной цели, в небе разгорается какой-то
необычный свет - такого я не видел никогда, даже во сне; эти растения,
горы, эти реки созданы как бы из другой, непривычной для нас материи, а в
воздухе носятся предчувствия, которые я не могу выразить словами.
Завтра утром новая надежда позовет меня вперед, к неизведанным горам,
сейчас укрытым ночными тенями. И я вновь подниму свой лагерь, а Доменико,
двигаясь в противоположном направлении, скроется за горизонтом, чтобы
доставить в далекий-далекий город мое никому не нужное послание.
Компьютерный набор - Сергей Петров Дата последней редакции - 21.02.99
Имеется в виду латинский алфавит. - Здесь и далее примечания
переводчиков
Дино Буццати
СЕМЬ ЭТАЖЕЙ
Перевод Г. Богемского
Ранним мартовским утром, после целого дня тряски в поезде, Джузеппе
Корте прибыл в город, где находилась знаменитая клиника.
Температура у него была слегка повышена, но, несмотря на это, он
проделал весь путь от вокзала пешком, с чемоданчиком в руке.
Хотя болезнь протекала в легкой форме, Джузеппе посоветовали обратиться
именно в эту широко известную клинику, специализирующуюся только на данном
заболевании. Это внушало уверенность, что там самые компетентные врачи и
самое лучшее оборудование.
Здание Джузеппе Корте узнал издали: он уже видел его на фотографии в
рекламном проспекте - и остался вполне доволен. Это был белый семиэтажный
дом с нишами по фасаду, что придавало ему некоторое сходство с гостиницей.
Со всех сторон клинику окружали высокие деревья.
После общего медицинского осмотра, в преддверии более тщательного
обследования, Джузеппе Корте поместили в палату на седьмом - самом верхнем
- этаже. Комната была отличная: кругом чистота, светлая мебель, белье и
занавески белоснежные, деревянные кресла обиты яркой, пестрой тканью. Из
широкого окна открывался вид на один из самых красивых уголков города. Все
здесь дышало спокойствием, гостеприимством и вселяло надежду.
Джузеппе Корте сразу же улегся в постель и, включив лампочку над
изголовьем, начал читать книгу, которую захватил с собой.
Немного погодя в палату вошла сестра и спросила, не нужно ли чегонибудь.
Джузеппе Корте ничего не было нужно, но он охотно пустился в разговоры
с девушкой, стал расспрашивать ее о клинике. Так он узнал об одной
странной особенности. Больных здесь распределяли по этажам в зависимости
от тяжести заболевания. Седьмой был для самых легких. У больных с шестого
уже появлялись симптомы, внушающие некоторое опасение. Пятый
предназначался для тех, у кого наблюдались серьезные осложнения, и так
далее - от этажа к этажу. На втором лежали совсем тяжелобольные. На первом
- смертники.
Эта своеобразная система не только значительно облегчала обслуживание,
но и позволяла создать на каждом этаже, так сказать, однородную
обстановку, исключала нежелательные эмоции у легких больных при виде чужих
страданий и агонии. С другой стороны, такой порядок давал возможность
правильно распределить лечение и уход.
В результате создалась своего рода семиступенчатая иерархия.
Каждый этаж представлял собой обособленный мирок с только ему присущими
правилами и традициями. И так как каждое отделение возглавлял свой врач,
это порождало хотя и незначительные, но вполне определенные различия в
методах лечения; вместе с тем генеральный директор направлял всю работу
лечебного учреждения в единое русло.
Когда сестра ушла, Джузеппе Корте поднялся и, чувствуя, что температура
спала, сделал несколько шагов по комнате, выглянул в окно - не столько
чтобы полюбоваться панорамой незнакомого города, сколько в надежде сквозь
стекла разглядеть больных в палатах нижних этажей. Ниши по фасаду давали
такую возможность.
Джузеппе Корте сосредоточил внимание на окнах первого этажа, но они
были далеко внизу, просматривались только сбоку, и взгляду его не
открылось ничего интересного. Большинство из них было плотно закрыто
серыми шторами.
Вдруг Корте заметил, что из окна соседней палаты высунулся какой-то
человек. Они долго и дружелюбно переглядывались, но ни тот ни другой не
решался заговорить. Наконец Джузеппе Корте собрался с духом и спросил:
- Вы тоже здесь недавно?
- Увы, нет, - ответил тот, - я здесь уже два месяца... - Он помолчал,
не зная, как продолжить разговор, потом добавил: - Вот высматриваю своего
брата.
- Вашего брата?
- Да, - сказал незнакомец. - Мы, как это ни странно, поступили в один
день, но его состояние все время ухудшалось, и, подумайте только, он
сейчас уже на четвертом.
- Что значит - на четвертом?
- На четвертом этаже, - произнес тот с выражением такого сострадания и
ужаса в лице, что Джузеппе Корте прямо похолодел.
- Неужто на четвертом этаже такие тяжелые больные? - осторожно спросил
он.
- И не говорите! - Собеседник медленно покачал головой. - Конечно, не
совсем безнадежные, но все равно радости мало.
- Но если на четвертом этаже столь тяжелые больные, кого же тогда
кладут на первый? - спросил Корте с той шутливой непринужденностью, с
какой мы говорим о печальных вещах, нас лично не касающихся.
- Ох, на первом только умирающие. Врачам там уже нечего делать. Там
работа для одного священника. И разумеется...
- Но ведь на первом этаже очень мало больных, - перебил Джузеппе Корте:
ему не терпелось получить подтверждение, - почти все палаты закрыты.
- Сейчас действительно мало, но утром было порядочно, - ответил с едва
заметной улыбкой незнакомец. - Вон шторы опущены в палатах только что
умерших. Посмотрите - на других окна не зашторены... Вы меня извините, -
добавил он, медленно отходя от окна, - кажется, становится прохладно. Я
лягу в постель. Желаю всего наилучшего...
Человек скрылся из виду, окно резко захлопнулось, потом в соседней
палате зажегся свет. А Джузеппе Корте все еще неподвижно стоял у окна,
пристально глядя на опущенные шторы первого этажа.
Смотрел не отрываясь, с болезненным любопытством, стараясь мысленно
проникнуть в тайны этого страшного первого этажа, куда больных ссылают
умирать, и, подумав о том, как он далек от этого, ощутил прилив бодрости.
Между тем на город спустились вечерние тени. Одно за другим загорались
сотни окон огромной клиники - издали ее можно было принять за празднично
освещенный дворец.
Только на первом этаже - там, в самом низу, - несколько десятков окон
оставались слепыми и темными.
Результаты обследования обнадежили Джузеппе Корте. Обычно склонный
предполагать худшее, он в глубине души уже приготовился к суровому
приговору и ничуть не удивился бы, если бы врач объявил о переводе его на
нижний этаж. В самом деле, несмотря на то что общее состояние по-прежнему
было удовлетворительным, температура все держалась. Однако доктор со всей
сердечностью его разуверил:
- Начальные симптомы имеются, но в очень легкой форме.
Надеюсь, в течение двух-трех недель все пройдет.
- Значит, меня не переведут с седьмого этажа? - встревоженно спросил
Джузеппе Корте.
- Ну, разумеется, нет! - ответил врач, дружески похлопав его по плечу.
- А вы куда собирались? Уж не на четвертый ли? - Он засмеялся над
нелепостью такого предположения.
- Тем лучше, тем лучше, - поспешно откликнулся Корте. - А то, знаете,
стоит заболеть, всегда представляешь себе самое страшное...
Джузеппе Корте действительно остался в той палате, куда его поместили
сначала. В те редкие дни, когда ему разрешали вставать, он успел
познакомиться с некоторыми больными из других палат. Он тщательно выполнял
указания врача, прилагал все старания, чтобы побыстрее поправиться, но,
несмотря на это, особого улучшения не ощущал.
Прошло дней десять, когда к Джузеппе в палату явился старший фельдшер
по этажу. Он пришел попросить его о чисто дружеском одолжении: завтра в
больницу должна лечь одна дама с двумя детьми, так вот, две палаты для них
свободны, как раз тут, по соседству, но не хватает третьей, не согласился
бы синьор Корте перебраться в другую, не менее удобную палату?
Джузеппе Корте, разумеется, возражать не стал: одна палата или другая -
велика разница, а там, может, еще сиделка будет покрасивее.
- Я вам так благодарен! - Старший фельдшер даже слегка поклонился. -
Впрочем, с таким благородным человеком, как вы, иначе и быть не может.
Если вы ничего не имеете против, через часок приступим к переезду. Только,
знаете, надо будет спуститься этажом ниже, - добавил он небрежно, словно
речь шла о чем-то совершенно не имеющем значения. - На этом этаже, к
сожалению, свободных палат больше нет. Но это только на время, уверяю вас,
- поспешил он уточнить, видя, что Корте, резко поднявшись, сел на постели
и протестующе взмахнул руками, - только на время. Я думаю, через два-три
дня освободится какая-нибудь комната и вы сможете возвратиться на седьмой
этаж.
- Должен признаться, - сказал Джузеппе Корте, улыбаясь, чтобы показать,
что он не ребенок, - такого рода переселение мне совсем не по душе.
- Но ведь вас переселяют не из медицинских соображений. Ваше
беспокойство мне понятно, однако дело идет единственно об одолжении этой
даме, которая хочет быть поближе к своим детям... И ради бога, - с веселым
смехом добавил он, - не берите лишнего в голову!..
- Пусть так, - сказал Джузеппе Корте, - и все же, по-моему, это
недоброе предзнаменование.
Так Корте перешел на шестой этаж, и, хотя его удалось убедить, что с
ухудшением это ни в коей мере не связано, ему была неприятна мысль о том,
что между ним и обычным миром, миром здоровых людей, уже выросла ощутимая
преграда. На седьмом этаже он не терял контакта с остальным человечеством;
тамошнюю жизнь можно было считать как бы продолжением нормальной. А
переселяясь на шестой этаж, Джузеппе уже переступал границу мира
собственно больничного, где само мышление было уже немного иным - и у
врачей, и у сестер, и у пациентов. Тут уж и все, и ты сам признавал, что у
тебя настоящее заболевание, хоть и не в тяжелой форме. Из первых же
разговоров с обитателями соседних палат, с младшим персоналом и врачами
Джузеппе Корте заключил, что в этом отделении к седьмому этажу относятся с
насмешкой, словно предназначен он для мнимых больных, а только на шестом,
если можно так выразиться, дело поставлено на серьезную ногу.
А еще он понял: для того чтобы вернуться на седьмой в соответствии со
своими показаниями, ему неизбежно придется преодолеть некоторые
затруднения; потребуются определенные, пусть даже минимальные усилия,
чтобы привести в действие сложный больничный механизм, и, если он сам о
себе не позаботится, никто и не подумает перевести его обратно к
"практически здоровым".
Поэтому Джузеппе Корте решил, не впадая в апатию, настаивать на своих
законных правах. Беседуя с другими пациентами, он всякий раз стремился
подчеркнуть, что пробудет в их обществе лишь несколько дней, что он сам,
по доброй воле, перебрался сюда, чтобы не обижать одну даму, и, как только
освободится палата, он вернется обратно. Его слушали без всякого интереса
и недоверчиво покачивали головой.
Уверенность Джузеппе Корте полностью подтвердил новый лечащий врач: да,
он прекрасно мог оставаться на седьмом этаже, ибо у него болезнь в самой
легкой форме, но, в сущности, врач полагал, что на шестом этаже ему может
быть обеспечено более эффективное лечение.
- Оставим эти разговоры, - решительно перебил его Джузеппе.
- Вы сами признали, что мое место на седьмом этаже, и я хочу туда
возвратиться.
- Никто не спорит, - заверил его доктор, - я просто даю вам совет,
притом не как врач, а как искренний друг! У вас, повторяю, легчайшая
форма, можно без преувеличения сказать, что вы и вовсе не больны, но ваш
эпикриз отличается от аналогичных случаев более обширным участком
поражения. Нет-нет, поймите меня правильно:
опасность минимальна, но болезнь охватила значительную площадь...
процесс распада клеток - (впервые за время своего пребывания в клинике
Джузеппе услышал это зловещее выражение), - процесс разрушения клеток,
безусловно, еще в самой начальной стадии, а может быть, даже и не начался,
но имеет тенденцию, я подчеркиваю - имеет тенденцию, к распространению на
обширные участки организма. И лишь поэтому, как мне кажется, вам
целесообразнее лечиться здесь, на шестом, поскольку мы используем более
специализированную и интенсивную терапию.
Однажды ему сообщили, что генеральный директор клиники после долгих
консультаций со своими коллегами решил несколько изменить существующую
структуру. Каждый из пациентов - если можно так выразиться - понижался в
звании на полчина. Больные всех этажей, в зависимости от серьезности
своего состояния, подразделялись на две категории (такое разделение
производилось лечащими врачами исключительно для собственного удобства);
теперь пациенты, так сказать, старшей категории уже вполне официально
будут переведены этажом ниже. К примеру, половина обитателей с шестого
этажа, у которых болезнь прогрессирует чуть быстрее, должны перейти на
пятый, а аналогичная половина с седьмого - на шестой. Известие обрадовало
Джузеппе: ведь при столь продуманном порядке перемещений будет гораздо
легче возвратиться на седьмой этаж.
Но едва в разговоре с сестрой он заикнулся об этой своей надежде, его
постигло горькое разочарование. Он узнал, что его действительно переводят,
однако не наверх, а вниз - еще на один этаж. По причинам, объяснить
которые сестра была не в состоянии, его включили в более "тяжелую"
половину обитателей шестого этажа, и, таким образом, ему предстояло
спуститься на пятый.
Оправившись от первого потрясения, Джузеппе разбушевался:
кричал, что не позволит себя надувать, что и слышать не желает ни о
каком перемещении вниз, уж лучше он вернется домой, что никто не смеет
посягать на его права и что администрация больницы обязана считаться с
диагнозом лечащих врачей.
На крики явился доктор и посоветовал Корте успокоиться, если не хочет,
чтобы у него поднялась температура. Произошло недоразумение, объяснил он,
во всяком случае, в какой-то степени; безусловно, Джузеппе Корте следовало
бы лежать на седьмом этаже, однако в данном случае у него, как у врача,
особая точка зрения. В сущности, его заболевание - в определенном смысле,
разумеется, - можно отнести к шестой категории, учитывая значительную
площадь поражения. Однако доктор не мог понять, каким образом Корте был
занесен в более тяжелую категорию на своем этаже. По-видимому, секретарь
дирекции, который как раз сегодня утром звонил насчет Джузеппе Корте,
что-то напутал, когда записывал показания. А вероятнее всего,
администрация сознательно "ухудшила" данную им оценку, ибо считает его
хотя и опытным, но слишком уж снисходительным врачом. В общем, доктор
советовал не нервничать и смириться с переводом: ведь важно лечение как
таковое, а не то, куда поместили больного.
Что касается лечения, добавил врач, тут синьору Корте наверняка будет
не на что жаловаться: доктор пятого этажа, несомненно, обладает большим
опытом, ведь это почти непреложный закон - чем ниже этаж, тем
квалифицированнее врач - по крайней мере так полагает дирекция. Палата там
будет не менее удобная, а вид из окна такой же превосходный, ведь только
начиная с третьего этажа горизонт заслоняют верхушки деревьев.
Джузеппе Корте, у которого, как обычно, к вечеру поднялась температура,
с нарастающей усталостью слушал и слушал эти подробнейшие объяснения. В
конце концов он почувствовал, что у него нет больше сил, а главное -
желания противиться несправедливому переселению. И без дальнейших споров
дал перенести себя на этаж ниже.
Только одно служило хоть и небольшим, но все же утешением Джузеппе
Корте, переведенному на пятый этаж: по единодушному мнению врачей, сестер
и больных, он в этом отделении - наименее тяжелый. Здесь он, пожалуй, мог
считать себя счастливчиком. Однако его мучила мысль о том, что сейчас
между ним и миром здоровых людей выросли уже два барьера.
Весна входила в свои права, в воздухе потеплело, но Джузеппе теперь
потерял всякую охоту выглядывать в окно; хотя подобные страхи ничем не
оправданы, он чувствовал, как при взгляде на окна первого этажа - почти
все они по-прежнему были завешены шторами - по спине пробегает холодок:
ого, как они приблизились!
Болезнь, казалось, не прогрессировала. Однако дня через три после
перевода на пятый этаж на правой ноге у него появилась и никак не
проходила какая-то экзема. Это абсолютно не связано с основным
заболеванием, сказал врач, сущая чепуха, со всяким может случиться.
Чтобы избавиться от нее в несколько дней, необходимо пройти курс
лечения гамма-лучами.
- А здесь есть эти гамма-лучи?
- Разумеется, - с гордостью ответил врач, - в нашей клинике все есть.
Вот только одно маленькое неудобство...
- Что такое? - В душе зашевелилось смутное предчувствие.
- Собственно, это нельзя даже назвать неудобством, - оговорился доктор.
- Дело в том, что установка для лучей имеется только на четвертом этаже, а
я бы не советовал вам три раза в день спускаться и подниматься по лестнице.
- Значит, ничего не выйдет?
- Почему же? Просто было бы лучше, если бы до тех пор, пока не пройдет
раздражение, вы согласились перейти на четвертый этаж.
- Хватит! - крикнул в отчаянии Джузеппе. - Я уже по горло сыт этими
переселениями! Пусть лучше сдохну, но на четвертый этаж не пойду!
- Как угодно, - примирительно сказал доктор, - но учтите, что, как
лечащий врач, я запрещаю вам три раза на день ходить по лестнице.
Хуже всего было то, что экзема не только не исчезала, но начала
постепенно распространяться. Джузеппе она очень беспокоила: он ворочался с
боку на бок, не находя удобного положения. Так продолжалось дня три. Он
нервничал, злился и в конце концов вынужден был уступить. Сам попросил
врача назначить ему облучение и перевести этажом ниже.
На четвертом этаже Корте с затаенной радостью отметил, что являет собой
бесспорное исключение. Все больные в этом отделении были лежачими. И
только он мог позволить себе роскошь дойти от своей палаты до кабинета
физиотерапии, чем вызывал восхищенное удивление сестер.
Во время обхода он сразу обговорил с новым врачом условия своего
пребывания на четвертом этаже. В сущности, его место на седьмом, а здесь
он очутился по чистой случайности. Как только пройдет сыпь, он намерен
возвратиться наверх. Теперь уж он не допустит, чтобы его тут задерживали
еще под каким-нибудь предлогом. Его, который мог бы с полным правом
находиться на седьмом этаже.
- Так-таки и на седьмом! - воскликнул, улыбаясь, доктор, закончив
осмотр. - Вечно вы, больные, преувеличиваете! Вы, безусловно, можете быть
довольны своим состоянием - это я вам говорю. Судя по истории болезни,
серьезного ухудшения не наблюдается. Но между этим и разговорами о седьмом
этаже - простите за откровенность - все же есть некоторая разница! Ваш
случай не слишком опасен, допускаю, но тем не менее вы больны!
Джузеппе вспыхнул.
- И на какой же... на какой этаж, по-вашему, меня надо поместить?
- Ну, я затрудняюсь так сразу ответить. Для этого вас надо обследовать,
понаблюдать, по крайней мере с неделю.
- Предположим, - не отставал Корте, - но вы можете сказать хотя бы
приблизительно?
Доктор, желая успокоить его, сделал вид, будто размышляет, покачал
головой и задумчиво изрек:
- Ну, раз уж вы так настаиваете... Пожалуй, вас можно было бы поместить
на шестой. Да-да, - подтвердил он, как бы убеждая самого себя, - вы вполне
могли бы лежать на шестом.
Он явно хотел порадовать больного. Но Джузеппе Корте от этих слов
вконец растерялся. Выходит, врачи с верхних этажей его обманывали, а этот
доктор, сразу видно, очень опытный и не привык кривить душой. Так вот он
считает, что место Джузеппе не на седьмом, а на шестом, может, даже на
пятом, и, скорее всего, в разряде тяжелых! Корте совсем пал духом. В тот
вечер у него сильно подскочила температура.
Пребывание на четвертом этаже стало для Джузеппе Корте самым спокойным
с того дня, как он лег в больницу. Врач оказался очень милым, заботливым и
сердечным человеком; нередко часами засиживался у Джузеппе в палате,
беседуя на разные темы. Корте охотно рассказывал ему о своей жизни, об
адвокатской практике и светских развлечениях. Он пытался убедить себя в
том, что еще принадлежит к миру здоровых людей, что еще связан с деловыми
кругами и всерьез интересуется событиями общественной жизни.
Пытался, но безуспешно. Разговор так или иначе всякий раз переходил на
болезнь.
Мечты об улучшении, хоть минимальном, не покидали Джузеппе Корте и
постепенно становились навязчивой идеей. Гамма-лучи, правда, приостановили
распространение экземы, но излечить ее не смогли. Каждый день Джузеппе
Корте подолгу говорил об этом с врачом, стараясь держаться мужественно,
даже иронически, но это ему не очень удавалось.
- Скажите, доктор, - спросил он однажды, - как идет процесс распада
моих клеток?
- Да что за слова такие! - шутливо упрекнул его доктор. - Где вы их
набрались? Нехорошо, нехорошо, особенно для больного!
Чтобы я никогда больше не слышал подобных речей.
- Однако же, - возразил Корте, - вы уклоняетесь от ответа.
- Вовсе нет, - улыбнулся врач. - Распад клеток, как вы изволили
выразиться, в вашем случае минимален, поверьте - минимален. Но я бы,
пожалуй, определил его как стабильный.
- Стабильный - значит хронический?
- Не надо, я этого не говорил. Я сказал только - стабильный.
Таков он в большинстве случаев. Заболевания, даже самые легкие, часто
требуют энергичного и долгого лечения.
- Скажите, доктор, когда же я смогу надеяться на улучшение?
- Когда? Делать прогнозы в этих случаях довольно затруднительно... А
знаете что, - добавил он после небольшого раздумья, - я вижу, вам так не
терпится выздороветь, что это стало уже самой настоящей манией... и если
бы я не боялся рассердить вас, знаете, что бы я посоветовал?
- Что, говорите, доктор...
- Постараюсь быть предельно ясным. Если бы я попал в эту больницу,
вероятно лучшую из всех учреждений данного профиля, то сам настаивал бы на
том, чтобы меня поместили с первого же дня - понимаете? - с первого же дня
на один из нижних этажей. Более того - я потребовал бы, чтоб меня положили
на...
- На первый этаж? - подсказал Корте, натянуто улыбаясь.
- Ну нет! Не на первый! - рассмеялся доктор. - Зачем же так!
Но на третий или даже на второй - определенно. На нижних этажах лечат
гораздо лучше, поверьте на слово, оборудование там более мощное и
совершенное, персонал выучен на совесть. Вы знаете, кто душа этой клиники?
- Профессор Дати?
- Вот именно - профессор Дати! Это он автор применяемого здесь метода,
по его проекту построена и оборудована вся клиника.
Так вот, он - наш мэтр - практикует, так сказать, между первым и вторым
этажами. Оттуда он излучает свою энергию, оттуда исходят все его указания.
Но я вас уверяю, что влияние этого светила не простирается выше третьего
этажа: на верхних его гениальные идеи все больше распыляются,
выхолащиваются, искажаются; одним словом, сердце нашей клиники - это
нижние этажи, и если хотите лечиться по-настоящему - надо лежать внизу.
- Стало быть, - проговорил Джузеппе Корте дрожащим голосом, - вы мне
советуете...
- Учтите при этом еще одно... - решительно продолжал доктор.
- Учтите, что у вас появилось нежелательное осложнение - экзема.
Сама по себе она совершенно безопасна, но, если ею пренебрегать, это
может отразиться на вашем моральном состоянии, а вы сами знаете, насколько
важно для выздоровления сохранять присутствие духа. Облучение, которое я
вам прописал, оказалось плодотворным лишь до определенного предела.
Почему? Возможно, это чистая случайность, но не исключено, что установка
недостаточно мощная.
Так вот, на третьем этаже аппаратура гораздо более совершенна. Там вы
скорее излечите вашу экзему. А ведь если дело хоть в чем-то пошло на
поправку - значит, самое трудное позади. Когда начинаешь подниматься - это
уже почти необратимо. Когда вы и впрямь почувствуете себя лучше, то уж
ничто не сможет помешать вам подняться сюда или еще выше, пропорционально
вашим "успехам"...
на пятый, шестой, а то, глядишь, и на седьмой этаж.
- Так вы полагаете, что перевод на третий ускорит лечение?
- Вне всяких сомнений! Я бы на вашем месте не раздумывал.
Разговоры такого рода доктор вел с Джузеппе Корте ежедневно.
Наконец наступил момент, когда больной, которому надоело мучиться от
экземы, несмотря на инстинктивное нежелание спускаться вниз, решил все же
последовать совету доктора и переселился этажом ниже.
На третьем этаже он тотчас заметил, что в отделении среди врачей и
сестер царит какая-то непонятная веселость. С чего бы это - ведь в
отделении больные, внушавшие серьезное беспокойство. Более того -
веселость эта с каждым днем как будто нарастала; Джузеппе терялся в
догадках, пока не разговорился с одной из сестер, спросив, чему это они
все здесь так радуются.
- Как, разве вы не знаете? Через три дня мы все уходим в отпуск.
- В отпуск?
- Ну да. На две недели третий этаж закрывается, и весь персонал идет
отдыхать... Все у нас уходят в отпуск поэтажно.
- А больные как же? Что будет с ними?
- Поскольку их не так уж много, мы объединяем два этажа в один.
- Какие? Третий и четвертый?
- Нет, третий и второй. Отсюда все спустятся на этаж ниже.
- На второй этаж? - переспросил Джузеппе Корте, побледнев как мертвец.
- Значит, я тоже должен буду...
- Ну конечно. Что тут особенного? Когда мы через две недели вернемся,
возвратитесь в эту палату. Чего вы так испугались?
Джузеппе охватил дикий страх; таинственный внутренний голос нашептывал
ему об опасности. Однако не мог же он помешать персоналу уйти в отпуск,
кроме того, как ему показалось, гаммаоблучение наконец подействовало -
экзема почти прошла. Итак, Корте не решился открыто протестовать против
нового перемещения, единственное, чего он потребовал, не обращая внимания
на насмешки сестер, - это чтобы к двери его новой палаты прикрепили
табличку с надписью: "Джузеппе Корте, с третьего этажа, временно".
Подобная вещь была совершенно беспрецедентной в истории клиники, но врачи
не стали возражать, опасаясь спровоцировать сильное потрясение у этого
нервного, темпераментного больного.
Ему надо только переждать две недели - не более того. И Джузеппе Корте
с какой-то одержимостью принялся считать дни.
Почти все время он проводил в постели, вперив неподвижный взгляд в
угол; мебель здесь, на втором этаже, была уже не такая современная и не
радовала глаз, как в отделениях наверху, но отличалась строгостью и
внушительностью форм. То и дело он напрягал слух: ему казалось, что с
нижнего этажа, из отделения "приговоренных", до него доносятся какие-то
приглушенные звуки - должно быть, предсмертные стоны и хрипы.
В такой обстановке Джузеппе, разумеется, все больше падал духом. А
потеря душевного спокойствия не могла не отразиться на его состоянии:
температура ползла вверх, с каждым днем увеличивалась общая слабость. Из
окна, почти все время распахнутого настежь, ведь лето было в самом
разгаре, теперь уже не открывался вид на городские крыши и соседние дома;
перед глазами вставала только окружающая клинику зеленая стена деревьев.
Через неделю, часа в два пополудни, неожиданно вошли в палату фельдшер
и три санитара с каталкой.
- Ну как, мы готовы к переезду? - бодрым голосом спросил фельдшер.
- К какому переезду? - У Джузеппе перехватило горло. - Что опять за
новости? Ведь персонал третьего этажа только через неделю возвращается из
отпуска.
- При чем тут третий этаж? - удивился фельдшер. - Приказано перевести
вас на первый. Вот посмотрите. - И показал на напечатанное на бланке
распоряжение о переводе на самый нижний этаж с подписью самого профессора
Дати.
Ужас и ярость Джузеппе Корте прорвались наружу такими оглушительными
криками, что задрожали стены в отделении.
- Успокойтесь, ради бога, тише, - умоляли его санитары, - ведь здесь
тяжелобольные!
Но ему ни до кого уже не было дела.
Прибежал заведующий отделением, человек очень воспитанный и любезный.
Он спросил, в чем дело, прочитал бумагу, выслушал объяснения Корте. Затем
раздраженно повернулся к фельдшеру, сказав, что это ошибка, он не давал
подобных распоряжений, что с некоторых пор здесь царит полная неразбериха,
так больше продолжаться не может, ему ни о чем не докладывают, и он обо
всем узнает последним... Наконец, разнеся в пух и прах своего
подчиненного, он сменил тон и обратился к больному с глубочайшими
извинениями.
- Но, увы, - добавил врач, - увы, профессор Дати час назад уехал за
город отдохнуть и вернется только через два дня. А я при всем желании не
могу отменить его приказ. Поверьте, он первый будет глубоко сожалеть...
Немыслимое недоразумение, просто в голове не укладывается, как такое могло
произойти!
Джузеппе Корте никак не мог совладать с собой: его била нервная дрожь и
весь он был во власти дикого, панического страха. В палате еще долго не
смолкали его по-детски отчаянные всхлипывания.
И вот из-за дурацкой ошибки он прибыл на последнюю станцию - в
отделение для умирающих! Это он-то, чье место, по мнению самых строгих
врачей, было на шестом, если не на седьмом этаже!
Ситуация настолько нелепая, что Джузеппе так и подмывало разразиться
истерическим хохотом.
Полуденный зной лениво парил над городом. Джузеппе, прикованный к
постели, неотрывно глядел на зелень деревьев и ощущал себя в каком-то
нереальном мире: пугающе белые, выложенные кафелем стены, холодные, плотно
закрытые двери, словно ведущие в покойницкую, такие же белоснежные
призрачные фигуры в халатах. Даже деревья за окном кажутся какими-то
ненастоящими: вон уж сколько он на них смотрит, а ни один листочек их не
шелохнулся.
Эта мысль настолько взволновала Корте, что он вызвал сиделку и попросил
сильные очки, которые в постели никогда не надевал. Слава богу, сквозь
очки он разглядел, что деревья самые настоящие и листья хотя и едва
заметно, но все-таки шевелит налетающий ветерок.
Сиделка вышла; наверно, с четверть часа он лежал в полной тишине. Шесть
этажей, словно могильные плиты, из-за глупого, формального недоразумения
навалились на Джузеппе Корте всей своей неумолимой тяжестью. Сколько лет -
да, теперь уже счет идет на годы, - сколько лет понадобится ему, чтобы
выбраться из этой пропасти?
Но почему в палате вдруг стало так темно? Ведь еще день.
Невероятным усилием преодолев сковавшее его, как паралич, странное
оцепенение, Джузеппе дотянулся до лежащих на тумбочке рядом с постелью
часов. Половина четвертого. Он повернул голову к окну и увидел, как шторы,
повинуясь чьему-то таинственному приказу, медленно опускаются, преграждая
доступ дневному свету.
Компьютерный набор - Сергей Петров Дата последней редакции - 21.02.99
Дино Буццати
КАК УБИЛИ ДРАКОНА
Перевод Ф. Двин
В мае 1902 года некий Джозуе Лонго - крестьянин графа Джерола, часто
ходивший на охоту в горы, - сказал, что он видел в Сухом Долу какую-то
здоровенную зверюгу, похожую на дракона.
В Палиссано, деревушке, находившейся в самом конце долины, испокон веку
жила легенда о том, что где-то здесь, в одном из безводных ущелий, до сих
пор еще сохранилось такое чудище. Да только никто не принимал эти
россказни всерьез. Однако на сей раз доводы Лонго, убедительность его слов
и подробности пережитого им приключения, совершенно не менявшиеся от
рассказа к рассказу, наводили на мысль, что и впрямь что-то такое там
есть, и граф Мартино Джерол решил убедиться в этом самолично. Он, конечно,
понимал, что ни о каком настоящем драконе и речи быть не может, но нельзя
было исключить, что в здешних пустынных ущельях обитает какая-нибудь
крупная змея редкого вида.
Компанию в этой экспедиции ему составили губернатор провинции Куинто
Андронико со своей бесстрашной красавицей женой Марией, ученый натуралист
Ингирами и его коллега, искусный мастер по изготовлению чучел, Фусти.
Губернатор, человек скептического склада ума и не очень сильной воли, уже
давно заметил, что жена его неравнодушна к Джеролу, но как-то не придавал
этому значения и, когда Мария предложила ему поехать вместе с графом
охотиться на дракона, согласился не задумываясь. Он совершенно не ревновал
жену к Мартино и нисколько ему не завидовал, хотя тот был намного моложе,
красивее, сильнее, храбрее и богаче его.
И вот как-то после полуночи из города в сопровождении восьми верховых
охотников выехали два экипажа; к шести утра они были уже у деревни
Палиссано. Джерол, красавица Мария и оба натуралиста спали. Бодрствовал
один лишь Андронико; он и велел остановить лошадей перед домом своего
старого знакомого - доктора Таддеи.
Вскоре, поднятый с постели кучером, из окна второго этажа выглянул
доктор - заспанный, в ночном колпаке. Андронико, подойдя к окну и весело
поздоровавшись, рассказал ему о цели экспедиции. Он рассчитывал, что
доктор, услышав историю о каких-то драконах, просто посмеется над ними. Но
Таддеи лишь неодобрительно покачал головой.
- На вашем месте я бы туда не ездил, - сказал он твердо.
- Почему? Думаете, там ничего нет? Может, все это пустая болтовня?
- Нет, не потому, - ответил доктор. - Я-то как раз думаю, что дракон
есть, хотя мне лично видеть его не доводилось. Но ввязываться в это дело я
бы не стал. Есть во всем этом что-то зловещее.
- Зловещее? Уж не хотите ли вы, Таддеи, сказать, что действительно
верите?..
- Я уже стар, дорогой мой губернатор, - ответил доктор, - и повидал на
своем веку достаточно. Может быть, конечно, все это враки. Но возможно, и
правда. Нет, на вашем месте я бы в это дело не ввязывался. И вообще,
послушайте меня: дорогу туда отыскать трудно, много оползней, породы здесь
рыхлые - от легкого ветерка может начаться целое светопреставление - и
совершенно нет воды.
Оставьте эту затею, губернатор, отправляйтесь-ка лучше вон туда, на
Крочетту - (он указал на округлую, поросшую густой травой гору за
деревней), - там пропасть зайцев. - И, немного помолчав, добавил:
- Нет, с вами я бы действительно не пошел. Слышал я как-то... Да что
вам говорить, еще смеяться станете...
- Клянусь, не стану! - воскликнул Андронико. - Говорите, говорите же!
- Ну ладно. Ходят слухи, что дракон изрыгает дым и что дым этот ядовит.
Даже малой толики его достаточно, чтобы убить человека.
Вопреки своему обещанию Андронико расхохотался.
- Я всегда знал, что вы ретроград, - заключил он, - чудак и ретроград.
Но это уж переходит всякие границы. Сейчас же не средневековье, дорогой
Таддеи. До свидания. Мы вернемся вечером - и непременно с головой дракона!
Помахав рукой, он сел в экипаж и приказал кучеру трогать.
Входивший в группу охотников и знавший дорогу Джозуе Лонго двигался во
главе отряда.
- Почему тот старик качал головой? - спросила проснувшаяся между тем
Мария.
- Пустяки! - ответил Андронико. - От нечего делать миляга Таддеи
занимается еще и ветеринарией. Мы говорили с ним об эпидемии ящура.
- А о драконе? - спросил граф Джерол, сидевший напротив. - Ты не
спросил, известно ли ему что-нибудь о драконе?
- Признаться, нет, - ответил губернатор. - Не хотел выглядеть смешным.
Я сказал, что мы приехали сюда поохотиться. И только.
Поднявшееся солнце развеяло сонливость путников; лошади побежали
резвее, а кучера затянули песню.
- Этот Таддеи был нашим домашним врачом, - сказал губернатор. -
Когда-то у него была превосходная клиентура. Но однажды, не помню уж
почему, кажется, из-за несчастной любви, он уединился в деревне. Потом
опять что-то приключилось, и он забрался в эти горы. Случись с ним
что-нибудь еще, не знаю уж, куда он сможет податься отсюда... тоже станет
чем-то вроде дракона!
- Что за глупости! - откликнулась Мария раздраженно. - Только и
разговору у вас что о драконе. Эта музыка мне уже надоела, за всю дорогу
ничего другого я не слышала.
- Да ведь ты сама захотела поехать, - мягко, но не без иронии возразил
ей муж. - И потом, как ты могла слышать, о чем мы говорим, если спала? А
может, ты притворялась?
Мария не ответила: она с беспокойством смотрела в окошко на горы,
которые становились все выше, круче и суровее. В конце долины виднелось
хаотическое скопление конусообразных вершин, в большинстве своем голых -
ни тебе леса, ни луга, - желтоватых и бесконечно унылых. Под палящим
солнцем они светились ровным и сильным светом.
Около девяти утра экипажи остановились: дальше дороги не было.
Путники поняли, что находятся в самом сердце этих зловещих гор.
Вблизи было видно, что сложены они из рыхлых и осыпающихся пород, чуть
ли не из сухой земли - сплошная осыпь от вершины до подножия.
- Ну вот, здесь как раз и начинается тропа, - сказал Лонго, показывая
рукой на протоптанную людьми дорожку, которая вела в небольшую лощину. -
Если идти по ней, то за три четверти часа можно добраться до Буреля, где
как раз и видели дракона.
- Воду взяли? - спросил Андронико, обращаясь к охотникам.
- У нас есть четыре фляжки с водой и еще две с вином, ваше
превосходительство, - ответил один из охотников. - Думаю, хватит...
Странно. Теперь, когда они были вдали от города и эти горы отгораживали
их от всего мира, мысль о драконе казалась уже не такой абсурдной.
Путешественники огляделись: картина, представшая их взору, была
малоутешительной. Желтоватые гребни, куда еще не ступала нога человека,
лабиринт разбегавшихся в стороны трещин, извивы которых невозможно было
проследить взглядом, - великое запустение.
Молча тронулись в путь. Впереди шли охотники с ружьями, старинными
кулевринами и прочим охотничьим снаряжением, за ними - Мария, а замыкали
шествие оба натуралиста. К счастью, тропа вилась по теневой стороне: среди
этих желтых склонов терпеть солнце было бы просто мукой.
Лощинка, которая вела к Бурелю, тоже была узка и извилиста, по дну ее
не бежал ручей, на склонах не росли ни кусты, ни трава, кругом виднелись
только камни да осыпи. Ни птичьего щебета, ни журчания воды, лишь изредка
прошуршит осыпающаяся галька.
Пока группа двигалась вперед, ее догнал поднимавшийся по тропе быстрее,
чем наши путники, юноша с козьей тушей на плечах.
- Это он к дракону идет, - сказал Лонго. Сказал совершенно серьезно,
даже без намека на шутку. И пояснил, что жители Палиссано очень суеверны и
ежедневно отправляют в Бурель козу, чтобы задобрить чудовище. Дань эту
таскают по очереди деревенские парни.
Не дай бог услышать голос чудовища - тогда жди беды.
- Значит, дракон ежедневно съедает по козе? - шутя, спросил граф Джерол.
- Во всяком случае, на другое утро там ничего не находят, это точно.
- Даже костей?
- Ну да. Он утаскивает козу в свою пещеру, там ее и съедает.
- А не может быть, чтобы ее съедал кто-то из деревенских? - спросил
губернатор. - Дорогу сюда знают все. И вообще, кто-нибудь видел, как
дракон утаскивает козу?
- Не знаю, ваше превосходительство, - ответил охотник. Между тем юноша,
тащивший тушу, поравнялся с ними.
- Послушай-ка, парень, - сказал граф Джерол своим властным голосом, -
за сколько продашь эту козу?
- Я не могу ее продать, синьор, - ответил тот.
- Даже за десять скудо?
- Ну, разве что за десять... - согласился юноша. - Но тогда мне
придется сходить за другой козой. - И с этими словами опустил свою ношу на
землю.
Андронико, посмотрев на графа Джерола, спросил:
- Зачем тебе эта коза? Надеюсь, ты не собираешься ее есть?
- Скоро сам увидишь... - ответил граф уклончиво.
Один из охотников взвалил козу себе на плечи, парень из Палиссано
побежал вниз, в деревню (было ясно, что он отправился за другой козой для
дракона), и группа продолжила свой путь.
Не прошло и часу, как они добрались до места. Лощина неожиданно перешла
в большой пустынный цирк - Бурель, нечто вроде естественного амфитеатра, с
глинистыми склонами и торчащими из них красновато-желтыми обломками скал.
Здесь, в самом центре площадки, в верхней части конусообразной кучи камней
виднелась черная дыра - пещера дракона.
- Он там, - сказал Лонго.
Все остановились поодаль, на усыпанной галькой ровной площадке,
служившей отличным местом для наблюдения и расположенной метров на десять
выше пещеры, почти прямо напротив нее. Площадка эта имела еще и то
преимущество, что снизу взобраться на нее было невозможно из-за крутого
обрыва.
Мария могла чувствовать себя здесь в полной безопасности. Все притихли
и стали прислушиваться. Но вокруг царило великое молчание гор, лишь
изредка нарушаемое шорохом щебня. То справа, то слева внезапно обрушивался
какой-нибудь глинистый выступ, и мелкие камешки тоненькими ручейками долго
сыпались вниз, являя картину вечного разрушения. Казалось, будто эти
забытые богом горы мало-помалу рассыпаются в прах.
- А что, если дракон сегодня не покажется? - спросил Куинто Андронико.
- У меня же есть коза, - ответил Джерол. - Ты забыл, что у меня есть
коза!
Всем было ясно, что он этим хотел сказать: мертвая коза поможет им
выманить чудовище из пещеры. И начались приготовления. Два охотника с
трудом поднялись по откосу метров на двадцать выше пещеры, чтобы в случае
необходимости ее можно было забросать камнями. Третий отнес козу на
галечник и положил ее поближе к входу. Остальные расположились по обеим
сторонам под надежной защитой больших валунов и зарядили свои ружья и
кулеврины.
Андронико не сдвинулся с места: он хотел видеть все.
Красавица Мария молчала. Вся ее уверенность куда-то улетучилась. С
какой радостью она сию же минуту вернулась бы назад! Но признаться в этом
не решалась. Ее взгляд блуждал по отвесным склонам, по старым и новым
осыпям, по подпиравшим стенки рыхлым глиняным пилястрам, которые могли
рухнуть в любую минуту.
Вся их группа: и муж, и граф Джерол, и натуралисты, и охотники -
казалась ей малой песчинкой в этом море одиночества.
Перед входом в пещеру положили козью тушу и стали ждать. Уже перевалило
за десять, и солнце теперь заливало Бурель, раскаляя все вокруг. От стен
ущелья струился горячий воздух. Чтобы укрыть от палящих лучей губернатора
и его жену, охотники, взяв в экипаже полости, соорудили из них что-то
вроде навеса. Мария все время пила воду.
- Внимание! - крикнул вдруг граф Джерол, стоявший на большом камне
внизу, на галечнике; в руках у него был карабин, а у пояса болтался
металлический ломик.
Все вздрогнули и затаили дыхание: в зеве пещеры что-то зашевелилось.
- Дракон! Дракон! - закричали два или три охотника, и непонятно было,
чего в этом крике больше - радости или ужаса.
Какое-то живое существо, извиваясь и покачиваясь, выползло на свет. Вот
оно, легендарное чудовище, один рев которого нагонял страх на целую
деревню!
- Ой, какой противный! - воскликнула Мария с явным облегчением: она
была готова к худшему.
- Ну, держись! - весело закричал один из охотников, и все приободрились.
- Похоже, что это маленький рогатый динозавр, - сказал профессор
Ингирами, овладевший собой настолько, что у него вновь проснулся интерес к
научным проблемам.
Чудовище и впрямь оказалось не таким уж страшным: чуть больше двух
метров в длину, голова, похожая на крокодилью, но покороче, шея,
вытянутая, как у ящерицы, раздутое туловище, небольшой хвост и вдоль спины
что-то вроде мягкого, покрытого слизью гребешка. Но не столько скромные
размеры животного, сколько скованность его движений, вид
пергаментно-землистой, с зеленоватым оттенком кожи и дряблого туловища
развеяли страхи. Все вместе являло собой картину невероятной старости.
Если это и был дракон, то дряхлый, почти умирающий.
- Получай! - с издевкой крикнул один из охотников, стоявший над входом
в пещеру, и, метнув в животное камень, угодил ему прямо в череп. Отчетливо
послышалось глухое "тук", словно ударили по тыкве. Мария вздрогнула от
отвращения.
По-видимому, удар был недостаточно сильным. Оторопевший дракон
несколько мгновений оставался неподвижным, потом повел шеей и помотал
головой - наверное, от боли. Челюсти его то открывались, то закрывались,
так что был виден частокол острых зубов, но голоса он не подал. Затем
дракон двинулся по галечнику к козе.
- Эй, тебе, кажется, шею свернули? - крикнул со смехом граф Джерол,
вдруг утративший свою надменность. Предвкушение скорой расправы с
чудовищем переполняло его нетерпеливой радостью.
Выстрел из кулеврины, сделанный метров с тридцати, оказался неудачным.
Он разорвал неподвижный воздух и унылым многократным эхом раскатился среди
обрывистых склонов, на которых образовалось множество маленьких осыпей.
Но тут же последовал второй выстрел; пуля попала чудовищу в заднюю
лапу, и из нее потекла струйка крови.
- Смотри, как он пляшет! - воскликнула прекрасная Мария, тоже
захваченная жестоким зрелищем.
Мучась от боли, животное и впрямь завертелось на месте, вздрагивая и
жалобно ковыляя. Раздробленная лапа волочилась, оставляя на гальке полосу
черной жидкости.
Наконец рептилия добралась до козы и вцепилась в нее зубами.
Когда дракон уже начал отходить назад, граф Джерол, желая
продемонстрировать свою храбрость, подошел к нему поближе и примерно с
двух метров разрядил карабин в голову животного.
Тут из пасти чудовища вырвалось что-то вроде свиста. Казалось даже, что
оно старается сдержаться, подавить в себе ярость, не кричать в полный
голос; была какая-то неведомая людям причина, заставлявшая его терпеть эту
муку. Одна из пуль попала ему в глаз.
Выстрелив, Джерол отбежал назад, полагая, что дракон тут же свалится и
испустит дух. Но животное не упало замертво, его жизнь казалась такой же
неугасимой, как горящая смола. Со свинцом в глазу, чудовище спокойно
пожирало мясо, и было видно, как при каждом глотке раздувается его шея.
Потом дракон отступил назад, к подножию скалы, и стал карабкаться по
стенке сбоку от входа в пещеру. Как ни старался он уйти от опасности,
быстро ползти он не мог: земля то и дело осыпалась у него под лапами.
Купол неба был чист и прозрачен, солнце быстро подсушивало следы крови.
- Совсем как таракан в тазу, - тихо, ни к кому не обращаясь,
пробормотал губернатор Андронико.
- Что ты сказал? - спросила его жена.
- Ничего, ничего, - ответил он.
- Интересно, почему он не уходит в пещеру? - заметил профессор
Ингирами, старавшийся дать научное обоснование всему увиденному.
- Боится, наверное, попасть в западню, - высказал свое предположение
Фусти.
- Скорее всего, он просто ошалел. И не надо приписывать ему способность
мыслить.
- Рогатый динозавр... Нет, это не рогатый динозавр... Сколько раз мне
приходилось воссоздавать их для музеев!.. Рогатые динозавры не такие. Где
у него хвостовые шипы?
- Он их прячет, - откликнулся Ингирами. - Смотри, какое у него раздутое
брюхо, да и хвост он поджимает, вот шипов и не видно.
Они продолжали беседовать, как вдруг один из охотников, тот, что второй
раз пальнул из кулеврины, бросился бегом к площадке, где стоял Андронико,
явно намереваясь покинуть остальных.
- Ты куда? Куда? - крикнул ему Джерол. - Стой на месте, пока мы тут не
кончим.
- Я ухожу, - твердо ответил тот. - Не нравится мне вся эта история.
По-моему, это не охота.
- Что ты хочешь сказать? Струсил, так признайся.
- Нет, граф, я не струсил.
- А я говорю - струсил, иначе бы ты не сдвинулся с места.
- Я не струсил, повторяю еще раз. А вам должно быть стыдно, граф.
- Ах, это я еще должен стыдиться? - возмутился Мартино Джерол. -Вот
мерзавец! Бьюсь об заклад, что ты сам из Палиссано, трус несчастный.
Убирайся прочь, пока я тебя не проучил как следует!
А ты, Беппи, куда? - закричал он снова, увидев, что еще один охотник
собрался их покинуть.
- Я тоже ухожу, граф. Не хочу участвовать в этом грязном деле.
- Негодяи! - заорал Джерол. - Если бы я мог отойти отсюда, я бы вам
показал, трусы несчастные!
- При чем здесь трусость, граф? - возразил ему второй охотник.
- Трусость здесь ни при чем. Сами увидите, что все это плохо кончится!
- Ну, я вас!.. - И с этими словами граф поднял с земли камень и с
яростью запустил им в охотника. Но не попал.
Наступило минутное затишье; дракон по-прежнему карабкался на стенку, но
все так же безуспешно. Земля и камни осыпались, увлекая его за собой вниз,
на прежнее место. Было тихо, если не считать шума потревоженных камней.
Вдруг раздался голос Андронико.
- И долго еще это будет продолжаться? - крикнул он Джеролу.
- Здесь адская жарища. Давай кончай поскорее с этой тварью. Что за
удовольствие так мучить животное, даже если оно дракон?
- А я в чем виноват? - откликнулся Джерол раздраженно. - Сам видишь -
он не желает умирать. С пулей в черепе он стал даже резвее...
Тут граф замолчал, увидев на краю галечника юношу, притащившего еще
одну козу. Удивленный присутствием вооруженных людей, следами крови на
камнях и, главное, тем, что дракон на виду у всех карабкается по стене,
он, никогда раньше не видевший, как тот выходит из пещеры, остановился и
стал наблюдать эту странную сцену.
- Эй, молодой человек! - закричал Джерол. - Сколько ты хочешь за свою
козу?
- Нисколько. Больше нельзя, - ответил юноша. - Я не отдам ее, хоть вы
мне золота тут насыпьте. Что же это вы наделали? - добавил он, глядя
широко открытыми глазами на истекающее кровью чудовище.
- Мы пришли сюда, чтобы навести порядок. Можете радоваться:
с завтрашнего дня никаких коз таскать вам сюда не придется.
- Почему - не придется?
- Завтра дракона больше не будет, - сказал граф и улыбнулся.
- Да нельзя же, не можете вы этого сделать, послушайте! - воскликнул
юноша испуганно.
- Ну вот, теперь еще этот! - закричал Мартино Джерол. - Давай сюда козу
сейчас же!
- Говорю, не дам, - ответил юноша, отходя назад. .
- Ах, черт побери! - Граф накинулся на парня, ударил кулаком прямо в
лицо, вырвал у него из рук козью тушу, а его самого сбил с ног.
- Ну, вы еще пожалеете, пожалеете, говорю вам, еще как пожалеете! -
поднимаясь с земли, бормотал сквозь зубы парень - на большее у него
смелости не хватило.
Но Джерол уже отвернулся.
Солнце палило вовсю, и трудно было смотреть - так слепили сверкавшие
под его лучами желтый щебень, скалы, камни и снова щебень, сплошной
щебень... Не на чем, совершенно не на чем было отдохнуть глазу.
Марию все сильнее мучила жажда, и она никак не могла напиться вдоволь.
- Господи, какое пекло! - жалобно повторяла она. Даже граф Джерол стал
раздражать ее.
Между тем вокруг них словно из-под земли выросли десятки людей. Должно
быть, они пришли из Палиссано, услышав, что какието чужаки поднялись в
Бурель. И вот теперь эти люди неподвижно стояли на желтых глинистых
уступах и безмолвно наблюдали за происходящим.
- Смотри, какая у тебя публика! - сказал Андронико, пытаясь разрядить
обстановку шуткой.
Он обращался к Джеролу, который, призвав на помощь двух охотников,
возился с тушей.
Молодой граф поднял голову и увидел незнакомцев, не сводивших с него
глаз. Пренебрежительно отмахнувшись, он вновь принялся за дело.
Обессилевший окончательно дракон соскользнул по стенке на галечник и
лежал там неподвижно; было видно лишь, как вздымается его раздутый живот.
- Готово! - крикнул один из охотников, вместе с Джеролом поднимая козу
с земли. Они вспороли ей брюхо, заложили туда заряд пороха и подсоединили
к нему фитиль.
Затем на глазах у всех граф бесстрашно направился по галечнику к
дракону, положил - не больше чем в десяти метрах от него - козью тушу и,
разматывая бикфордов шнур, стал отходить назад.
Пришлось прождать не меньше получаса, прежде чем животное сдвинулось с
места. Незнакомцы, стоявшие на глинистых гребнях, казались изваяниями: они
не переговаривались даже между собой и на лицах у всех было написано
неодобрение. Не обращая внимания на солнце, которое жгло уже в полную
силу, они не отрывали взгляда от дракона, словно моля его не двигаться с
места.
Но дракон, пораженный выстрелом из карабина в хребет, неожиданно
повернулся, увидел козу и медленно пополз к ней. Когда он потянулся к
добыче, граф поджег фитиль. Язычок пламени быстро побежал по шнуру и,
достигнув козьей туши, лизнул порох: раздался взрыв. Это был не очень
громкий, гораздо менее громкий, чем выстрел кулеврины, сухой, чуть
приглушенный звук: с таким звуком ломается толстая палка. Но дракона
отбросило назад, и он упал навзничь, так что стало видно его развороченное
брюхо. Потом он опять начал мучительно раскачиваться из стороны в сторону,
казалось, говорил, что это несправедливо, что все они слишком жестоки и
что теперь уже ничего не поделаешь.
Граф торжествующе засмеялся. На этот раз никто его не поддержал.
- Какой ужас! Хватит! - крикнула Мария, закрывая лицо руками.
- Да, - тихо проговорил ее муж, - я тоже считаю, что все это плохо
кончится.
Чудовище лежало в луже черной крови без признаков жизни. И вдруг из
боков у него потянулись - одна справа, другая слева - две тяжелые струи
темного дыма, стлавшиеся понизу и с трудом отрывавшиеся от земли.
- Ну, видишь? - повернулся Ингирами к своему коллеге.
- Да, вижу, - откликнулся тот.
- Два жаберных отверстия - как у рогатого динозавра. Так называемые
operculi hammeri.
- Нет, - возразил Фусти, - это не рогатый динозавр.
Граф Джерол вышел из-за валуна, служившего ему укрытием, и направился к
чудовищу, чтобы прикончить его. Дойдя до самой середины галечной насыпи,
он уже занес было свой ломик, но его остановил крик присутствующих.
На какой-то миг Джеролу показалось, что этим криком они выражают свое
ликование: ведь дракону пришел конец. Но тут он заметил, что кто-то
шевелится у него за спиной. Резко обернувшись, граф увидел - вот потеха! -
как из пещеры, спотыкаясь, выползли две жалкие зверушки и довольно быстро
заковыляли к нему. Это были две маленькие неуклюжие рептилии длиной не
больше полуметра, этакие уменьшенные копии испускавшего дух дракона, два
маленьких дракончика, два детеныша: как видно, голод заставил их покинуть
пещеру.
Все произошло в считанные мгновения. Граф продемонстрировал
необыкновенную ловкость.
- Вот тебе! Вот тебе! - кричал он, азартно размахивая своей железной
палицей.
Двух ударов оказалось достаточно. Энергично и решительно действуя
ломиком, он с такой легкостью проломил черепа обоим уродцам, словно у них
были не головы, а стеклянные шары. Они лежали, бездыханные, на камнях и
издали были похожи на две волынки с пустыми мехами.
И тогда наблюдавшие за этой сценой незнакомцы молча, врассыпную
бросились вниз по усыпанным галькой пересохшим руслам. Казалось, все бегут
от какой-то страшной опасности. Не издав ни звука, не шелохнув ни камешка,
ни разу не оглянувшись на пещеру дракона, они исчезли так же внезапно, как
и появились.
Дракон зашевелился. Казалось, он так никогда и не умрет.
Медленно, как улитка, пополз он к двум убитым детенышам, не переставая
выпускать две струи дыма. Добравшись до них, он рухнул на галечник, с
невероятным усилием вытянул шею и принялся облизывать своих мертвых
уродцев - возможно, надеясь таким образом вернуть их к жизни.
Наконец, собрав последние свои силы, дракон запрокинул голову к небу -
так он еще ни разу не делал - и издал протяжный, постепенно набиравший
силу неописуемый вопль, вопль, какого никто и никогда еще в мире не
слышал. В его голосе, не похожем ни на голос человека, ни на голос
животного, было столько страстной ненависти, что даже граф Джерол застыл
на месте, скованный страхом.
Теперь стало ясно, почему дракон не хотел возвращаться в пещеру, где
мог бы укрыться от своих преследователей, почему он не издал ни стона, ни
крика, а лишь иногда сдавленно шипел. Дракон боялся за своих детенышей и
ради их спасения жертвовал собственной жизнью:
если бы он скрылся в пещере, люди последовали бы за ним туда и нашли бы
его малышей. А подай он голос, детеныши сами выбежали бы к нему. И только
теперь, увидев их мертвыми, чудовище исторгло из груди этот вопль.
Дракон взывал о помощи и требовал отомстить за гибель его детей. Но к
кому он взывал? К горам, таким пустынным и суровым? К небу. в котором не
было ни птицы, ни облачка? К людям, которые истязали его? Или, быть может,
к дьяволу? Его крик ввинчивался в скалистые стены, пронзал небесный свод,
заполняя собой Вселенную.
Казалось просто немыслимым (хотя никакого разумного основания для этого
не было), чтобы никто так и не откликнулся на его зов.
- Интересно, к кому он обращается? - спросил Андронико, тщетно стараясь
придать своему вопросу шутливый тон. - Кого зовет? Никто вроде бы не
спешит к нему на помощь?
- Ох, скорей бы уж он умер! - воскликнула женщина. Но дракон все не
умирал, хотя граф Джерол, горя желанием прикончить его, все стрелял и
стрелял из своего карабина! Бац! Бац! Никакого результата.
Дракон продолжал нежно облизывать своих мертвых детенышей, но движения
его языка становились все замедленнее. Какая-то беловатая жидкость
вытекала из его уцелевшего глаза.
- Глядите! - воскликнул профессор Фусти. - Он же плачет!
Губернатор сказал:
- Уже поздно. Хватит, Мартино. Пора возвращаться. Семь раз поднимался к
небу голос дракона, семь раз эхом отвечали ему скалы и небо. На седьмой
раз крик его, который, казалось, никогда не кончится, внезапно ослабел,
потом резко оборвался.
Гробовую тишину вдруг нарушил чей-то кашель. Весь в пыли, с потным,
исказившимся от усталости и волнения лицом, граф Мартино, бросив на камни
карабин и прижав руку к груди, шел по осыпи и кашлял.
- Ну, что такое? - спросил Андронико; по лицу его было видно, что он
почуял недоброе. - Что с тобой?
- Ничего, - ответил Джерол, через силу стараясь говорить бодро. -
Глотнул немного дыма.
- Какого дыма?
Джерол не ответил и махнул рукой в сторону дракона. Чудовище лежало
неподвижно, уронив голову на камни. Можно было сказать, что оно уже
мертво, если бы не две струйки темного дыма.
- По-моему, с ним все уже кончено, - сказал Андронико.
Похоже, что так оно и было. Непокорная душа покидала тело. Никто не
отозвался на крик дракона, во всем мире никто пальцем не пошевельнул. Горы
стояли неподвижные, даже ручейки сыплющейся земли, казалось, замерли; на
чистом небе не было ни облачка, солнце клонилось к закату. Не нашлось
никакой силы, которая могла бы отомстить за совершенную расправу. Человек
пришел и стер с лица земли это сохранившееся с древних времен пятно.
Сильный и коварный человек, повсюду устанавливающий свои мудрые законы во
имя порядка; безупречный человек, который радеет о прогрессе и ни в коем
случае не может допустить, чтобы где-то, пусть даже в диких горах,
сохранились драконы. Это убийство совершил человек, и глупо было бы
возмущаться.
То, что он сделал, было оправданно и вполне отвечало законам. И
все-таки казалось просто невозможным, чтобы никто не откликнулся на
последний зов дракона. Вот почему Андронико, его жена, охотники только и
мечтали, как бы поскорее убраться восвояси. Даже господам натуралистам,
махнувшим рукой на возможность сделать такое редкое чучело, хотелось уже
быть подальше отсюда.
Местные жители исчезли, словно предчувствуя беду. Снизу по осыпающимся
стенкам поползли тени. Над телом дракона, похожим на обтянутый пергаментом
остов, все еще поднимались вверх две струйки дыма, медленно завиваясь
кольцами в неподвижном воздухе.
Казалось, все кончено: завершилась грустная история, и надо поскорее о
ней забыть. Но граф Джерол кашлял и кашлял. Обессилевший, он сидел на
большом камне рядом со своими друзьями, которые не осмеливались с ним
заговорить. Даже бесстрашная Мария отвернулась и смотрела куда-то в
сторону. Тишину нарушал лишь отрывистый кашель графа. Тщетно Мартино
Джерол пытался подавить его: мучительный огонь все глубже проникал в грудь.
- Я чувствовал, - прошептал губернатор жене, которую слегка лихорадило.
- Я так и знал, что все это плохо кончится.
Компьютерный набор - Сергей Петров Дата последней редакции - 21.02.99
Дино Буццати
ПАНИКА В "ЛА СКАЛА"
Перевод Ф. Двин
По случаю первого исполнения оперы Пьера Гроссгемюта "Избиение
младенцев" (ее никогда не ставили в Италии) старый маэстро Клаудио Коттес
не раздумывая надел фрак. Правда, уже близилась середина мая, сезон в "Ла
Скала", по мнению завзятых театралов, шел к концу, а это значит, что
публику - в основном туристов - потчуют проверенными, не очень серьезными
спектаклями из надежного традиционного репертуара, дирижеров приглашают не
самых лучших, да и певцы уже не вызывают восторгов - чаще всего это второй
состав. Рафинированная публика в мае позволяет себе кое-какие послабления,
которые в разгар сезона могли бы вызвать целый скандал: у дам считается
почти что хорошим тоном не блистать вечерними туалетами, а надевать
обычные выходные платья; мужчины ограничиваются темно-синими или
темносерыми костюмами с яркими галстуками, как будто собираются нанести
визит добрым знакомым. Иные обладатели абонемента из снобизма в театре и
вовсе не показываются, но свою ложу или кресло ни за что никому не
уступят: пускай никто не занимает их весь вечер (и если знакомые заметят
это, тем лучше).
Но сегодня давалось настоящее гала-представление. Прежде всего
"Избиение младенцев" на миланской сцене уже само по себе событие - ведь
премьера этой оперы пять месяцев назад в Париже наделала много шума.
Говорили, что в своем произведении (автор его определял даже не как оперу,
а как эпическую ораторию в двенадцати частях для хора и солистов)
эльзасский композитор, основоположник одной из крупнейших музыкальных школ
нашего времени, работавший в самых разных манерах, несмотря на преклонный
возраст, создал нечто совершенно особое. Он смелее, чем когда бы то ни
было, использовал диссонанс с откровенным намерением "вызволить наконец
мелодраму из ледяного плена, в который заточили ее алхимики,
поддерживающие в ней жизнь с помощью сильнодействующих наркотиков, и
вернуть на путь истинный".
Иными словами, как уверяли поклонники Гроссгемюта, он порвал узы,
соединявшие его с недавним прошлым, и вновь обратился (но как!) к славным
традициям девятнадцатого века; кое-кто находил даже в его музыке
ассоциации с греческой трагедией.
Но наибольший интерес вызывали пересуды, имевшие отношение к политике.
Выходец из Германии, Гроссгемют и по внешности был почти настоящим
пруссаком, и хотя с возрастом, возможно благодаря принадлежности к миру
искусства, а также тому, что он давно уже обосновался в Гренобле, эти
характерные черты у него несколько смягчились, однако, по слухам, в его
биографии периода оккупации имелись темные пятна. Когда немцы предложили
ему дирижировать оркестром на каком-то благотворительном вечере, он не
нашел в себе силы отказаться, а с другой стороны, поговаривали, что он
активно помогал местным маки. Так или иначе, Гроссгемют старался не
афишировать своей политической позиции и отсиживался на роскошной вилле,
откуда в самые напряженные месяцы перед освобождением перестали доноситься
даже привычные тревожные звуки рояля. Но Гроссгемют был выдающимся
музыкантом, и о том его кризисе никто бы не вспомнил, не напиши он
"Избиения младенцев". Проще всего было трактовать его оперу (на либретто
вдохновленного библейским сюжетом молодого французского поэта Филиппа
Лазаля) как аллегорию на тему о зверствах нацистов, а мрачную фигуру Ирода
ассоциировать с Гитлером.
Однако критики, выступавшие с крайне левых позиций, обвиняли
Гроссгемюта в том, что, пользуясь поверхностной и обманчивой
антигитлеровской атрибутикой, в своей опере он якобы намекал и на ответные
зверства победителей - от мелких расправ в каждой деревне до нюрнбергских
виселиц. Кое-кто шел еще дальше, утверждая, будто "Избиение младенцев" -
это своего рода прорицание, намек на грядущую революцию с ее террором,
иными словами, априорное осуждение гипотетического переворота и
предостережение, адресованное тем, кто может своевременно подавить его
своей властью, - в общем, этакий пасквиль, отдающий средневековьем.
Как и можно было предположить, Гроссгемют опроверг все инсинуации. Его
отповедь была немногословна и резка: "Избиение младенцев" следует
рассматривать как свидетельство его христианской веры, и только. Но на
парижской премьере вспыхнула борьба мнений, и газеты потом долго обсуждали
ее, не жалея ни восторгов, ни яда.
К этому следует добавить еще и заинтересованность публики сложнейшей
партитурой, декорациями (по слухам, совершенно сногсшибательными) и
хореографией знаменитого Йохана Монклара, специально вызванного из
Брюсселя. За неделю до премьеры Гроссгемют приехал в Милан с женой и
секретаршей, чтобы наблюдать за ходом репетиций, и, естественно, не мог не
присутствовать на премьере. В общем, было ясно, что спектакль станет
исключительным событием.
Пожалуй, за весь сезон в "Ла Скала" не было столь значительного soiree.
По этому случаю в Милан съехались крупнейшие итальянские критики и
музыканты, а из Парижа прибыла даже группа фанатичных поклонников
Гроссгемюта. Квестор, опасаясь возможной вспышки страстей, распорядился об
усилении нарядов по охране общественного порядка.
Но многих полицейских и агентов, которых поначалу предполагали
направить в театр, пришлось использовать совсем для других дел.
Внезапно во второй половине дня возникла иная, куда более серьезная
опасность. Из разных частей города стали поступать сигналы о готовящемся в
ближайшее время - возможно, даже той же ночью - вооруженного выступления
"морцистов"; лидеры этой организации никогда не скрывали, что их конечная
цель - свержение существующего строя и провозглашение "новой
справедливости". За последние месяцы они очень активизировались и
буквально на днях выразили решительный протест против обсуждавшегося в
парламенте закона о внутренней миграции. Весьма удачный предлог для
перехода к радикальным действиям.
В течение дня люди с решительным и вызывающим видом собирались
небольшими группками в центре города. У них не было ни особых значков, ни
флагов, ни плакатов, никто не руководил их действиями и не пытался
построить их в колонны. Но и без того легко было догадаться, кто они.
Откровенно говоря, ничего странного в этом не было, поскольку подобные
манифестации, как правило довольно безобидные, повторялись из года в год.
Вот и теперь силы общественного порядка не слишком всполошились. Однако
секретная информация, только что полученная префектурой, давала основания
опасаться экстренной широкомасштабной акции с целью захвата власти.
Об этом сразу же поставили в известность Рим, полицейские и карабинеры
были приведены в боевую готовность, да и армия не дремала. Правда, тревога
могла оказаться и ложной. Такое уже случалось. Сами же "морцисты"
распространяли подобные слухи - это был один из их излюбленных трюков.
Естественная в таких случаях смутная, безотчетная тревога вскоре
охватила весь город. Ничего такого конкретного, что могло бы ее как-то
оправдать, пока не произошло, не было даже более или менее правдоподобных
слухов, никто ничего не знал, и все-таки атмосфера явно сгущалась. Многие
служащие, выйдя в тот вечер из своих контор, заторопились домой, с
беспокойством вглядываясь в конец улицы: не покажется ли там, в глубине,
перекрывающее путь темное скопище людей. Уже не раз спокойствие граждан
оказывалось под угрозой, и многие даже начали к этому привыкать, чем,
вероятно, и объясняется тот факт, что большинство жителей города
продолжало заниматься своими делами, словно то был самый обыкновенный,
ничем не примечательный вечер. Причем нельзя было не обратить внимания на
одно странное обстоятельство: несмотря на то что предчувствие серьезных
событий каким-то образом охватило людей, все обходили эту тему молчанием.
Разве что немножко не так, как всегда, а с каким-то особым подтекстом
велись по вечерам обычные разговоры: люди здоровались, прощались,
назначали встречи на завтра, в общем, старались не выказывать то, что было
у них на душе, словно одно упоминание о некоторых вещах могло нарушить
иллюзию их неуязвимости, навлечь неприятности, обернуться бедой - так во
время войны на кораблях не принято даже в шутку упоминать о вражеских
торпедах или пробоинах.
В числе тех, кто и вовсе игнорировал подобные вещи, был, конечно же,
маэстро Клаудио Коттес, человек простодушный, а в определенных вопросах
даже наивный, для которого, кроме музыки, в мире ничего не существовало.
Румын по национальности (хотя знали об этом немногие), он переехал в
Италию совсем молодым, в начале века, в ту золотую пору, когда дар
пианиста-виртуоза принес ему раннюю славу. Но и потом, когда первые
восторги публики улеглись, он остался блестящим музыкантом; его манера
исполнения отличалась, пожалуй, не столько силой, сколько изяществом, и до
войны по приглашению самых солидных и прославленных филармонических
обществ он периодически выступал с концертами в крупнейших городах Европы.
Так продолжалось до 1940 года. Особенно дороги были ему воспоминания об
успехе, не раз выпадавшем на его долю во время симфонических циклов в "Ла
Скала". Получив итальянское гражданство, он женился на уроженке Милана и
по достоинству возглавил в консерватории фортепьянное отделение. Теперь
Коттес стал настоящим миланцем, и, надо признать, немногие в его кругу
знали миланский диалект лучше, чем он.
Даже выйдя на пенсию - в консерватории за ним осталась лишь почетная
роль председателя экзаменационной комиссии, - Коттес продолжал жить только
музыкой, водил знакомство исключительно с музыкантами и меломанами, не
пропускал ни одного концерта и с какойто трепетной робостью следил за
успехами своего двадцатидвухлетнего сына Ардуино, многообещающего
композитора. Мы говорим "с робостью", потому что Ардуино был весьма
замкнутым молодым человеком, не допускавшим в отношениях с людьми никакой
доверительности, откровенности, и к тому же чрезвычайно ранимым.
После смерти жены старый Коттес испытывал перед сыном чувство какой-то
беспомощности и растерянности. Не понимал его. Не знал его жизни. И вполне
отдавал себе отчет в том, что его советы, даже касавшиеся музыки, - пустая
трата слов.
В молодости Коттес не был красавцем. Теперь же, в шестьдесят семь лет,
выглядел представительно или, как говорят, импозантно. С возрастом
окружающие стали находить в его облике сходство с Бетховеном; ему это
льстило, и, возможно даже бессознательно, он с любовью ухаживал за своими
длинными пушистыми седыми волосами, придававшими ему в высшей степени
"артистичный" вид. Но это был не трагический Бетховен, а скорее
добродушный, улыбчивый, общительный, готовый почти во всем видеть только
хорошее; "почти" - потому что, когда дело касалось пианистов, он, как
правило, воротил нос.
Это была единственная его слабость, которую все ему охотно прощали.
"Что скажете, маэстро?" - спрашивали его друзья во время антрактов.
"По мне, так все хорошо, - отвечал он. - Но при чем здесь Бетховен?"
Или: "Разве вы сами не слышали? Он же заснул над роялем". А иногда
отпускал еще какую-нибудь старомодную остроту, причем ему было все равно,
кто сидит за инструментом - Бакхауз[ ], Корто[ ] или Гизекинг[ ].
Благодаря доброму его нраву - кстати, Коттеса совершенно не огорчало,
что из-за преклонного возраста он оказался вне активной творческой жизни,
- все без исключения относились к нему с симпатией, а дирекция "Ла Скала"
почитала его особо. Во время оперного сезона, то есть когда пианисты не
дают концертов, сидящий в партере добряк Коттес - если спектакль выдавался
не слишком удачным - являл собой этакий островок оптимизма. Во всяком
случае, всегда можно было рассчитывать на его аплодисменты. Считалось
также, что пример некогда знаменитого музыканта-исполнителя побуждал
многих критиканов сдерживать свое неудовольствие: нерешительных -
склоняться в пользу спектакля, вялых - более открыто выражать свое
одобрение. Добавьте к этому вполне "ласкаловскую" внешность и прошлые
артистические заслуги. Вот почему его имя неизменно фигурировало в
секретном и очень ограниченном списке постоянных обладателей контрамарок.
В день любой премьеры конверт с местом в партере неизменно с самого утра
лежал в почтовом ящике привратницкой дома № 7 по виа делла Пассьоне. А
если не предвиделось аншлага, контрамарок бывало даже две: для него и для
сына. Впрочем, Ардуино это мало интересовало: он предпочитал устраиваться
сам, друзья проводили его на репетиции, тем более что на них не
обязательно являться во фраке.
Вот и "Избиение младенцев" Коттес-младший уже слышал накануне, на
генеральной. За завтраком он даже высказал отцу некоторые, как обычно
туманные, соображения по этому поводу. Отметил "любопытные тембровые
решения", "весьма выразительную полифонию", сказал, что "вокализация носит
скорее дедуктивный, нежели индуктивный характер"
(все это с пренебрежительной гримасой) и т.д. и т.п. Простодушному отцу
так и не удалось понять, удачно или неудачно это произведение, понравилось
оно все-таки сыну или нет. Но он не стал добиваться вразумительного
ответа. Молодежь приучила его к своему загадочному жаргону, перед которым
он спасовал и на этот раз.
Сейчас Коттес был дома один: прислуга, закончив уборку, ушла.
Ардуино отправился куда-то на обед, и фортепьяно, слава богу, молчало.
Это "слава богу" старый музыкант мог произнести только мысленно:
признаться в своих сомнениях вслух он бы ни за что не отважился. Когда
сын сочинял музыку, Клаудио Коттес приходил в состояние крайнего душевного
волнения. С какой почти неистовой надеждой ждал он, когда же из этих
странных для слуха аккордов родится наконец нечто похожее на музыку! Он
признавал за собой слабость человека, отставшего от жизни, понимал, что
невозможно все время идти по старым, торным дорожкам, и постоянно твердил
себе, что именно "приятности" в музыке следует избегать, ибо она - признак
бессилия, одряхления, рутинной ностальгии. Ему было известно, что новое
искусство прежде всего должно заставлять слушателя страдать: в этом -
уверяли все - гарантия его жизнеспособности, Но ничего поделать с собой он
не мог. Слушая из соседней комнаты, он иногда до хруста в суставах сплетал
пальцы, как бы пытаясь этим усилием помочь сыну "вырваться на волю". Но
тот и не стремился к освобождению: ноты мучительно и безысходно
запутывались, аккорды приобретали враждебное звучание; все либо оставалось
в состоянии какой-то неуравновешенности, либо выливалось в самую
невероятную разноголосицу. Помоги ему бог! Пальцы отца расплетались и
слегка дрожали, когда он закуривал сигарету.
Итак, сегодня Коттес был один, чувствовал себя хорошо, через открытые
окна в квартиру струился теплый воздух, и хотя было уже половина девятого,
солнце еще не село. Он начал одеваться, но тут зазвонил телефон.
- Маэстро Коттес? - раздался незнакомый голос.
- Да, я, - ответил он.
- Маэстро Ардуино Коттес?
- Нет, это его отец, Клаудио Коттес.
Трубку положили. Маэстро вернулся в спальню, но телефон зазвонил снова.
- Так дома Ардуино или нет? - почти грубо спросил тот же голос.
- Нет! Его нет, - отозвался отец, стараясь вложить в свой тон побольше
резкости.
- Тем хуже для него! - рявкнул неизвестный и бросил трубку. Что за
манеры, подумал Коттес. И кто бы это мог быть? Кто они - нынешние друзья
Ардуино? И как прикажете понимать это: "Тем хуже для него"? После
разговора в душе Коттеса остался неприятный осадок.
Но, к счастью, вскоре все прошло.
Старый артист разглядывал в зеркале шкафа свой вышедший из моды фрак -
широкий, чуть мешковатый, соответствующий его возрасту и в то же время
очень bohemien. Вдохновленный, по-видимому, примером легендарного Иоахима[
], Коттес, стремясь чем-то отличиться от нынешних пошлых франтов, не без
кокетства щеголял черным жилетом.
Точь-в-точь таким, как у лакеев, но разве найдется в мире человек -
будь он даже слепцом, - который принял бы его, Клаудио Коттеса, за лакея?
На улице было тепло, но он, чтобы не привлекать любопытных взглядов, надел
легкое пальто и, прихватив театральный бинокль, вышел из дому, чувствуя
себя почти счастливым.
Стоял чудесный вечер начала лета, когда даже Милан ухитряется выглядеть
романтично - так тихи и малолюдны его улицы, так благоухают цветущие липы
в парках, а посреди неба сияет лунный серп.
В предвкушении захватывающего зрелища, встречи с друзьями, споров,
возможности полюбоваться красивыми женщинами и даже шампанского, которым
наверняка будут угощать потом на приеме в фойе театра, Коттес пошел по виа
Консерваторио: путь этот был немного длиннее, зато не придется глядеть на
эти отвратительные крытые каналы.
По пути маэстро стал свидетелем забавной сценки. Молодой человек с
длинными вьющимися волосами, стоя прямо на тротуаре и поднеся микрофон к
самым губам, исполнял неаполитанскую песенку. Провод от микрофона тянулся
к аккумулятору, то есть к ящику с усилителем и динамиком, отчего голос
певца вызывающе громко разносился по всей улице. Было в этом голосе что-то
буйное, какая-то яростная сила, и, хотя парень пел о любви, казалось, он
кому-то угрожает. Вокруг никого, кроме десятка восторженных мальчишек.
Окна по обеим сторонам улицы закрыты, жалюзи опущены, словно даже дома
отказываются слушать певца. Неужели в квартирах нет ни души? Или жильцы,
чего-то опасаясь, заперлись, притаились, делая вид, будто их нет дома?
Когда Клаудио Коттес поравнялся с певцом, тот, не сдвинувшись с места, так
заголосил, что даже динамик стал вибрировать: это было явное требование
положить деньги в тарелочку, стоявшую на ящике усилителя. Но маэстро,
испытывая смущение, почему-то ускорил шаг и прошел мимо. И потом долго еще
чувствовал, как спину сверлит злобный взгляд.
"Невежа, собака!" - ругнул он про себя бродячего певца, чьи развязные
манеры почему-то испортили ему настроение. Но еще большую досаду вызвала у
него - уже у самой площади Сан-Бабила - мимолетная встреча с Бомбассеи,
отличным парнем, который когда-то учился у него в консерватории, а теперь
занимался журналистикой.
- Вы в "Ла Скала", маэстро? - спросил тот, заметив в вырезе пальто
белый галстук-бабочку.
- Ты намекаешь на то, о неучтивый отрок, что в моем возрасте следовало
бы... - сказал он, наивно напрашиваясь на комплимент.
- Вы сами прекрасно знаете, - ответил Бомбассеи, - что "Ла Скала" без
маэстро Коттеса - это уже не "Ла Скала". А где же Ардуино?
Почему я его не вижу?
- Ардуино был на генеральной репетиции. Сегодня вечером он занят.
- А, вот оно что, - с понимающей улыбкой кивнул Бомбассеи. - Сегодня
вечером... он предпочел отсидеться дома...
- То есть? - спросил Коттес, уловив в этих словах какую-то недомолвку.
- Да слишком много на улицах приятелей шатается. - Молодой человек
бросил многозначительный взгляд на прохожих. - Впрочем, на его месте я
поступил бы так же... Извините, маэстро, мой трамвай...
Желаю вам хорошо провести вечер!
Встревоженный старик замер в нерешительности, не понимая, что
происходит. Посмотрел вокруг, но не заметил ничего подозрительного, разве
что народу на площади меньше, чем обычно, и вид у прохожих какой-то
неопрятный, а лица напряженные. Хотя слова Бомбассеи так и остались для
него загадкой, в памяти Коттеса бессвязно замелькали обрывки фраз сына,
лица новых приятелей, невесть откуда появившихся у него за последнее
время, странные вечерние отлучки, которых Ардуино никак не объяснял,
всячески уклоняясь от ответа на его вопросы.
Неужели сын влип в какую-нибудь грязную историю? Но чем таким особенным
отличается именно этот вечер? Каких таких "приятелей"
шатается слишком много?
Обуреваемый странными мыслями, Коттес дошел до площади "Ла Скала". И
тотчас озабоченность улетучилась от одного привычно волнующего вида
оживленной публики, дам, окутанных облаками трепещущих шелков и вуалей,
толпы зевак, длинной вереницы роскошных автомобилей, за стеклами которых
можно было разглядеть брильянты, белые манишки, обнаженные плечи.
Приближалась грозная, быть может даже трагическая, ночь, но невозмутимая
"Ла Скала"
демонстрировала все свое непреходящее великолепие. За последние
театральные сезоны ни разу еще не было такого удачного, такого
гармоничного сочетания лиц, вещей, настроения. Похоже, растекавшаяся по
городу тревога лишь усиливала всеобщее возбуждение. Посвященные могли
подумать, будто некий блистательный и сознающий свою исключительность мир
решил укрыться в любимой цитадели - как нибелунги укрылись от Аттилы в
королевском дворце, чтобы провести там последнюю безумную ночь блаженства.
Но посвященных было очень мало. Большинству людей в этот чудесный теплый
вечер казалось, что смутные времена миновали, истаяли вместе с последними
холодами и что впереди у всех долгое спокойное лето.
Подхваченный толпой, Клаудио Коттес почти и не заметил, как оказался в
залитом ослепительным светом партере. Часы показывали без десяти минут
девять, театр был полон. Коттес оглядывался по сторонам, как восторженный
мальчишка. Да, сколько лет уж прошло с тех пор, как он впервые вступил в
этот зал, а воспоминания сохранились такими же чистыми и живыми, какие
оставляют по себе исключительные явления природы. Многие из тех, с кем он
сейчас мимоходом раскланивается, испытывают - он был убежден - то же
самое. Вот на чем зиждится особое братство, своеобразное невинное
"масонство", которое у постороннего, непосвященного, могло даже вызвать
легкую насмешку.
Кто не пришел? Наметанным взглядом Коттес обшаривал одну за другой
заполненные публикой ложи: да нет, все вроде на месте. Рядом с ним сидел
известный педиатр Ферро, готовый скорее дать тысяче своих маленьких
клиентов умереть от крупа, нежели пропустить премьеру (в голове у Коттеса
родился тонкий каламбур; в нем был намек на царя Ирода и младенцев
галилейских, и Коттес решил, что к случаю обязательно им блеснет). Справа
сидела пара, которую он про себя окрестил "бедными родственниками", -
пожилые супруги в вечерних туалетах; они не пропускали ни единой премьеры,
одинаково пылко аплодировали всему, но никогда ни с кем не заговаривали,
ни с кем не здоровались и даже между собой не делились впечатлениями,
поэтому все считали их дорогими клакерами: сидя в самой аристократической
части партера, они своим примером должны были побуждать публику к
аплодисментам. Чуть подальше он увидел известного экономиста, профессора
Скьясси, прославившегося тем, что на протяжении многих лет он неотступно
следовал за Тосканини - куда бы тот ни ездил со своими концертами. А
поскольку в те времена денег у него было не густо, Скьясси путешествовал
на велосипеде, спал на садовых скамейках, а еду возил с собой в рюкзаке.
Родные и друзья считали его немного помешанным, но все равно любили. Вон
инженер-гидравлик Беччан, богач, возможно даже миллиардер, но весьма
посредственный и незадачливый меломан: с месяц назад его приняли в
общество любителей квартета (о чем он мечтал десятки лет и ради чего готов
был, как влюбленный, на самые невероятные дипломатические ухищрения), и
теперь он до такой степени зазнался, стал так высокомерен и дома, и на
работе, что сделался просто невыносим, и, не стесняясь, рассуждал о
Пёрселле[ ] или д'Энди[ ], хотя прежде не осмелился бы обеспокоить
каким-нибудь вопросом последнего контрабасиста в оркестре. Вон со своим
коротышкой мужем бывшая продавщица Мадди Канестрини, красавица, которая
перед каждой премьерой консультировалась у одного доцента по истории
музыки, чтобы в обществе не ударить лицом в грязь.
Ее знаменитая грудь никогда еще не была выставлена напоказ с такой
щедростью и, по чьему-то меткому выражению, сверкала в толпе, как маяк
мыса Доброй Надежды. Вон княгиня Вюрц-Монтегю с длинным, похожим на птичий
клюв носом. Она специально приехала из Египта и привезла своих четырех
дочерей. Вон там, в ложе бенуара, у самого просцениума, мрачно сверкают
глаза бородатого графа Ноче, посещающего театр только в те дни, когда
даются спектакли с участием балерин. Свое удовольствие он выражает
неизменным восклицанием:
"Какая фигура! Какие икры!" В одной из лож первого яруса в полном
составе многочисленный клан Сальчетти - старое миланское семейство,
гордящееся тем, что с 1837 года не пропустило ни единой премьеры в "Ла
Скала". Вон, тоже почти над просцениумом, но в четвертом ярусе, обедневшие
маркизы Мариццони - мать, тетка и незамужняя дочь, - с горечью исподтишка
поглядывающие на роскошную ложу № 14 во втором ярусе, некогда бывшую чуть
ли не их собственностью, с которой в этом сезоне им пришлось расстаться
из-за стесненности в средствах.
Вынужденные довольствоваться восьмой частью абонемента и перебраться
туда, наверх, чуть ли не в раек, нахохлившиеся, чопорные, они чем-то
напоминают удодов и стараются поменьше бросаться в глаза.
Вот под присмотром адъютанта в военной форме подремывает в своем кресле
малознакомый публике тучный индийский принц, и aigrette[ ] на тюрбане
мерно покачивается в такт его дыханию: вверх-вниз, то высовываясь из ложи,
то исчезая. Неподалеку в умопомрачительнокрасном платье с глубоким, почти
до талии, декольте, стоит, а вернее, выставляет себя напоказ потрясающая
дама лет тридцати; говорят, что это одна из голливудских звезд, но какая
именно - не знают. Рядом с нею неподвижно застыл в кресле удивительно
красивый, но смертельно бледный ребенок: кажется, вот-вот он испустит дух.
Что же до главных соперничающих групп - аристократии и крупной буржуазии,
- то на этот раз обе они отказались от снобистской традиции оставлять ложи
полупустыми: в театре собрался весь цвет ломбардской знати, отчего ложи
походили на плотные гроздья загорелых лиц, белых манишек и фраков от
лучших портных. О том, что успех вечеру обеспечен, свидетельствовало
вопреки обычаю и множество красивых и весьма смело декольтированных
женщин. Коттес решил во время одного из антрактов вспомнить юношеские
проказы и попытаться заглянуть в глубину этих вырезов сверху, а в качестве
наблюдательного пункта наметил ложу четвертого яруса, где сверкали
гигантские изумруды Флавии Соль - доброй его знакомой и обладательницы
прекрасного контральто.
Всему этому парадному блеску противостояла только одна ложа, походившая
на мрачное, неподвижное око среди трепещущих цветов.
Была она в третьем ярусе, и занимали ее три господина лет тридцати пяти
- сорока: один стоял в центре, двое сидели по бокам. Они выглядели как
близнецы: угрюмые, худощавые, в двубортных черных пиджаках с темными
галстуками. Молча, не шевелясь, чуждые всему, что творилось вокруг, они
упорно глядели на занавес, словно он был единственной вещью, заслуживающей
их внимания. Казалось, это не гости, пришедшие насладиться музыкой, а
зловещие судьи, ожидающие исполнения вынесенного ими приговора. И в своем
ожидании они не желали смотреть на приговоренных, но не из сочувствия, а
просто из отвращения. Многие из собравшихся то и дело задерживали на них
взгляд, испытывая какую-то неловкость. Кто эти люди? Как смеют они
омрачать настроение публики своим траурным видом? Если это вызов, то кому?
Маэстро Коттес, заметив их, тоже был несколько озадачен. Какой зловещий
диссонанс! Он слегка поежился, однако не осмелился направить на эту троицу
свой бинокль. Но тут погасили люстры. В темноте можно было различить
слабое сияние над оркестровой ямой и появившуюся на его фоне сухощавую
фигуру дирижера Макса Ниберля, который специализировался на современной
музыке.
Если в зале в тот вечер собрались люди робкие или нервные, то музыка
Гроссгемюта, неистовство тетрарха, бурные и частые вступления хора,
рассевшегося, словно стая ворон, на возвышении в виде островерхой скалы
(громоподобное пение лавиной обрушивалось на публику, отчего она даже
вздрагивала), фантасмагорические декорации - все это, конечно, вряд ли
способствовало блаженному упоению. Да, автор добивался сильных эффектов,
но какой ценой! Из оркестра, хора, солистов кордебалета (как дотошная
мимическая иллюстрация он почти не сходил со сцены, тогда как солисты
пребывали почти без движения), дирижера и даже зрителей выжали все, на что
они были способны. В конце первого акта вспыхнули аплодисменты, выражавшие
не столько всеобщее одобрение, сколько общую физическую потребность в
какой-то разрядке. Стены великолепного зала дрожали. После третьего вызова
среди исполнителей выросла высоченная фигура Гроссгемюта, который
благодарил публику, коротко и как бы через силу улыбаясь и кланяясь.
Клаудио Коттес вспомнил о трех зловещих типах и, не переставая
аплодировать, поднял взгляд в сторону их ложи: все трое были на месте,
недвижимые и безучастные, как прежде; они не хлопали, не разговаривали и
казались неживыми. Может, это вообще манекены? Они не изменили позы, даже
когда большая часть зрителей хлынула в фойе.
Именно во время первого антракта в театр проникли слухи о том, что в
городе зреет какой-то переворот. В фойе эти слухи распространялись
исподволь, постепенно, благодаря сдержанности, присущей завсегдатаям "Ла
Скала". И уж конечно, они не могли заглушить горячих споров об опере
Гроссгемюта, в которых старый Коттес тоже принял участие, стараясь,
однако, не давать оценок и ограничиваясь шутливыми замечаниями на
миланском диалекте. Наконец раздался звонок, оповещавший о конце антракта.
На лестнице, ведущей к залу со стороны театрального музея, Коттес оказался
рядом с каким-то знакомым, чье имя он никак не мог вспомнить. Тот, заметив
Коттеса, лукаво улыбнулся.
- Вот хорошо, дорогой маэстро, что я вас встретил, - сказал он, - мне
как раз нужно кое-что вам сообщить...
Говорил он медленно, с напускной многозначительностью. Оба продолжали
спускаться, но на какое-то мгновение толпа разделила их.
- Ну вот, наконец-то, - заговорил знакомый, когда их опять прижало друг
к другу. - Куда это вас унесло? Мне даже показалось вдруг, что вы сквозь
землю провалились!.. Как Дон Жуан!
Очевидно, он счел свое сравнение таким остроумным, что от души
рассмеялся и долго не мог успокоиться. Это был господин с невыразительной
внешностью интеллектуала из хорошей семьи, оказавшегося в стесненных
обстоятельствах, о чем можно было судить по старомодному смокингу, мятой и
не первой свежести рубашке, сероватой каемке под ногтями. Испытывая
неловкость, старый Коттес ждал, что он скажет еще. Они добрались почти до
конца лестницы.
- Ну ладно, - понизив голос, продолжал этот знакомый незнакомец, - я
вам скажу, но пусть это останется между нами. Строго между нами, вы меня
понимаете?.. Однако не нужно воображать то, чего нет... И не вздумайте
считать меня... Как бы это сказать... лицом официозным... рупором, что
ли... так, кажется, принято нынче говорить, правда?
- Да-да, - откликнулся Коттес, чувствуя, как в душе опять поднимается
тревога, такая же, какую он испытал при встрече с Бомбассеи, только еще
более острая. - Да... Но, уверяю вас, я совершенно ничего не могу понять...
Дали второй звонок. Они шли по коридору, который тянется вдоль левой
стороны партера.
Возле лесенки, ведущей к креслам, странный господин остановился.
- Я должен вас покинуть, - сказал он. - Мое место не в партере...
Да, так вот... Думаю, достаточно будет, если я скажу, что вашему сыну,
композитору... пожалуй, лучше поостеречься, да... Он уже не ребенок, не
так ли, маэстро?.. Но вы идите, идите, уже свет погасили... Я и так сказал
лишнее, поэтому...
Он рассмеялся, кивнул и, не протянув руки, быстро, почти бегом,
удалился по красной ковровой дорожке уже пустого коридора.
Старый Коттес растерянно вошел в темный зал и, на ходу извиняясь,
добрался до своего кресла. Он был в полном душевном смятении. Что же
задумал этот сумасшедший Ардуино? Выходит, весь Милан знает, а он, отец,
даже представить себе не может, о чем идет речь. И кто этот таинственный
господин? Где их познакомили? Безуспешно пытался Коттес припомнить
обстоятельства их первой встречи. Похоже, к музыкальным сферам он не имеет
отношения. Тогда где же? Может, за границей? В какой-нибудь гостинице во
время отдыха? Нет, на ум ничего не приходило. Между тем из глубины сцены,
по-змеиному извиваясь, двигалась к рампе обольстительная Марта Витт, чье
варварски обнаженное тело должно было символизировать страх или что-то в
этом роде, вползающий во дворец тетрарха.
С божьей помощью и второй акт подошел к концу. Как только зажгли свет,
старый Коттес стал беспокойно шарить взглядом, отыскивая того господина.
Сейчас он расспросит его обо всем, заставит наконец объясниться; никто не
может отказать ему в праве... Но того что-то не было видно. Коттеса так и
тянуло взглянуть на ложу с тремя мрачными типами. О, теперь их было уже не
трое, а четверо. Четвертый стоял чуть позади и, хотя был в смокинге,
выглядел так же убого, как остальные.
Вышедший из моды смокинг (теперь уже Коттес, не колеблясь, поднес к
глазам бинокль), мятая, не первой свежести рубашка. Но в отличие от первых
троих, этот, новенький, хитровато усмехался. По спине маэстро побежали
мурашки.
Он повернулся к профессору Ферро с видом утопающего, который хватается
за соломинку.
- Простите, профессор, - сказал он порывисто, - вы не знаете, что это
за три противных типа вон в той ложе третьего яруса, слева от дамы в
лиловом?
- Вы имеете в виду тех некромантов? - смеясь, откликнулся педиатр. - Да
это же генеральный штаб! Генеральный штаб почти в полном составе!
- Генеральный штаб? Какой генеральный штаб?
Ферро даже развеселился.
- А вы, маэстро, как всегда, витаете в облаках. Счастливчик!
- Что за генеральный штаб? - настаивал Коттес, теряя терпение.
- О господи, да генеральный штаб "морцистов"!
- "Морцистов"? - переспросил старик, обуреваемый все более мрачными
мыслями.
"Морцисты"... Какое страшное слово! Он, Коттес, не был ни "за", ни
"против" них, он вообще в таких делах не разбирался, никогда ничем таким
не интересовался, знал только, что "морцисты" - люди опасные, с ними лучше
не связываться. А этот паршивец Ардуино выступил против "морцистов", чем и
навлек на себя их гнев. Других объяснений не было.
Значит, вот чем - политикой, интригами занимается этот безмозглый
мальчишка! Нет чтобы вложить в свою музыку хоть каплю здравого смысла.
Конечно, он снисходительный, добрый, терпеливый отец, но всему есть
предел: завтра же, черт побери, он выскажет все, что думает по этому
поводу! Рисковать жизнью из-за какой-то идиотской фанаберии!
Он сразу же отказался от мысли расспрашивать того человека, ибо понял,
что разговор с ним будет бесполезным, если не вредным.
"Морцисты" шутить не любят. Спасибо еще, что у них хватило великодушия
предупредить его. Коттес обернулся. Ему казалось, что весь зал смотрит на
него. Смотрит неодобрительно. Да, опасные типы эти "морцисты". У них сила.
Они неуловимы. Зачем же их провоцировать?
Коттес с трудом вернулся к действительности.
- Маэстро, вам нехорошо? - спрашивал его профессор Ферро.
- Что вы сказали?.. Нет, почему же... - ответил он, постепенно приходя
в себя.
- Вы вдруг сильно побледнели... В такой духоте случается...
Простите...
- Что вы... спасибо... - ответил Коттес. - Я и впрямь почувствовал
какую-то внезапную слабость. Что поделаешь, возраст!
Он встал и направился к выходу. И как по утрам с первым солнечным лучом
исчезают кошмары, всю ночь терзавшие человека, так и мрамор фойе, вид всей
этой богатой, пышущей здоровьем, элегантной, надушенной и оживленной
публики помогли старому музыканту вынырнуть из темного омута, куда
затянуло его неожиданное открытие.
Решив отвлечься, он подошел к группе споривших критиков.
- Во всяком случае, - говорил один из них, - хор прекрасен, тут ничего
не скажешь.
- Хор без музыки, - заметил другой, - все равно что живопись без
натуры. Эффекта можно добиться быстро, но чего не следует делать, так это
гоняться за ним.
- Пусть так. Но куда же мы идем?.. - простодушно удивлялся еще один
критик. - В нынешней музыке не должно быть ни внешних эффектов, ни
легкомыслия, ни страсти, ни мелодичности, ни непосредственности, ни
простоты, ни банальности... Пусть так, прекрасно. Но тогда, скажите, что
же останется?
Коттес подумал о музыке сына.
Успех оперы Гроссгемюта был велик, хотя вряд ли во всем театре нашелся
хоть один человек, который хвалил бы музыку "Избиения"
искренне. Большинству присутствующих просто хотелось показать, что они
на высоте положения и принадлежат к авангарду. В связи с этим разгорелось
своеобразное скрытое соперничество. И вообще, когда люди берутся горячо
обсуждать какое-нибудь музыкальное произведение, анализируя все его
достоинства, его художественное совершенство, сокровенный смысл, их
самоуверенность не знает границ. И еще: разве, слушая современные
произведения, можно развлечься? Всем изначально известно, что
основоположники новой школы избегают развлекательности. Требовать этого от
них было бы проявлением непростительной безвкусицы. Для тех, кто ищет
развлечений, есть варьете, есть луна-парки у старых крепостных стен.
Впрочем, нервная напряженность, которую вызвала у публики оркестровка
Гроссгемюта, голоса певцов, постоянно звучащие в самом верхнем регистре, и
бьющие по барабанным перепонкам хоровые сцены тоже чего-то стоили. Пусть и
грубо, но публику все-таки расшевелили - этого отрицать было нельзя.
Разве возбуждение, охватывавшее зал и заставлявшее его, едва смолкали
последние ноты, взрываться аплодисментами и кричать "браво!", не было
бесспорным триумфом музыканта?
Подлинный энтузиазм вызвала заключительная, длинная и волнующая сцена,
когда воины царя Ирода врываются в Вифлеем, чтобы уничтожить там детей, а
матери с порога протягивают им младенцев, когда злые силы торжествуют; в
конце небо потемнело, и пронзительные звуки труб из глубины сцены
возвестили о спасении Господа. Надо сказать, что художнику, декоратору и
особенно Йохану Монклару - хореографу и руководителю всей постановочной
части - удалось избежать двусмысленности: скандал в Париже послужил им
уроком. Так что царь Ирод теперь не то чтобы походил на Гитлера, но,
безусловно, обладал нордическими чертами, напоминая больше Зигфрида, чем
владыку Галилеи. А вид его воинов, благодаря главным образом форме шлемов,
и вовсе не оставлял никаких сомнений.
- Какое же это царство Ирода? - говорил Коттес. - Это же
оберкомендатура.
Художественное оформление было прекрасным. И совершенно неотразимое
впечатление производил последний трагический танец убийц и матерей в
сопровождении хора, безумствовавшего на своей скале. Новая трактовка
Монклара - если ее можно назвать новой - отличалась предельной простотой.
Солдаты - даже их лица - были черными; а матери - белыми, и вместо детей в
руках куклы, выточенные из дерева (по эскизам, как сообщалось в
программке, скульптора Балларена), тщательно отполированные и выкрашенные
в ярко-красный цвет. Этот блеск производил очень сильное впечатление.
Различные комбинации трех цветов - белого, черного и красного на фоне
фиолетового задника, - и группы танцующих, то соединяющиеся, то
распадающиеся во все нарастающем темпе, не раз вызывали аплодисменты
публики.
- Как сияет Гроссгемют! - воскликнула сидевшая позади Коттеса дама,
когда автор вышел на авансцену.
- Еще бы! - ответил маэстро. - У него даже лысина блестит как зеркало!
Голова знаменитого композитора действительно была лысой (а возможно, и
бритой) и походила на яйцо.
Ложа "морцистов" в третьем ярусе уже опустела.
В атмосфере всеобщей удовлетворенности основная часть публики
расходилась по домам, а сливки общества заспешили в фойе на банкет.
Роскошные вазы с белыми и розовыми гортензиями стояли в углах ярко
освещенного помещения; во время антрактов их там еще не было. Стоя в
дверях, гостей встречали художественный руководитель маэстро РоссиДани и
директор театра Гирш с некрасивой, но обаятельной женой. Чуть позади,
демонстрируя свое присутствие и в то же время стараясь не афишировать
власть, которая официально ей больше не принадлежала, беседовала с
почтенным маэстро Коралло синьора Пассалаккуа, или попросту "донна Клара".
Много лет назад она была секретаршей и правой рукой тогдашнего
художественного руководителя маэстро Тарры.
Эта богатая женщина, овдовевшая, когда ей не было еще и тридцати,
состояла в родстве с семьями крупных миланских промышленников и сумела
поставить себя так, что ее считали незаменимой даже после смерти Тарры.
Конечно же, у нее были враги, считавшие ее интриганкой, но и они при
встрече всячески выражали ей свое почтение. Хотя оснований для этого,
по-видимому, не было, ее все же побаивались.
Новые художественные руководители и директора как-то сразу
догадывались, что с этой женщиной выгоднее поддерживать добрые отношения.
С донной Кларой советовались при составлении афиш и распределении партий,
а случись какая-нибудь стычка с властями или между артистами, всегда
обращались к ней за помощью - в таких делах, надо признать, она была
просто незаменима. Кроме того, для соблюдения приличий донну Клару
неизменно избирали в административный совет - членство это было
практически пожизненным, поскольку никому и в голову не пришло бы его
оспаривать. Лишь коммендаторе Манкузо - директор, которого назначили
фашисты, человек добрейший, но совершенно не умевший лавировать в
житейских делах, - попытался было убрать ее с пути, но через три месяца по
непонятной причине его самого убрали из театра.
Донна Клара была некрасива - маленькая, щупленькая, серенькая, всегда
небрежно одетая. В молодости она, упав с лошади, сломала ногу и с тех пор
слегка прихрамывала (из-за чего в стане своих врагов получила кличку
"хромая чертовка"). Но стоило поговорить с ней несколько минут, и сразу же
можно было заметить, какой ум светится в глазах этой женщины. Как ни
странно, многие в нее влюблялись. Теперь благодаря почтенному возрасту -
донне Кларе уже перевалило за шестьдесят - авторитет ее еще более
утвердился. В сущности, директор театра и художественный руководитель
выполняли при ней почти что подчиненную роль. Но она умела управлять ими с
таким тактом, что те ничего не замечали и даже тешили себя иллюзией, будто
они в театре чуть ли не диктаторы.
Гостей все прибывало. Это были известные и уважаемые люди, голубая
кровь; мелькали туалеты, только что доставленные из Парижа, ослепительные
драгоценности, губы, плечи, бюсты, от которых не могли бы отвернуться даже
святоши. Но вместе с ними в фойе входило и нечто такое, что до сих пор
проскальзывало в толпе лишь мимолетно, входило, не задевая ее, словно
отдаленное и смутное эхо: это был страх. То там, то здесь шепотом
передавали друг другу на ушко какие-то новости, раздавались скептические
смешки, недоверчивые восклицания тех, кто хотел обратить все в шутку.
Наконец, сопровождаемый переводчиками, в зале появился Гроссгемют.
Последовали поздравления на французском (многим дававшиеся не без труда),
затем композитора деловито препроводили в буфет. Рядом с ним шла донна
Клара.
Как и всегда в подобных случаях, знание иностранных языков подверглось
суровому испытанию.
- Un chef-d'oeuvre, veritablement, un vrai chef-d'oeuvre![ ] -
беспрестанно повторял директор театра Гирш, несмотря на фамилию, самый
настоящий неаполитанец; казалось, больше он из себя ничего не может
выдавить.
Да и сам Гроссгемют, хотя уже не один десяток лет прожил в Дофине[ ],
держался довольно скованно, а его гортанный выговор еще больше затруднял
понимание. Дирижер оркестра маэстро Ниберль, тоже немец, французский знал
и вовсе плохо. Понадобилось какое-то время, чтобы направить разговор по
нужному руслу. Единственным утешением и сюрпризом для галантных гостей
было то, что танцовщица из Бремена Марта Витт сносно и даже с каким-то
забавным болонским акцентом говорила по-итальянски.
Пока лакеи скользили в толпе с подносами, уставленными шампанским и
блюдами с пирожными, гости разбились на отдельные группки.
Гроссгемют тихо говорил с секретаршей о каких-то, судя по всему, очень
важных делах.
- Je parie d'avoir apercu Lenotre, - сказал он. - Etes-vous bien sure
qu'il n'y soit pas?[ ] Ленотр был музыкальным критиком "Монд", который
после парижской премьеры разнес его в пух и прах. Окажись Ленотр в этот
вечер здесь, Гроссгемюту представился бы прекрасный случай взять реванш.
Но мсье Ленотра не было.
- A quelle heure pourra-t-on lire "Коррьере делла сера"? - с
бесцеремонностью, свойственной великим людям, спросил композитор донну
Клару. - C'est le journal qui a le plus d'autorite en Italie, n'est-ce
pas, Madame?
- Au moms on le dit, - улыбаясь ответила донна Клара. - Mais jusqu'a
demain matin:
- On le fait pendant la nuit, n'est-ce pas, Madame?
- Oui, il parait le matin. Mais je crois vous donner la certitude que
ce sera une espece de panegyrique. On m'a dit que le critique, le maftre
Frati, avait Fair rudement bouleverse[ ].
- Oh, bien, ca serait trop, je pense, - сказал он, пытаясь в это время
придумать какой-нибудь комплимент. - Madame, cette soiree a la grandeur,
et bonheur aussi, de certain" reves... Et, a propos, je me rappelle un
autre journal... "Meccapo", sije ne me trompe pas...[ ] - "Meccapo"? -
переспросила, не понимая, донна Клара.
- Peut-etre[ ], "Мессаджеро"? - подсказал Гирш.
- Oui, oui, "Мессаджеро", je voulais dire...[ ] - Mais c'est a Rome[ ],
"Мессаджеро"!
- II a envoye tout de meme son critique, - сообщил кто-то из гостей и
затем добавил фразу, которая надолго запомнилась всем и изящество которой
не оценил один лишь Гроссгемют: - Main tenant il est derriere a telephoner
son reportage![ ] - Ah, merci bien. J'aurais envie de le voir, demain, се
"Мессаджеро", - сказал Гроссгемют и, наклонившись к секретарше, тут же ей
пояснил: - Apres tout c'est un journal de Rome, vous comprenez?[ ] В это
время к ним подошел художественный руководитель и от имени администрации
преподнес Гроссгемюту в обтянутом синим муаром футляре золотую медаль с
выгравированной на ней датой и названием оперы. Последовали традиционные
знаки преувеличенного удивления, слова благодарности; на какое-то
мгновение великан композитор показался даже растроганным. Потом футляр был
передан секретарше, которая, открыв коробочку, восхищенно улыбнулась и
шепнула маэстро:
- Epatant! Mais ca, je m'y connais, c'est du vermeil!?[ ] Но мысли всех
остальных гостей были заняты другим. Они с тревогой думали об избиении -
но только не младенцев. То, что ожидалась акция "морцистов", уже не было
тайной, известной лишь немногим. Слухи, переходя из уст в уста, дошли и до
тех, кто обычно витал в облаках, как, например, маэстро Клаудио Коттес.
Но, по правде говоря, никому не хотелось в них верить.
- В этом месяце силы охраны порядка опять получили подкрепление. В
городе сейчас больше двадцати тысяч полицейских. И еще карабинеры... И
армия... - говорили одни.
- Подумаешь, армия! - возражали другие. - Кто знает, как поведут себя
войска в решительный момент? Если им дадут приказ открыть огонь, выполнят
ли они его, станут ли стрелять?
- Я как раз говорил позавчера с генералом Де Маттеисом. Он ручается за
высокий моральный дух армии. Вот только оружие не совсем подходит...
- Не подходит? Для чего?..
- Для операций по охране общественного порядка... Тут надо бы больше
гранат со слезоточивым газом... И еще он говорит, что в подобных случаях
нет ничего лучше конницы... Вреда она практически не наносит, а эффект
потрясающий... Но где ее теперь возьмешь, эту конницу?..
- Послушай, дорогуша, а не лучше ли разойтись по домам?
- По домам? Почему по домам? Думаешь, дома мы будем в большей
безопасности?
- Ради бога, синьора, не надо преувеличивать. Ведь пока еще ничего не
случилось... А если и случится, то не раньше чем завтра-послезавтра...
Когда это перевороты устраивались ночью?.. Все двери заперты... на
улицах никого... Да для сил общественного порядка это было бы одно
удовольствие!..
- Переворот? Боже милосердный, ты слышал, Беппе?.. Синьор утверждает,
что будет переворот... Беппе, скажи, что нам делать?.. Ну, Беппе, очнись
же наконец!.. Стоит как мумия!
- Вы заметили, в третьем акте в ложе "морцистов" уже никого не было?
- Ложа квестуры и префектуры тоже опустела, дорогой мой... Да и ложа
военных... даже дамы ушли... Словно поднялись по тревоге...
- В префектуре тоже небось не спят... Там все известно... у
правительства свои люди и среди "морцистов", даже в их периферийных
организациях.
И так далее. Каждый в душе был бы счастлив оказаться сейчас дома.
Но и уйти никто не осмеливался. Все боялись остаться в одиночестве,
боялись тишины, неизвестности, боялись лечь в постель и курить без сна,
сигарету за сигаретой, ожидая первых криков в ночи. А здесь, среди
знакомых людей, в кругу, далеком от политики, когда рядом столько важных
персон, люди чувствовали себя почти что в безопасности, на заповедной
территории, словно "Ла Скала" - не театр, а дипломатическая миссия. Да и
можно ли было вообразить, что этот их устоявшийся, счастливый,
аристократический, цивилизованный и такой еще прочный мир, населенный
остроумными мужчинами и очаровательными, обожающими красивые вещи
женщинами, вдруг, в мгновение ока будет сметен?
Чуть поодаль Теодоро Клисси, еще лет тридцать назад прозванный
"итальянским Анатолем Франсом", моложавый, розовощекий, избалованный
красавчик с седыми усами - непременным, хотя и давно вышедшим из моды
атрибутом интеллектуала, - напустив на себя этакий светский цинизм,
казавшийся ему признаком хорошего тона, со смаком описывал то, чего все
так боялись.
- Первая фаза, - говорил он назидательно, отгибая пальцами правой руки
большой палец на левой, как делают, обучая маленьких детей счету, - первая
фаза: захват так называемых жизненно важных центров города... И дай бог,
чтобы они еще не преуспели в этом. - Тут он, смеясь, взглянул на свои
ручные часы. - Вторая фаза, дамы и господа, - устранение враждебно
настроенных элементов.
- О боже! - вырвалось у Мариу, жены финансиста Габриэлли. - Мои малыши
дома одни!
- Малыши тут ни при чем, уважаемая, и бояться за них не надо.
Идет охота на крупную дичь: никаких детей, только взрослые и вполне
развитые особи! - Клисси первый засмеялся своей шутке.
- А разве у тебя нет nurse[ ]? - как всегда некстати, воскликнула
прекрасная Кэтти Интроцци.
Раздался звонкий и довольно дерзкий голос:
- Простите, Клисси, неужто вы находите свою болтовню остроумной? Это
вмешалась в разговор Лизелора Бини - самая, пожалуй, блистательная молодая
дама Милана, внушавшая симпатию и своим живым лицом, и удивительной
прямотой, на которую обычно дают право либо незаурядный ум, либо очень
высокое положение в обществе, - Ну вот! - откликнулся романист несколько
сконфуженно, но все в том же шутливом тоне. - Я хотел подготовить наших
милых дам к неожиданности...
- Вы уж меня простите, Клисси, но любопытно бы знать, стали бы вы тут
распинаться, если б не чувствовали себя застрахованным?
- Как это "застрахованным"?
- Бросьте, Клисси, не заставляйте меня повторять всем известные вещи.
Впрочем, кто упрекнет человека в том, что у него есть близкие друзья и
среди этих, как их, революционеров?.. Наоборот, можно только похвалить его
за предусмотрительность. Должно быть, скоро мы все в этом убедимся. Уж
вы-то знаете, что вас не подвергнут...
- Чему не подвергнут?! Чему не подвергнут?! - воскликнул Клисси,
бледнея.
- Ну, не поставят к стенке, черт побери! - И она повернулась к нему
спиной под сдавленные смешки публики.
Группа разделилась. Клисси остался почти что в одиночестве.
Остальные, отойдя в сторонку, окружили Лизелору. А она, словно это был
какой-то странный бивак, последний отчаянный бивак в ее жизни, томно
опустилась на пол среди окурков и лужиц шампанского, расправила складки
своего вечернего туалета от Бальмена, стоившего, вероятно, не меньше
двухсот тысяч лир, и в споре с воображаемым обвинителем стала горячо
отстаивать позиции собственного класса. Но поскольку не нашлось никого,
кто вздумал бы ей возражать, Лизелоре казалось, что ее недостаточно хорошо
понимают, и она по-детски сердилась, глядя снизу вверх на стоявших вокруг
друзей.
- Известно ли им, на какие жертвы нам сейчас приходится идти?
Известно ли им, что у нас нет в банке ни сольдо?.. Драгоценности?.. Ах,
драгоценности! - говоря это, она делала вид, будто хочет сорвать с руки
золотой браслет с двухсотграммовым топазом. - Тоже мне!.. Да отдай мы им
все наши побрякушки, что изменится?.. Нет, дело не в этом... - в голосе ее
зазвучали слезы, - а в том, что им ненавистны наши физиономии... Они не
могут вынести нашего вида, вида культурных людей... не могут вынести, что
от нас не воняет, как от них... Вот она, "новая справедливость", которой
добиваются эти свиньи!..
- Осторожнее, Лизелора, - сказал какой-то молодой человек. - И у стен
есть уши.
- К черту осторожность! Думаешь, я не знаю, что мы с мужем первые в их
списке? Нечего осторожничать! Мы были слишком осторожны, вот в чем беда. А
сейчас... - Она запнулась. - Ладно, пожалуй, и впрямь хватит...
Единственным, кто сразу же потерял голову, оказался Клаудио Коттес. Он
был похож (прибегнем к старомодному сравнению) на следопыта, который
обходит сторонкой селение людоедов - как бы чего не вышло, - а потом, уже
путешествуя по безопасным местам и забыв об осторожности, замечает в
кустах возле своей палатки дротики дикарей племени "ням-ням" и видит среди
ветвей сотни сверкающих голодных глаз. Нашего старого пианиста просто
затрясло, когда он услышал, что "морцисты" переходят к действиям. За
несколько часов столько на него свалилось: сначала смутная тревога после
звонка неизвестного, потом намеки Бомбассеи, предостережения того
странного господина и вот теперь слухи о надвигающейся катастрофе. Ну что
за идиот этот Ардуино! Если начнется смута, "морцисты" разделаются с ним в
первую очередь. И ничем уже не поможешь - слишком поздно! "Но разве
предупреждения того малознакомого типа - не хороший признак? - успокаивал
он себя. - Разве это не означает, что Ардуино пока только подозревают в
чем-то?" - "Ну и что? - тут же возражал другой внутренний голос. -
Мятежникам довольно любой зацепки! Не исключено, что они предупредили его
только сегодня просто из коварства, ведь спастись Ардуино все равно уже не
успеет!" Старик был вне себя, нервно, с озабоченным видом он переходил от
группы к группе, надеясь услышать какую-нибудь утешительную новость. Но
добрых новостей не было. Друзья, привыкшие видеть его всегда бодрым и
острым на язык, удивлялись, как его скрутило. Но у них хватало собственных
забот, чтобы заниматься еще этим простодушным стариком:
вот уж у кого, по их мнению, не было никаких оснований чего-то бояться.
Слоняясь по фойе, он рассеянно опустошал один бокал за другим - лакеи
на шампанское не скупились. От этого его мысли путались еще больше.
Вдруг ему в голову пришло самое простое: он даже удивился, что не
подумал об этом раньше. Нужно вернуться домой, предупредить сына,
уговорить у кого-нибудь спрятаться. В друзьях, готовых приютить его у
себя, недостатка, конечно, нет. Коттес посмотрел на часы - десять минут
второго - и направился к лестнице.
Но в нескольких шагах от двери его остановили.
- Куда это вы, дорогой маэстро, в такое время? И что с вами? Вам
нездоровится?
Это была донна Клара собственной персоной. Покинув группу особо важных
гостей, она стояла у самого выхода с каким-то молодым человеком.
- О, донна Клара! - откликнулся Коттес, приходя в себя. - Куда,
по-вашему, можно идти в такое время? Да еще в моем возрасте? Домой,
конечно.
- Дорогой маэстро, - голос Клары Пассалаккуа звучал очень доверительно.
- Послушайте моего совета, подождите еще немного.
Сейчас лучше не выходить... Там, на улице, не совсем спокойно, вы меня
понимаете?
- Они что, уже начали?
- Не надо волноваться, прошу вас. Опасности нет никакой. Нанни,
проводи, пожалуйста, маэстро! Пусть ему дадут какие-нибудь сердечные капли.
Нанни был сыном маэстро Джибелли, композитора и старого друга Коттеса.
Донна Клара отошла, чтобы задержать других гостей, тоже направлявшихся к
выходу, а молодой человек повел маэстро в буфет и по пути посвятил его в
курс событий. Несколько минут назад прибыл адвокат Фриджерио, человек
очень осведомленный, близкий друг брата самого префекта. Он специально
прибежал в театр предупредить, чтобы никто не выходил на улицу. "Морцисты"
сосредоточили свои силы на окраинах и вот-вот двинутся к центру.
Префектура практически окружена. Несколько отрядов полиции оказались в
изоляции и без автомобилей. В общем, положение серьезное. Выходить из "Ла
Скала", да еще во фраке, было бы неблагоразумно. Лучше переждать. Театр
"морцисты" занимать, конечно же, не станут.
Новое известие, с поразительной быстротой облетевшее всех, произвело на
гостей ужасное впечатление. Да, оказывается, дело нешуточное. Все
притихли; некоторое оживление отмечалось лишь возле Гроссгемюта, поскольку
никто не знал, как теперь с ним быть. Его жена устала и еще час назад
уехала на машине в отель. Как же теперь провезти его самого по улицам,
очевидно охваченным смутой? Он, конечно, композитор, старик, иностранец,
что могло ему угрожать? Но известный риск все же был. Отель находился
далеко, напротив вокзала. Может, отправить его под эскортом полицейских?
Нет, пожалуй, это будет еще хуже.
Тут Гиршу пришла в голову идея.
- Послушайте, донна Клара... Если б можно было связаться с какойнибудь
важной шишкой из "морцистов"... Вам здесь никто на глаза не попадался?..
Это было бы лучше всякого пропуска.
- Пожалуй... - согласилась донна Клара, что-то прикидывая в уме.
- Ну конечно же! Прекрасная мысль!.. Считайте, что нам повезло:
одного из них я здесь видела только что. Шишка, правда, невелика, но
как-никак депутат парламента. Я имею в виду Лайянни... Ну конечно,
конечно... Сейчас же пойду поищу его.
Депутат Лайянни и был тем самым неприметным человеком в старомодном
смокинге, рубашке не первой свежести и с сероватой каемкой под ногтями.
Занимаясь в основном аграрными вопросами, он редко бывал в Милане, и мало
кто знал его в лицо. Он почему-то не поспешил, как остальные, в буфет, а
направился в театральный музей.
Только что вернувшись оттуда, он присел в сторонке на диванчик и
закурил дешевую сигарету.
Донна Клара решительно направилась к нему. Депутат поднялся ей
навстречу.
- Признайтесь, господин депутат, - спросила его Пассалаккуа без
околичностей, - признайтесь: вам поручено нас здесь стеречь?
- Стеречь? Почему стеречь? И зачем?! - воскликнул депутат, удивленно
подняв брови.
- Вы меня спрашиваете? Должно же быть вам что-то известно, раз вы сами
из "морцистов"!
- Ах, вот вы о чем... Конечно, кое-что я знаю. И если уж быть
откровенным до конца, знал и раньше... Да, мне был известен план
наступления. Увы!
Донна Клара, сделав вид, что не заметила этого "увы", решительно
продолжала:
- Послушайте, господин депутат, я понимаю, вам это может показаться
смешным, но мы в затруднительном положении. Гроссгемют устал, он хочет
спать, а мы не знаем, как доставить его в отель.
Понимаете? На улицах неспокойно... Мало ли что... Какое-нибудь
недоразумение, инцидент, это же дело одной минуты... А с другой стороны,
как объяснить ему ситуацию? Говорить об этом с иностранцем как-то
неудобно. И потом...
Лайянни прервал ее:
- В общем, если я вас правильно понял, от меня требуется, чтобы я его
проводил, пользуясь, так сказать, своим авторитетом. Ха-ха-ха!
Он так рассмеялся, что донна Клара остолбенела. А Лайянни все хохотал,
отмахиваясь правой рукой, словно хотел показать, что он, конечно,
понимает, да-да, так смеяться неприлично, что он просит извинить его, ему
неловко, но ситуация очень уж забавна. Наконец, переведя немного дух, но
все еще сотрясаясь от приступов смеха, Лайянни промолвил со свойственной
ему манерностью:
- Я последний, дорогая синьора... понимаете, что я имею в виду?
Так вот, я последний из всех присутствующих здесь, в "Ла Скала",
включая капельдинеров и лакеев... Последний, кто может защитить великого
Гроссгемюта, да, последний... Мой авторитет? Нет, это великолепно! Да
знаете ли вы, кого из всех нас "морцисты" уберут сразу же, первым? Знаете?
- Он ждал ответа.
- Нет, конечно, - сказала донна Клара.
- Вашего покорного слугу, уважаемая синьора! Именно со мной они сведут
счеты раньше, чем с кем-либо другим.
- Вы хотите сказать, что впали в немилость? - спросила она, с трудом
выдавливая из себя слова.
- Совершенно верно.
- Так вдруг? Именно сегодня вечером?
- Да. Надо же такому случиться. Как раз между вторым и третьим актом,
после короткой стычки. Но, думаю, этот план созрел у них уже давно.
- Ну, во всяком случае, им не удалось испортить вам настроение...
- А что нам остается! - горько вздохнул он. - Мы всегда готовы к
худшему... Привыкли... Иначе туго бы нам пришлось...
- Выходит, моя миссия не увенчалась успехом. Прошу прощения и желаю
удачи, если подобное пожелание уместно в данном случае, - сказала донна
Клара уже на ходу, отвернувшись от него. - Ничего не поделаешь, - сообщила
она директору, - заступничество нашего депутата не стоит больше, как
говорится, выеденного яйца... Но не беспокойтесь... о Гроссгемюте я
позабочусь сама...
Гости, почти в полной тишине следившие издали за переговорами, сумели
разобрать лишь отдельные фразы. Но никто при этом так не вытаращил глаза,
как наш старый Коттес: в человеке, которого назвали депутатом Лайянни, он
узнал таинственного господина, говорившего с ним об Ардуино.
Переговоры донны Клары, непринужденность, с какой она держалась во
время беседы с депутатом-"морцистом", а также то, что она сама вызвалась
проводить Гроссгемюта до отеля, дали повод к всевозможным толкам. Значит,
есть доля правды, подумали многие, в тех упорных слухах: выходит, донна
Клара действительно заигрывала с "морцистами".
Делая вид, будто политика ее совершенно не интересует, она лавировала
между двумя лагерями. Впрочем, зная, что это за женщина, удивляться не
приходилось. Можно ли представить себе, чтобы донна Клара в своем
стремлении удержаться в седле не предусмотрела все возможные варианты и не
обзавелась необходимыми связями в лагере "морцистов"?
Многие дамы были возмущены. Мужчины же отнеслись к ней более
сочувственно.
Отъезд Гроссгемюта с синьорой Пассалаккуа, ознаменовав собой конец
приема, взбудоражил всех еще больше. Никакого "светского"
предлога для того, чтобы оставаться в театре, уже не было. Маски
сорваны. Шелка, декольте, фраки, драгоценности - весь этот праздничный
"арсенал" вдруг превратился в убогую мишуру, как бывает после карнавала:
веселье кончилось, уступив место тяготам повседневности. И не просто
повседневности - близящийся рассвет сулит кое-что пострашнее.
Группа гостей вышла на балкон посмотреть, что делается внизу.
Площадь была пустынной, неподвижные автомобили, казалось, дремали,
какие-то уж слишком черные, всеми покинутые. А где же шоферы? Тоже
дремлют, свернувшись на задних сиденьях, или сбежали, чтобы принять
участие в перевороте? Шары уличных фонарей светили, как всегда; город был
погружен в сон. Все напрягали слух, ожидая, что вот-вот накатятся издали
рев, отголоски криков, выстрелы, грохот повозок со снаряжением.
Но кругом было тихо.
- Да мы с ума сошли! - воскликнул кто-то. - Представляете, что будет,
если они увидят всю эту иллюминацию? Настоящая светящаяся мишень!
Все вернулись в помещение и сами опустили наружные жалюзи; ктото пошел
искать электрика. Вскоре большие люстры в фойе погасли.
Капельдинеры принесли с десяток подсвечников и поставили их на пол.
Это тоже омрачило души, словно дурное предзнаменование.
Поскольку диванов было мало, уставшие мужчины и женщины стали
усаживаться на пол, подстелив пальто и плащи - чтобы не испачкаться.
Рядом с музеем перед маленькой комнаткой, где находился телефон,
выстроилась очередь. Коттес тоже стоял в ней, рассчитывая хотя бы
предупредить Ардуино об опасности. Никто вокруг уже не шутил, никто не
вспоминал о Гроссгемюте и его "Избиении младенцев".
Старый пианист простоял не меньше сорока пяти минут. А когда оказался
один в комнатушке (поскольку окон не было, электрический свет здесь не
погасили), никак не мог правильно набрать номер - до того дрожали руки.
Наконец он услышал длинные гудки. В этих звуках было что-то милое сердцу -
спокойный, родной голос дома. Но почему никто не берет трубку? Неужели
Ардуино до сих пор не вернулся? Ведь уже третий час ночи. А что, если его
схватили "морцисты"? Коттес изо всех сил пытался унять внутреннюю дрожь.
Да почему же никто не отвечает? Ох, слава богу!..
- Алло, алло, - раздался заспанный голос Ардуино. - Какого черта!..
- Алло, алло, - сказал отец.
И сразу же пожалел об этом. Уж лучше было молчать: ему вдруг пришло в
голову, что линия прослушивается. Как же теперь предупредить сына?
Посоветовать бежать? Объяснить, что происходит?
А если "они" перехватят разговор?
Коттес попытался найти какой-нибудь пустяковый предлог.
Например, необходимо, чтобы сын сейчас же пришел в "Ла Скала" на
репетицию своего концерта. Нет, ему нельзя выходить из дома. Тогда
что-нибудь другое, более банальное? Сказать, что он забыл дома портмоне и
теперь беспокоится? Еще хуже. Сын не поймет, что делать, а "морцисты"
могут насторожиться.
- Знаешь... - проговорил он медленно, чтобы выиграть время.
Лучше всего, наверное, сказать, что он забыл ключ от входной двери:
единственно невинный и убедительный повод для столь позднего звонка.
- Знаешь, - повторил он, - я забыл ключ. Приду через двадцать минут.
Тут его охватил ужас. А вдруг Ардуино решит его встретить и выйдет на
улицу? Может, кого-то уже послали, чтобы арестовать его, и они ждут там, у
дверей?
- Нет, нет, - опередил он предложение сына, - не спускайся, пока я не
приду. Я посвищу тебе снизу.
"Вот идиот! - снова обругал он себя. - Надо же взять и подсказать
"морцистам" способ выманить сына из дома!"
- Слушай меня внимательно, - заговорил он снова, - слушай
внимательно... Не спускайся, пока я не начну насвистывать тему из
"Романской симфонии"... Ты ведь знаешь ее, правда? В общем, договорились.
Прошу тебя...
Он положил трубку, чтобы избежать лишних вопросов. Господи, да что же
он натворил! Ардуино и не подозревает об опасности, а он уже навел
"морцистов" на след. Что, если среди них есть какой-нибудь меломан,
знающий названную им симфонию? Вот он подходит к дому, а они уж тут как
тут. Да, ничего глупее нельзя было придумать. Может, позвонить снова и
сказать все как есть? Но в этот момент дверь приоткрылась и в комнатушку
боязливо заглянула какая-то девушка.
Коттес вышел, утирая со лба пот.
За время его отсутствия в слабо освещенном фойе сгустилась атмосфера
обреченности. Тесно сидящие рядышком на диванах оцепеневшие и зябнущие
дамы вздыхали. Одни сняли с себя слишком броские украшения и попрятали их
в сумочки; другие, стоя перед зеркалом, старательно трудились над своими
прическами, делая их менее легкомысленными; третьи соорудили на голове
такие замысловатые уборы из накидок и вуалей, что выглядели чуть ли не
кающимися грешницами.
- Это ожидание невыносимо, надо положить ему конец - и будь что будет.
- Только этого нам не хватало... Я прямо как чувствовала... Мы ведь
собирались сегодня в Тремеццо, но Джордже ни за что не хотел пропустить
премьеру Гроссгемюта, а я ему говорю: нас же там ждут, а он - да ладно,
позвоним туда, предупредим... клянусь, у меня было какоето предчувствие, а
теперь еще эта мигрень... О, бедная моя голова!..
- Ну, знаешь, не тебе жаловаться, ты ведь ничем не рискуешь...
- Представляете, мой садовник Франческо уверяет, будто своими глазами
видел их черные списки!.. Он сам из этих "морцистов"...
Говорит, что по одному только Милану больше сорока тысяч фамилий.
- Господи, неужели ты допустишь такое безобразие?..
- Есть какие-нибудь новости?
- Нет, ничего не слышно.
- Народ собирается?
- Да нет, я же говорю - ничего...
У одной из дам руки - вроде бы непроизвольно - сложились для молитвы, и
она действительно молится; другая жарко шепчет что-то на ухо приятельнице
- не умолкая, исступленно.
Мужчины расселись на полу, многие сняли туфли, расстегнули воротнички,
распустили белые галстуки; курят, зевают, храпят, тихо спорят, пишут
что-то золотыми карандашами на полях программок.
Человек шесть дежурят, приникнув к щелям жалюзи, чтобы сразу же
сообщить остальным, если снаружи что-нибудь произойдет. А в углу,
один-одинешенек, сидит бледный, ссутулившийся, с вытаращенными глазами
депутат Лайянни и курит свои дешевые "Национали".
Но за то время, что Коттес отсутствовал, среди осажденных произошла
странная перегруппировка. Еще перед тем, как он отправился звонить,
владелец завода сантехники инженер Клементи стал в чем-то убеждать
директора Гирша и отвел его в сторонку. Продолжая беседовать, они
направились к театральному музею и какое-то время оставались там, в
темноте. Потом Гирш снова появился в фойе, что-то шепнул - каждому в
отдельности - четверым гостям и увел их с собой.
Это были: писатель Клисси, певица-сопрано Барри, торговец мануфактурой
Просдочими и юный граф Мартони. Все они присоединились к инженеру
Клементи, остававшемуся в темном музее, и образовали своего рода тайный
союз. Затем капельдинер без всяких объяснений взял один из канделябров,
освещавших фойе, и унес его к тем, кто засел в музее.
Маневры, на которые поначалу никто не обратил внимания, в конце концов
вызвали любопытство и даже тревогу у остальных: люди были в таком
состоянии, что любой пустяк мог их насторожить. Кое-кто, будто совершенно
случайно оказавшись возле музея, решил заглянуть туда и узнать, что
все-таки происходит. Из этих любопытствующих в фойе возвратились не все.
Оказалось, Гирш и Клементи в зависимости от того, кто именно заглядывал в
музей, либо тут же обрывали разговор, либо довольно настойчиво приглашали
присоединиться к ним. Очень скоро группа сепаратистов насчитывала уже
человек тридцать.
Зная их, нетрудно было догадаться, в чем дело. Клементи, Гирш и
остальные решили отколоться и заранее перейти на сторону "морцистов", дав
понять, что у них нет ничего общего со всеми этими гнусными богатеями,
оставшимися в фойе. О некоторых из этих сепаратистов уже было известно,
что они в свое время - скорее из страха, нежели по убеждению - проявляли
мягкость или снисходительность к могущественной секте. Что касается
причастности самодура и деспота Клементи, то тут всем все было ясно, ведь
один из его сыновей (вот выродок!) чем-то там командовал у "морцистов".
Незадолго до этого видели, как он, то есть Клементи-старший, вошел в
закуток с телефоном, и стоявшим в очереди пришлось ждать больше четверти
часа. Можно было предположить, что, почуяв опасность, Клементи обратился к
сыну по телефону с просьбой о помощи и тот, не желая себя
компрометировать, посоветовал ему действовать самостоятельно и немедленно
приступить к организации комитета солидарности, этакой мятежной хунты "Ла
Скала" - ее "морцисты", придя к власти, из тактических соображений
признают и наверняка не тронут. В конце концов, кровь - не вода, заметил
кто-то.
Но со стороны многих других подобные действия просто озадачивали. Это
были типичные представители именно тех кругов, к которым "морцисты"
относились с особой ненавистью: они, или по крайней мере такие, как они,
были носителями пороков и несправедливости, слишком часто служивших
наиболее вескими аргументами в морцистской агитации и пропаганде. Теперь
же они, видите ли, вдруг перешли на сторону противника и отреклись не
только от собственного прошлого, но и от речей, произносившихся всего
несколько минут назад. Очевидно, они уже давно вели закулисные переговоры,
чтобы в случае переворота любой ценой обеспечить себе лазейку, но делали
это тайком, через посредников, так, чтобы, не дай бог, не запятнать себя в
глазах людей одного с ними круга. И вот, когда пробил грозный час, они
поспешно сбросили маску, уже не заботясь о соблюдении декорума: к черту
связи, знатных друзей, положение в обществе - сама жизнь поставлена на кон.
И если поначалу эти маневры проводились втихую, то теперь пришло время
действовать открыто, поставить точки над "i". В небольшом зале музея вновь
включили электричество и распахнули окно, чтобы снаружи все было хорошо
видно: "морцисты" войдут на площадь и сразу поймут, что у них есть здесь
надежные союзники.
Вернувшийся в фойе маэстро Коттес, увидев яркие блики отраженного
зеркалами света, который зажгли в музее, и услышав доносившийся оттуда шум
дебатов, был ошеломлен происшедшей переменой. Почему в музее свет
включили, а в фойе нет? Чем это объяснить?
- А что это они там делают? - громко спросил он наконец.
- Что делают? - раздался мелодичный голосок Лизелоры Бини: она сидела
на полу, прижавшись к боку мужа. - Святая простота! Внуки Макьявелли
создали свою театральную ячейку. Они не теряли времени зря. Торопитесь,
маэстро, еще немного - и вас уже не примут.
Молодцы, ничего не скажешь!.. Они великодушно сообщили нам, что сделают
все возможное для нашего спасения... Сейчас там делят пирог, устанавливают
свои законы, нам даже позволено включить свет...
Пойдите посмотрите на этих милашек, маэстро, право же, стоит...
Жирные, грязные свиньи! - Она почти перешла на крик: - Клянусь, если
только ничего не случится...
- Ну что ты, Лизелора, успокойся, - сказал Бини, который слушал жену с
закрытыми глазами и улыбался, словно для него вся эта история была
забавным приключением, каким-то новым видом спорта.
- А где же донна Клара? - спросил Коттес, чувствуя, что мысли у него
путаются.
- О, наша хромоножка всегда на высоте! Она нашла просто гениальное
решение... хотя ее задача и нелегка... Донна Клара курсирует.
Курсирует, понимаете? Ходит туда-сюда... Пару слов здесь, пару слов там
и так далее. Как бы ни обернулось дело, у нее-то все будет в порядке...
Главное - не терять равновесия... она не присядет... слова лишнего не
скажет... то здесь, то там, снует, как челнок... Несравненная наша
председательница!
Так оно и было. Проводив Гроссгемюта в отель и вернувшись, Клара
Пассалаккуа снова взяла бразды правления в свои руки, беспристрастно деля
себя между двумя партиями. Сделав вид, будто цели тех, кто собрался в
музее, ей неведомы: вроде бы это очередной каприз группы гостей. Вот
почему ей приходилось безостановочно двигаться, ибо остановиться означало
бы сделать к чему-то обязывающий выбор. И она курсировала по театру,
стараясь приободрить особенно павших духом женщин, раздобывала
дополнительные банкетки и весьма благоразумно позаботилась о том, чтобы
всех снова щедро угостили напитками.
Прихрамывая, Клара сама разносила подносы и бутылки, стараясь
расположить к себе всех и в том, и в другом лагере.
- Эй, эй... - подал вдруг голос один из прятавшихся за жалюзи дозорных
и знаком указал в сторону площади.
Человек шесть или семь поспешили к нему. Вдоль фасада Коммерческого
банка со стороны виа Казе-Ротте бежала собака, судя по всему дворняга:
низко опустив голову, она мелькнула у самой стены и скрылась на виа
Мандзони.
- Ты зачем нас позвал? Из-за собаки?
- Ну... Я думал, что за ней...
Положение становилось уже несколько гротескным. Там, снаружи, были
пустынные улицы, тишина и абсолютный покой - по крайней мере так казалось.
Здесь, внутри, царили страх и паника: десятки богатых, уважаемых и
могущественных людей смиренно терпели позор из-за опасности, которая пока
еще ничем о себе не заявила.
Время шло, и, хотя усталость и оцепенение давали себя знать все больше,
в голове у некоторых начало проясняться. Если "морцисты"
действительно перешли к наступательным действиям, то почему же на
площади перед театром до сих пор не появилось ни одного разведчика?
Было бы ужасно обидно натерпеться такого страху зря. К группе всеми
почитаемых светских дам при дрожащем свете свечей направился с бокалом
шампанского в правой руке адвокат Козенц, некогда известный сердцеед, до
сих пор слывущий у некоторых старушек опасным мужчиной.
- Послушайте, дорогие мои, - начал он вкрадчивым голосом, - возможно, я
подчеркиваю - возможно, завтра вечером многие из. нас, здесь
присутствующих, окажутся - позвольте мне прибегнуть к эвфемизму - в
критическом положении... - (Засим последовала пауза.)
- Но очень может быть - и мы не знаем, какая из двух гипотез более
вероятна, - очень даже может быть, что завтра вечером весь Милан, узнав о
нас, будет покатываться со смеху. Минуточку, не перебивайте меня...
Давайте рассуждать здраво. Что заставило нас поверить в надвигающуюся
опасность? Перечислим тревожные приметы. Примета первая: исчезновение из
лож в третьем акте "морцистов", префекта, квестора и представителей
вооруженных сил. Но разве не может быть так, что им, прошу прощения за
грубое слово, осточертела музыка?
Примета вторая: дошедшие до нас отовсюду слухи, что вот-вот должен
произойти переворот. Примета третья и самая серьезная: известия, которые,
как говорят, я повторяю - как говорят, - принес мой уважаемый коллега
Фриджерио. Однако он сразу же ушел, так что почти никто из нас его не
видел. Но неважно. Допустим, Фриджерио сообщил, что "морцисты" захватывают
город, что префектура окружена и так далее... Спрашивается: от кого
Фриджерио мог получить подобные сведения в час ночи? Возможно ли, чтобы
столь секретные сведения были ему переданы в такой час? И кем? И для чего?
Между тем здесь поблизости не было замечено - а ведь уже четвертый час
утра - ничего подозрительного. Даже шума никакого не слышно. Короче
говоря, возникают кое-какие сомнения.
- Тогда отчего никому не удается узнать хоть что-то по телефону?
- Верно подмечено, - продолжал Козенц, отхлебнув шампанского.
- Четвертая тревожная примета: странное онемение телефонов. Те, кто
пытались связаться с префектурой или квестурой, утверждают, что это им не
удалось, по крайней мере никакой информации они не добились.
Что ж, окажись вы на месте какого-нибудь чиновника, которого в час ночи
незнакомый и неуверенный голос спрашивает, как обстоят дела с общественным
порядком, что, интересно, вы бы ответили? И это, заметьте, в тот момент,
когда сложилась весьма нестабильная политическая ситуация. Газеты, надо
сказать, тоже помалкивали...
Некоторые наши друзья из редакций старались отделаться общими фразами.
Бертини, например, из "Коррьере" заявил мне буквально следующее: "Пока
ничего определенного мы не знаем". - "А неопределенного?" - спросил я. Он
ответил: "Из неопределенного известно пока то, что ничего не понятно". Я
не отступал: "Но основания для беспокойства есть?" А он ответил: "Не
думаю. По крайней мере пока..."
Козенц перевел дух. Все слушали с огромным желанием хоть немного
разделить его оптимизм. Сигаретный дым плавал в воздухе, смешиваясь с
запахом пота и духов. Взволнованные голоса докатились до двери музея.
- В заключение, - снова заговорил Козенц, - замечу, что относительно
сведений по телефону, а вернее, отсутствия таковых, помоему, не стоит
особо тревожиться. Газетчикам, очевидно, известно тоже не так уж много. А
это означает, что переворот, которого мы все опасаемся, если и начался, то
еще не приобрел четких очертании.
Можете ли вы себе представить, чтобы "морцисты", овладев городом,
допустили выход очередного номера "Коррьере делла сера"?
Два-три человека рассмеялись, остальные молчали.
- Я еще не кончил. Пятым настораживающим моментом могут, пожалуй,
служить сепаратистские действия вон тех. - Он кивнул в сторону музея. -
Давайте разберемся. Безусловно, они не такие идиоты, чтобы столь
откровенно компрометировать себя, не будучи абсолютно уверенными, что
"морцисты" победят. И все же я подумал: в случае, если переворот сорвется
(допустим, что он действительно имеет место), удобных предлогов,
оправдывающих этот скрытый заговор, можно будет найти сколько угодно.
Только выбирай: тут вам и маскировка, и тактика двойной игры, и тревога за
судьбу "Ла Скала", и тому подобное... Уж вы мне поверьте, завтра эти
типы...
Он на мгновение замер в нерешительности, подняв левую руку, но
закончить фразу не успел: в этот краткий миг тишины откуда-то издалека -
откуда именно, сказать было трудно - донесся грохот взрыва, отозвавшийся в
сердцах всех присутствующих.
- Господи Иисусе! - простонала Мариу Габриэлли, падая на колени. - Мои
дети!
- Началось! - истерически закричала другая женщина.
- Спокойно, спокойно, ничего не случилось! Что за бабские выходки! -
воскликнула Лизелора Бини.
И тут вперед выступил маэстро Коттес. Накинув на плечи пальто и
вцепившись пальцами в лацканы фрака, он посмотрел очумело на адвоката
Козенца и торжественно сообщил:
- Я иду.
- Куда? Куда вы идете? - раздалось сразу несколько голосов, в которых
затеплилась надежда.
- Домой иду. А куда еще я могу идти? Здесь, во всяком случае, не
останусь. - С этими словами маэстро Коттес, шатаясь, направился к выходу:
очевидно, он был мертвецки пьян.
- Нет-нет, подождите! Зачем такая спешка? Скоро утро! - кричали ему
вслед.
Бесполезно. Два лакея проводили его со свечами в руках до нижней
площадки, где заспанный швейцар беспрекословно открыл перед ним дверь.
- Звоните! - понеслось ему вдогонку последнее напутствие.
Коттес ушел, ничего не ответив.
Наверху, в фойе, люди бросились к окнам и прильнули к жалюзи. Что
теперь будет? Они увидели, как старик пересек трамвайную линию и неверными
шагами, спотыкаясь, направился в сторону газона в центре площади, миновал
первый ряд застывших в неподвижности автомобилей, вышел на свободное
пространство... И внезапно рухнул ничком, словно его кто-то толкнул в
спину. Но, кроме него, на площади не было ни единой живой души. Послышался
глухой удар. Коттес остался лежать на асфальте с раскинутыми руками, лицом
вниз, похожий издали на гигантского расплющенного таракана.
Все, кто видели это, затаили дыхание. Они стояли, замерев от страха, и
молчали. Вдруг взвился пронзительный женский крик:
- Его убили!
На площади по-прежнему царила тишина. Никто не вышел из припаркованных
машин, чтобы помочь старому пианисту. Все вокруг казалось мертвым. Все
придавил собой страшный призрак.
- В него стреляли. Я слышал звук выстрела.
- Да нет, это он ударился об асфальт.
- Клянусь, я слышал выстрел. Из пистолета, В этом деле я разбираюсь.
Никто больше не возразил. Присутствующие остались на местах; одни
сидели и курили с безнадежным видом, другие снова опустились на пол,
третьи так и остались у жалюзи. Все чувствовали приближение неумолимого
рока - он надвигался концентрическими кругами, от городских окраин к
центру, к ним.
Но вот блики серого предутреннего света упали на крыши спящих домов.
Проехал, дребезжа цепью, одинокий велосипедист. Раздались звуки, похожие
на шум проходящих вдали трамваев. Наконец на площади появился согбенный
человечек, толкающий впереди себя тележку. Совершенно спокойно он стал
подметать, начав с угла виа Марино. Чудо! Оказалось, всего-то и нужно было
несколько взмахов метлы. Вместе с бумажками и всяким сором он сметал
страх. Показался еще один велосипедист; прошел рабочий; проехал
грузовичок. Милан понемногу просыпался.
Ничего не случилось. Подметальщик потормошил маэстро Коттеса, тот,
сопя, встал, ошалело огляделся вокруг, поднял с земли пальто и,
пошатываясь, двинулся домой.
А когда утренние лучи проникли сквозь жалюзи в вестибюль театра, туда
спокойно и бесшумно вошла старая продавщица цветов. Какое странное
видение! Казалось, она только что нарядилась и напудрилась по случаю
торжественного вечера. Ночь пролетела, не коснувшись ее:
длинное, до полу, платье из черного тюля, черная вуаль, черные тени под
глазами, полная цветов корзинка. Она прошла сквозь сборище
мертвенно-бледных людей и с печальной улыбкой протянула Лизелоре Бини
свежайшую гардению.
Компьютерный набор - Сергей Петров Дата последней редакции - 22.02.99
Бакхауз, Вильгельм (1884-1969) - немецкий пианист, вьщающийся
исполнитель Бетховена.
Корто, Альфред (1877-1962) - знаменитый французский пианист.
Гизекинг, Вальтер (1895-1956) - немецкий пианист, прославившийся своей
трактовкой Моцарта, Шопена и др.
Иоахим, Йожеф (1831-1907) - венгерский скрипач, композитор и дирижер.
Перселл, Генри (ок. 1659-1695) - английский композитор, автор первой
национальной оперы:
"Дидона и Эней".
Д'Энди, Венсан (1851-1931) - французский композитор и дирижер.
Султан (франц.).
Шедевр, да-да, подлинный шедевр! (франц.)
Историческая провинция в юго-восточной части Франции с центром в
Гренобле.
Я, кажется, видел Леиотра... Вы уверены, что его здесь нет? (франц.)
- В котором часу можно будет прочесть... Это ведь самая влиятельная
газета в Италии, не правда ли, мадам?
- Так по крайней мере говорят... Но до завтрашнего утра...
- Ее ведь печатают ночью, не правда ли, мадам?
- Да, она выходит утром. Но я думаю, это будет настоящий панегирик. Я
слышала, что критик, мэтр Фрати, был совершенно потрясен, (франц.)
- Ну, это было бы уж слишком, по-моему... Мадам, о таком великолепии и
о радушии приема я мог только мечтать... Да. кстати, помнится, есть еще
другая газета... если не ошибаюсь... (франц.)
Может быть (франц.)
Да, да... я хотел сказать... (франц.)
Но это же в Риме... (франц.)
Они все равно прислали своего критика... Передача его репортажа по
телефону уже стала свершившимся фактом! (франц.)
О, большое спасибо. Хотелось бы завтра посмотреть эту газету... Вы
поняли? Это все-таки римская газета (франц.)
Потрясающе! Но, по-моему, она только позолоченная! (франц.)
Няня (англ.)
Дино Буццати
КУРЬЕРСКИЙ ПОЕЗД
Перевод Ф. Двин
- Это твой поезд?
- Мой.
Паровоз, стоявший под закопченным навесом перрона, был страшен, словно
разъяренный бык, бьющий копытом в ожидании, когда наконец можно будет
сорваться с места.
- Ты едешь на этом поезде? - спросили меня. Просто жутко становилось от
яростного клокотания пара, со свистом вырывавшегося из щелей.
- На этом, - ответил я.
- А куда?
Я назвал свой конечный пункт. Никогда раньше я не упоминал о нем, даже
в беседе с друзьями, - скорее всего, из скромности.
Заманчивый адрес, высокий, высочайший предел. У меня не хватит смелости
и сейчас написать это слово.
А тогда на меня смотрели кто гневно, как на нахала, кто подозрительно,
как на безумца, кто с состраданием, как на человека, живущего иллюзиями. А
кто просто смеялся надо мной. Прыжок - и я в вагоне. Открыл окно, стал
искать лица друзей. Ни одной собаки!
Ну давай, мой поезд, трогай, не будем терять ни минуты, лети, мчись во
весь опор! Уважаемый машинист, прошу вас, не жалейте угля, поддайте жару
своему Левиафану. Послышалось пыхтенье сдвинувшегося с места паровоза,
вздрогнули вагоны, опоры навеса одна за другой медленно поплыли мимо меня.
Потом пошли дома, дома, фабрики, газгольдеры, крыши, дома, дома, заводские
трубы, подворотни, дома, дома, деревья, огородики, дома, тук-тук, тук-тук,
луга, поля, облака, плывущие по свободному небу! Вперед, машинист, давай
жми вовсю!
Господи, как же мы мчались! При такой скорости, думал я, ничего не
стоит добраться до станции № 1, потом - 2, потом - 3, 4 и, наконец, до
5-й, последней, а там - победа! Довольный, я смотрел, как за окном
телеграфные провода сначала медленно опускались, опускались, потом - раз!
- и подскакивали до прежнего уровня - значит, пронесся мимо еще один
столб. А скорость все увеличивалась.
Напротив меня на красном бархатном диване сидели два синьора, и по
лицам их можно было понять, что уж в поездах-то они разбираются; но они
почему-то все время поглядывали на часы и, качая головой, недовольно
ворчали.
Я человек вообще-то стеснительный, но тут набрался наконец смелости и
спросил:
- Если мой вопрос не покажется вам нескромным, синьоры, скажите, чем вы
так недовольны?
- Мы недовольны, - ответил мне тот, который выглядел постарше, - что
этот чертов поезд идет недостаточно быстро. Если так плестись, мы прибудем
на место с огромным опозданием.
Я ничего не сказал, но подумал: людям никогда не угодишь; ведь наш
поезд просто поражает своей энергией и безотказностью, он могуч, как тигр,
и мчится с такой скоростью, какой ни одному поезду еще никогда, наверное,
не доводилось развивать; ох уж эти вечно ноющие пассажиры!
Между тем поля по обеим сторонам колеи стремительно проносились мимо, и
пространство, оставшееся позади, все увеличивалось. Так что на станцию № 1
поезд прибыл вроде бы даже раньше, чем я рассчитывал. Правда, взглянув на
часы, я убедился, что мы идем точно по расписанию. Здесь в соответствии с
планами я должен был встретиться с инженером Моффином по одному очень
важному делу. Выскочив из вагона, я поспешил, как было условлено, в
ресторан первого класса, где меня действительно уже ждал Моффин.
Он только что отобедал.
Я поздоровался и подсел к нему, но он и виду не подал, что помнит о
нашем деле; завел разговор о погоде и прочих пустяках, словно в его
распоряжении еще уйма времени. Прошло добрых десять минут (а до
отправления поезда осталось лишь семь), прежде чем он вытащил наконец из
кожаной папки необходимые бумаги. Тут он заметил, что я поглядываю на часы.
- Вы, кажется, спешите, молодой человек? - спросил он не без иронии. -
А мне, честно говоря, не по душе вести дела, когда меня подгоняют...
- Вы совершенно правы, уважаемый господин инженер, - осмелился
возразить я, - но через несколько минут отходит мой поезд, и...
- Коли так, - сказал он, собирая листки энергичными движениями, - коли
так, мне жаль, мне очень, очень жаль, но нам придется поговорить об этом
деле как-нибудь в другой раз, когда вы, милостивый государь, будете
посвободнее. - И он поднялся.
- Простите, - пролепетал я, - моей вины здесь нет. Видите ли, поезд...
- Неважно, неважно, - сказал он и улыбнулся с чувством превосходства.
Я едва успел вскочить на подножку уже тронувшегося вагона.
"Ничего не поделаешь! - сказал я себе. - Отложим до другого раза.
Главное - не сбиваться с курса".
Мы неслись через поля, и телеграфные провода по-прежнему дергались
вверх-вниз в своих эпилептических конвульсиях, все чаще попадались
бесконечные луга и все реже дома, потому что двигались мы к северу, а эти
расстилающиеся впереди земли, как известно, пустынны и таинственны.
Давешних моих спутников уже не было. В моем купе сидел теперь
протестантский пастор с добрым лицом. Он кашлял. За окном проносились
луга, леса, болота, а оставшееся позади пространство все росло, раздуваясь
и мучая, как нечистая совесть.
От нечего делать я взглянул на часы; протестантский пастор, покашливая,
последовал моему примеру и покачал головой. Но на этот раз я не спросил,
почему он это сделал, ибо причина, увы, мне была понятна самому. 16 часов
35 минут. Значит, не меньше пятнадцати минут назад нам следовало прибыть
на станцию № 2, а она еще даже на горизонте не показалась.
На станции № 2 меня должна была встречать Розанна. Когда поезд подошел
к перрону, там толпилось много народу. Но Розанны не было. Наш поезд
опоздал на полчаса. Я спрыгнул на платформу, пробежал через здание
вокзала, выглянул на привокзальную площадь и в этот момент в глубине
аллеи, вдали, увидел Розанну: она, понурившись, уходила все дальше и
дальше.
- Розанна, Розанна! - закричал я что было мочи.
Но моя любовь была уже слишком далеко. Она даже ни разу не оглянулась.
Ну скажите чисто по-человечески: мог я побежать за ней, мог я отстать от
поезда и вообще бросить все?
Розанна скрылась в глубине аллеи, а я, сознавая, что принес еще одну
жертву, вернулся в свой курьерский поезд и вот теперь мчусь через равнины
севера навстречу тому, что люди называют судьбой.
Так ли уж важна, в конце концов, любовь?
Дни шли за днями, телеграфные провода вдоль железнодорожного полотна
продолжали свою нервическую пляску, но почему в грохоте колес уже не
слышалось прежнего боевого задора? Почему деревья, показавшись из-за
горизонта, уныло тащились нам навстречу, а не уносились прочь, как
вспугнутые зайцы?
На станции № 3 собралось не больше двух десятков встречающих.
Не было там и комитета, которому надлежало меня приветствовать.
На перроне я навел справки.
- Не видели ли вы здесь случайно такого-то комитета, - поинтересовался
я, - дам и господ с оркестром и флагами?
- Да-да, они приходили. И даже порядочно прождали вас. Потом все
решили, что с них довольно, и разошлись.
- Когда?
- Месяца три-четыре тому назад, - ответили мне.
В этот момент раздался свисток паровоза - надо было отправляться дальше.
Ну что ж, вперед, смелее! Хотя наш курьерский поспешал изо всех сил,
конечно, это была уже не та бешеная скорость, что прежде.
Плохой уголь? Не тот воздух? Холод? Устал машинист? А даль позади
превратилась в этакую пропасть: от одного ее вида начинала кружиться
голова.
На станции № 4 меня должна была ждать мама. Но когда поезд остановился,
на скамейке перрона никого не было. И шел снег.
Я высунулся как можно дальше из окна, все оглядел и, разочарованный,
хотел уже было поднять стекло, как вдруг увидел ее в зале ожидания: она
спала, закутавшись в шаль и забившись в самый уголок скамейки. Боже
милостивый, какая же она стала маленькая!
Я спрыгнул с поезда и поспешил ее обнять. Прижимая маму к себе, я
почувствовал, что она почти ничего не весит - не человек, а горстка
хрупких косточек. И еще я почувствовал, как она дрожит от холода.
- Ты, наверное, давно меня ждешь?
- Нет-нет, сынок, - сказала она, счастливо смеясь, - всего каких-то
четыре года.
Отвечая, она не смотрела на меня, а шарила глазами по полу, словно
что-то искала.
- Мама, что ты ищешь?
- Ничего... А твои чемоданы? Ты оставил их там, на перроне?
- Они в поезде, - ответил я.
- В поезде? - Тень разочарования пробежала по ее лицу. - Ты их еще не
выгрузил?
- Понимаешь, мне... - Я просто не знал, как ей все объяснить.
- Ты хочешь сказать, что сейчас же уезжаешь? Что не остановишься даже
на денек?
Она замолчала и испуганно смотрела на меня. Я вздохнул.
- А, ладно! Пусть себе поезд уходит. Сейчас я сбегаю за чемоданами. Я
решил. Останусь здесь, с тобой. В конце концов, ты ждала меня четыре года.
При этих моих словах лицо матери опять изменилось: вернулось выражение
радости, вновь появилась улыбка (правда, уже не такая светлая, как прежде).
- Нет-нет, не ходи за вещами, ты меня не понял! - взмолилась она. - Я
ведь пошутила. Все правильно, ты не можешь задерживаться в этой глуши. А
обо мне не думай. Ты не должен ради меня терять ни часа. Гораздо лучше
будет, если ты уедешь сразу же. И не сомневайся даже. Это твой долг... Я
мечтала только об одном - увидеть тебя. Вот мы и повидались, больше мне
ничего не надо...
Я крикнул:
- Носильщик, носильщик! - (Носильщик тут же вырос передо мной.) - Нужно
выгрузить три чемодана!
- Ни за что не позволю, - твердила мама. - Такого случая у тебя уже
больше не будет. Ты молод и должен идти своей дорогой.
Садись в вагон, скорее. Давай, давай! - И она, улыбаясь через силу,
стала легонько подталкивать меня к поезду. - Ради бога, скорее, а то двери
закрывают.
Не знаю уж, как я, эгоист несчастный, снова очутился в купе, высунулся
из окна и стал еще махать на прощанье.
Поезд тронулся, и очень скоро мама сделалась еще меньше, чем была на
самом деле. Маленькая, горестно застывшая фигурка на пустом перроне, под
падающим снегом. Потом она превратилась в черную безликую точку, в
крошечную букашку на просторах мироздания и вскоре исчезла совсем. Прощай!
С опозданием, которое измеряется уже годами, мы продолжаем спешить. Но
куда?
Опускается вечер, в выстуженных вагонах почти никого не осталось. То
там, то здесь в уголках темных купе можно увидеть незнакомцев с бледными
непреклонными лицами: им холодно, но они в этом ни за что не признаются.
Так куда же мы? Как далеко наша последняя станция? Доберемся ли мы
когда-нибудь до нее? Стоило ли бежать так поспешно из любимых мест, от
любимых людей? Куда я мог засунуть свои сигареты? А, вот они - в кармане
пиджака! Назад возврата нет, это ясно.
Так поднажми же, машинист! Какое у тебя лицо? Как тебя зовут?
Я не знаю тебя и никогда не видел. Беда, если ты мне не поможешь.
Держись крепче, машинист, брось в топку последний уголь, пусть мчится
вперед эта старая скрипучая колымага, прошу тебя, пусть она несется во
весь опор и опять хоть чуть-чуть станет похожей на тот прежний паровоз.
Помнишь? Пусть ворвется он в ночную бездну.
Только, ради всего святого, не сдавайся, гони от себя сон. Может,
завтра мы уже прибудем.
Компьютерный набор - Сергей Петров Дата последней редакции - 22.02.99
Дино Буццати
ЗАБАСТОВКА ТЕЛЕФОНОВ
Перевод Л. Вершинина
В день забастовки с телефонами творилось что-то неладное. К примеру,
говоришь с кем-нибудь, и вдруг в разговор врываются чужие голоса, да и
самого тебя слышат другие.
Часов в десять вечера я минут пятнадцать пытался дозвониться приятелю.
Не успел я набрать последней цифры, как стал невидимым участником чьего-то
разговора, потом второго, третьего, и вскоре началась полнейшая
неразбериха. Это была как бы общая беседа в темноте, каждый внезапно
вступал в нее и столь же внезапно исчезал, так и оставаясь неузнанным.
Поэтому все говорили без обычного притворства и стеснения, и очень скоро
создалась атмосфера общего веселья и легкости, свойственная, верно,
удивительным и сумасшедшим карнавалам прошлого, эхо которых донесли до нас
старинные легенды.
Вначале я услышал голоса двух женщин, беседовавших - не правда ли,
странно... - о нарядах.
- Ничего подобного, я ей говорю: мы же условились - юбку вы мне сошьете
к четвергу, сегодня уже понедельник, а юбка все еще не готова.
Знаешь, что я ей сказала: дорогая синьора Броджи, оставляю юбку вам,
носите себе на здоровье, если она вам подойдет...
У женщины был тонкий, писклявый голосок, и она тараторила без передышки.
- Умнее не придумаешь, - ответил ей молодой, приятный и ласковый голос
с эмилийским акцентом. - И что же ты выиграла?
Пожалуй, она словчит и тебе материал подменит. От этой особы всего
можно ждать.
- Ну, это мы еще посмотрим. Я и так чуть не задохнулась от ярости.
Ты себе даже представить не можешь, как я разозлилась. И я еще должна
терпеть такое. Ты, Клара, когда пойдешь к ней, прошу тебя, все ей прямо в
глаза скажи, что так не обращаются с клиентами; сделай такое одолжение.
Кстати, Коменчини мне тоже говорила, что больше не будет у нее шить,
потому что она ей испортила красный труакар. В нем Коменчини, бедняжка, на
пугало похожа. Вообще с тех пор, как эта особа стала модной, она совсем
обнаглела. А помнишь, еще два года назад она юлила перед нами, рассыпалась
в комплиментах и уверяла, что просто счастлива шить для столь элегантных
синьор; теперь же с нее самой надо пылинки сдувать. Она даже говорить
стала по-иному, ты заметила, Клара? Заметила, да? Завтра я иду к
Джульетте, и мне просто нечего надеть. Что ты мне посоветуешь?
- Но ведь у тебя, Франкина, гардероб ломится от платьев, - очень
спокойно ответила Клара.
- Что ты, все это - дикое старье; последний костюмчик я сшила прошлой
осенью, помнишь, такой хорошенький, фисташкового цвета. К тому же мне...
- Знаешь, а я, пожалуй, надену зеленую широкую юбку и черный джемпер,
черное всегда к лицу. А ты как думаешь?.. Может, все-таки лучше надеть
шелковое платье? Ну, то, новое, серое. Хотя оно скорее вечернее, тебе не
кажется?
В этот момент ее перебил грубый мужской голос:
- Вы вот что скажите, синьора, почему бы вам не вырядиться в платье
цвета выжатого лимона, а на голову хорошо бы водрузить мамину соломенную
шляпу с тесемками?
Молчание. Обе женщины сразу умолкли.
- Что же вы не отвечаете, синьора? - продолжал незнакомец, подражая
римскому диалекту. - Какие новости из Феррары? Кстати, как это у вас,
синьора Франкина, до сих пор язык не отвалился?
Представьте себе, вдруг он откажется служить. Вот будет несчастье.
Верно?
Несколько человек дружно рассмеялись. Остальные наверняка так же, как и
я, молча слушали.
Тут уж Франкина не удержалась и сердито зачастила:
- Вы, синьор, не знаю, как вас зовут, просто невежа, вернее, даже
грубиян: во-первых, потому, что непорядочно подслушивать чужой разговор,
это всякий воспитанный человек знает, во-вторых...
- Ого, да вы мне целую лекцию прочитали! Ну, не сердитесь, синьора или,
возможно, синьорина... Ведь я просто пошутил... Извините меня! Если бы вы
со мной познакомились, то, может сменили бы гнев на милость.
- Бог с ним! - посоветовала Клара подруге. - Стоит ли обращать внимание
на такого мужлана! Повесь трубку, я тебе потом перезвоню.
- Нет, нет, подождите секунду. - Эти слова принадлежали другому
мужчине, судя по голосу, более вежливому и, я бы сказал, более опытному. -
Еще два слова, синьорина Клара, а то мы и не встретимся никогда!
- Подумаешь, не велика беда.
Внезапно в разговор, перебивая друг друга, ворвалось сразу несколько
голосов.
- И как вам только не надоест болтать, сплетницы! - возмущалась женщина.
- Это вы сплетница, нечего в чужие дела нос совать!
- Это я-то сую нос! Да я...
- Синьорина Клара, синьорина Клара (голос явно принадлежал мужчине),
скажите номер вашего телефона. Не хотите? А я, знаете, каюсь, всегда питал
слабость к римлянкам - ну как магнитом к ним тянет.
- Я вам его потом дам, - отвечал женский голос (видимо, Франкина). -
Разрешите, однако, узнать, кто вы?
- Я-то? Марлон Брандо.
- Ха, ха, - дружно рассмеялись невидимые собеседники.
- Боже мой, до чего же вы остроумны...
- Адвокат, адвокат Бартезаги! Слушаю, слушаю, это вы? (Голос
принадлежал женщине, до сих пор не вступавшей в разговор).
- Да, да, я. Кто говорит?
- Это я, Норина, вы меня не узнаете? Я вам позвонила, потому что вчера
вечером на работе забыла вас предупредить, что из Турина...
Адвокат Бартезаги совсем растерялся:
- Послушайте, синьорина! Позвоните мне попозже. По-моему, не стоит
впутывать посторонних в наши личные дела!
- Э, адвокат (это говорил уже другой мужчина), а назначать свидание
молоденьким девушкам стоило?
- Синьор адвокат Марлон Брандо неравнодушен к римлянкам, ха, ха!
- Да перестаньте, прошу вас. У меня нет времени слушать вашу трескотню,
мне нужно срочно звонить по делу. (Это вмешалась женщина лет шестидесяти).
- Послушайте только эту мадам! (Я узнал по голосу Франкину). Вы
случайно не королева телефонов?
- Повесьте наконец трубку, неужели вам не надоело болтать? Я, к вашему
сведению, жду звонка из другого города, а пока вы...
- Значит, вы все время подслушивали? Кто же из нас сплетница?
- Закрой фонтан, дурочка.
На секунду наступила тишина. Удар попал в цель. В первый момент
Франкина не нашлась, что ответить. Потом парировала торжествующе:
- Ха, ха, ха! От дуры слышу.
До меня донеслись раскаты смеха. Смеялось не меньше двенадцати человек.
Затем снова короткая пауза. Может, все сразу повесили трубки?
Или же просто выжидали? Прислушавшись хорошенько, нетрудно было в
наступившей тишине уловить слабое дыхание, шорохи, легкое пощелкиванье.
Наконец снова раздался приятный беззаботный голосок Клары:
- Кажется, теперь мы одни?.. Так что же ты, Франкина, все-таки
посоветуешь мне надеть завтра?
В этот момент в разговор вступил незнакомый мужской голос, удивительно
красивый, по-юношески свежий, жизнерадостный:
- С вашего разрешения, Клара, я вам дам совет. Наденьте завтра голубую
юбку, ту самую, что вам сшили в прошлом году, фиолетовую кофточку, которую
вы недавно отдавали в чистку... и, конечно, черную шляпу с широкими полями.
- Кто вы такой? - Теперь в голосе Клары звучал легкий испуг.
- С кем я все-таки разговариваю? В ответ молчание.
- Клара, Клара, откуда он все это знает? - забеспокоилась Франкина.
Мужчина без тени иронии:
- О, я многое знаю.
КЛАРА: Ерунда! Просто вы случайно угадали.
ОН: Угадал? Хотите новых доказательств?
КЛАРА (в нерешительности): Ну, что ж, послушаем ваши побасенки.
ОН: Отлично. У вас, синьора, - слушайте меня хорошенько, - есть
родинка, малюсенькая родинка... гм... гм... а где - я не решаюсь сказать.
КЛАРА (поспешно): Вы этого не можете знать.
ОН: Прав я или нет?
КЛАРА: Вы не можете этого знать.
- Так это или не так?
- Честное слово, ее никто не видел, клянусь, никто, кроме мамы.
- Значит, я сказал правду.
В голосе Клары послышались слезы:
- Ее никто не видел, гадко так зло шутить!
ОН (миролюбиво): Да я же не утверждаю, что видел ее, вашу маленькую
родинку, я лишь говорил, что она у вас есть.
Вмешался чей-то грубый мужской голос:
- Хватит паясничать, шут гороховый!
Незнакомец мгновенно отрезал:
- Осторожнее на поворотах, Джордже Маркоцци, сын Энрико, тридцати двух
лет, проживающий на улице Кьябрера, семь, рост метр семьдесят, женат, два
дня назад заболел ангиной и, несмотря на это, курит и сейчас отечественную
сигарету. Хватит с вас? Ошибок нет?
Маркоцци, сразу присмирев:
- Но кто вы такой? По... позвольте... я... я...
НЕЗНАКОМЕЦ: Не обижайтесь. Давайте лучше развлекаться. Это и к вам
относится, Клара. Ведь так редко удается побыть в такой веселой компании.
Больше никто не осмелился его перебить или высмеять. Всеми овладело
безотчетное чувство страха, словно в телефонную сеть проник таинственный
дух. Кто он? Волшебник? Сверхъестественное существо, занявшее место
бастующих телефонисток? Сам дьявол?
Злой дух? Но голос звучал совсем не демонически, а мягко, ласково:
- Что вы приумолкли, друзья? Кого испугались? Хотите, я вам спою
чудесную песенку?
ГОЛОСА: Конечно, конечно!
ОН: Что же вам спеть?
ГОЛОСА: "Скалинателла"!
- Нет, нет, лучше "Самбу"!
- Нет, "Мулен-руж"!
- "Я потерял сон"!
- "Эль байон", "Эль байон"!
ОН: Ну, решайте скорее. А вам, Клара, какая песня больше всего по душе?
- О, мне страшно нравится "Уфемия".
Он запел. Возможно, это был самообман, но я в жизни не слышал столь
красивого голоса. Этот голос был таким чистым, светлым, чарующим, что меня
дрожь пробирала. Пока он пел, мы слушали, затаив дыхание. Потом сразу
раздались аплодисменты, крики:
"Великолепно! Браво, бис! Это бесподобно! Да вы же настоящий артист!
Вам надо петь по радио; вы заработаете миллионы, поверьте моему слову.
Спойте же еще что-нибудь!"
- Только при одном условии - вы все будете мне подпевать.
Это был странный хор. В разных концах города, далеко друг от друга,
связанные лишь тоненькой нитью проводов, совершенно незнакомые люди, кто
лежа в кровати, кто стоя в прихожей, кто устроившись на стуле, волнуясь,
сжимали телефонную трубку. Никто не пытался, как было в самом начале,
глупо шутить, поддеть друг друга, отпустить вульгарную остроту. Благодаря
таинственному незнакомцу, не пожелавшему назвать ни свое имя, ни возраст,
ни тем более адрес, пятнадцать человек, никогда не видевшие друг друга и
ни разу в жизни не встречавшиеся, почувствовали себя друзьями.
Каждый воображал, что беседует с необыкновенно красивыми молодыми
женщинами, а тем хотелось верить, что их собеседник - интересный, богатый
мужчина с бурным, романтическим прошлым. И где-то в центре - удивительный
дирижер невидимого хора, каким-то волшебством заставлявший их парить
высоко-высоко над черными крышами города. Он-то в полночь и объявил о
конце веселой встречи.
- А теперь, друзья мои, все. Уже поздно. Завтра мне рано вставать...
Спасибо за чудесную компанию...
В ответ - хор протестующих голосов: "Нет, нет, это невозможно.
Еще немного, хотя бы одну песенку о, пожалуйста!"
- Серьезно, больше не могу. Вы уж меня простите. Спокойной ночи,
господа и дамы, чудесных вам сновидений, друзья.
У всех было такое чувство, будто их обидели. Уныло и мрачно все стали
прощаться: "Что поделаешь, раз так, то спокойной ночи. Кто бы это мог
быть? Ну, что ж, спокойной ночи". Все разбрелись кто куда.
Внезапно дома погрузились в ночное безмолвие. Лишь я стоял у телефона и
напряженно прислушивался. И вот минуты через две незнакомец прошептал в
трубку:
- Клара, это я... Ты слышишь меня, Клара?
- Да, - нежно ответила Клара. - Слышу. Но ты уверен, что все уже
разошлись?
- Да, все кроме одного, - добродушно ответил незнакомец. - Он до сих
пор только молчал и слушал.
Речь явно шла обо мне. С бьющимся сердцем я сразу же повесил трубку.
Кто это был? Ангел? Провидец? Мефистофель? А может быть, вечный дух
приключений? Воплощение неожиданного, что ждет нас на каждом углу? Или
просто надежда? Древняя, неумирающая надежда, притаившаяся в самых нелепых
и странных местах, даже в телефонных проводах, чтобы освободить и
возвысить человека?
Компьютерный набор - Сергей Петров Дата последней редакции - 22.02.99
Дино Буццати
ТАЙНА ПИСАТЕЛЯ
Перевод С. Казем-Бек
Я человек конченый, но счастливый.
Хотя до дна я не испил своей чаши. Кое-что еще осталось - совсем
немного, правда. Надеюсь вкусить все до последней капли.
Если только еще поживу: я достиг весьма преклонного возраста и, видимо,
протяну недолго.
Вот уж много лет все твердят, что я переживаю творческий упадок, что
как писатель я окончательно и бесповоротно выдохся. Об этом если прямо и
не говорят, то думают про себя. Каждая моя новая публикация воспринимается
как очередной шаг вниз по наклонной плоскости. И, так скатываясь, я
оказался в тупике.
Все это - дело моих рук. Медленно, но верно более тридцати лет шел я
сознательно, по заранее продуманному плану к катастрофе.
Иными словами, спросите вы меня, ты сам хотел этого краха, сам рыл себе
яму?
Вот именно, дамы и господа, именно так. В своем творчестве я достиг
блестящих высот. Я пользовался широкой известностью и общим признанием.
Короче говоря, преуспел. И мог бы пойти значительно дальше. Стоило только
пожелать, и я без особых усилий достиг бы полной и абсолютной славы.
Но я не пожелал.
Более того, я выбрал совсем иной путь. С достигнутой высоты - а я
добрался до очень высокой отметки, пусть не до самой вершины Гималаев, но
до Монтерозы, во всяком случае, - предпочел медленный спуск. Решил
проделать в обратном направлении тот же самый путь, который на подъеме
одолел мощными рывками. Мне предстояло пережить всю горечь жалкого
падения. Жалкого, заметьте, только на первый взгляд. Ибо я в этом
постепенном сползании находил истинное наслаждение. Сегодня вечером я все
вам объясню, раскрою наконец столь долго хранимую тайну. Страницы своей
исповеди я запечатаю в конверт, с тем чтобы они были прочитаны лишь после
моей кончины.
Мне было уже сорок лет, и я буквально упивался собой, на всех парусах
носясь по морю успеха, как вдруг в один прекрасный день прозрел. Мировая
слава, панегирики, почести, популярность, международное признание - а
именно к ним я стремился всей душой - вдруг предстали мне в неприкрытом
своем ничтожестве.
Материальная сторона славы меня не интересовала. Я к тому времени был
уже достаточно богат. А все прочее?.. Овации, упоение триумфом,
пленительный мираж, ради которого столько мужчин и женщин продали душу
дьяволу? Каждый раз, когда мне доводилось вкушать лишь крупицу сей манны
небесной, я ощущал во рту горький, тошнотворный привкус. Что есть
наивысшее проявление славы, спрашивал я себя. Да просто когда ты идешь по
улице, а люди оборачиваются и шепчут: смотри, смотри, вот он! И не более
того!
Причем, заметьте, даже это весьма сомнительное удовольствие выпадает
лишь на долю выдающихся политических деятелей либо самых прославленных
кинозвезд. А чтобы в наши дни обратили внимание на простого писателя - уж
и не знаю, что должно произойти.
К тому же есть и оборотная сторона медали. Знаете ли вы, в какую пытку
превращается повседневная жизнь знаменитого писателя:
бесконечные обязательства, письма, телефонные звонки почитателей,
интервью, встречи, пресс-конференции, выступления по радио и тому подобные
вещи. Но не это меня страшило. Гораздо больше настораживало и беспокоило
другое. Я заметил, что каждый мой успех, лично мне почти не приносивший
удовлетворения, многим причиняет глубокие страдания. О, какую жалость
вызывали у меня лица друзей и собратьев по перу в самые радужные моменты
моей творческой жизни! Отличные ребята, честные труженики, связанные со
мной старинными узами дружбы и общими интересами, - ну почему они должны
страдать?!
И тогда я взвесил все разом и осознал, сколько боли приносит окружающим
одно мое страстное желание преуспеть во что бы то ни стало. Каюсь - прежде
я об этом не задумывался. И, задумавшись, почувствовал угрызения совести.
А еще я понял: если и дальше буду продолжать восхождение, то обрету на
этом пути новые пышные лавры. Но у скольких людей при этом будет тоскливо
и мучительно сжиматься сердце, а разве они это заслужили? Мир щедр на
страдания всякого рода, но зависть оставляет самые глубокие, самые
кровоточащие, долго и с огромным трудом зарубцовывающиеся раны,
заслуживающие безусловного сочувствия.
Я обязан искупить свою вину - вот что. И тогда я принял окончательное
решение. Мне дано - слава богу - сделать много добра. До сих пор я,
баловень судьбы, все больше огорчал себе подобных, а теперь начну утешать
и воздам им сторицей. Положить конец страданиям - это ли не радость? И
разве радость не прямо пропорциональна предшествующему ей страданию?
Надо продолжать писать, не замедляя рабочего ритма, не создавая
впечатления добровольного отступничества: последнее было бы слабым
утешением для моих коллег. Нет, надо всех одурачить, ввести в заблуждение,
утаить талант в самом расцвете, писать все хуже и хуже, притворившись, что
вдохновение иссякло. И приятно поразить людей, ожидающих от меня новых
взлетов, падением, крахом.
Задача легкая лишь на первый взгляд. Ибо это только кажется, что
создание вещей серых, откровенно посредственных не требует больших усилий.
На самом деле все значительно труднее, и тому есть две причины.
Во-первых, мне предстояло раскачать критиков, заставить их преодолеть
привычку к восхвалению. Я к тому времени принадлежал уже к категории
маститых писателей, с прочной репутацией, высоко котирующейся на
эстетической ярмарке. Воздавать мне почести стало уже правилом, требующим
строгого соблюдения. А критики - известное дело, - если уж разложат все по
полочкам, поди заставь их отступиться от собственного мнения! Заметят ли
они теперь, что я исписался, или так и будут упорствовать в своих льстивых
оценках?
И второе. Кровь - тоже ведь не водица. Думаете легко мне было
обуздывать, давить в себе неудержимый порыв гения. Как бы я ни старался
казаться банальным и посредственным, свет одаренности с его магической
силой мог просочиться между строк, вырваться наружу. Притворяться для
подлинного художника мучительно, даже если хочешь казаться хуже, чем ты
есть.
И все-таки мне это удалось. Годами укрощал я свою неистовую натуру. Я
научился так тонко и изощренно симулировать бездарность, что одно это
могло служить доказательством великого таланта. Я писал книгу за книгой,
все слабее и слабее. Кто бы мог подумать, что эти вялые, невыразительные,
лишенные образов и жизненной достоверности суррогаты вышли из-под моего
пера? Это было медленное литературное самоубийство.
А лица моих друзей и коллег с каждым новым моим изданием все светлели,
разглаживались. Я их, бедолаг, постепенно освобождал от тяжкого бремени
зависти. И они вновь обретали веру в себя, примирялись с жизнью, более
того - начинали по-настоящему меня любить. Расцветали, одним словом. Как
долго я стоял им поперек горла! Теперь же осторожно и заботливо я врачевал
их раны, доставляя громадное облегчение.
Стихали аплодисменты. Я уходил в тень, но был доволен судьбой.
Я больше не слышал вокруг себя лицемерно-восхищенного ропота, меня
обволакивала искренняя, горячая волна любви и признательности. В голосе
товарищей я стал различать чистые, свежие и щедрые нотки, как в старые
добрые времена, когда все мы были молоды и не ведали превратностей жизни.
Как же так - спросите вы меня, - значит, ты писал только для нескольких
десятков своих коллег? А призвание? А публика? А огромное число ныне
здравствующих и грядущих им на смену, которым ты тоже мог бы отогреть
душу? Значит, такова цена твоему искусству? Значит, так скуден был твой
дар?
Отвечу: да, действительно, долг перед друзьями и собратьями по перу -
ничто по сравнению с обязательствами перед всем человечеством. Но ближнего
своего, неведомую мне публику, рассеянную по всей планете, грядущие
поколения второго тысячелетия я ничем не обделил. Все это время я тайно
вершил возложенное на меня Всемогущим. Паря на крыльях божественного
вдохновения, я написал книги, отражающие мою подлинную суть.
Они способны вознести меня до небес, до самых вершин славы. Да, они уже
написаны и уложены в большой ларец, который я держу у себя в спальне.
Двенадцать томов. Вы их прочтете после моей смерти.
Тогда у друзей уже не будет повода для переживаний. Мертвому легко
прощают всё, даже бессмертные творения. Друзья лишь усмехнутся
снисходительно и скажут, качая головой: "Каков мерзавец, всех провел! А
мы-то думали, что он окончательно впал в детство".
Так или иначе, вам...
На этом запись обрывалась. Старый писатель не смог закончить, потому
что смерть его настигла. Его нашли сидящим за письменным столом. На листе
бумаги рядом со сломанным пером неподвижно возлежала в самом последнем и
высоком упокоении убеленная сединами голова.
Прочитав послание, близкие пошли в спальню, открыли ларец и увидели
двенадцать толстых стопок бумаги: в каждой сотни страниц. Совершенно
чистых, без единого знака.
Компьютерный набор - Сергей Петров Дата последней редакции - 22.02.99
Дино Буццати
ЗАКОЛДОВАННЫЙ ПИДЖАК
Перевод С. Казем-Бек
Хоть я и ценю элегантность в одежде, но, глядя на окружающих, как
правило, не обращаю внимания, безупречно ли скроены их костюмы. Правда,
как-то вечером на приеме - дело было в Милане - я встретился с человеком,
на вид лет сорока, который буквально сразил меня безукоризненным
совершенством своего костюма.
Когда нас знакомили, я, как обычно в таких случаях бывает, имени его не
разобрал. Потом в какой-то момент мы оказались рядом и разговорились. Я
сразу отметил, что собеседник мой - человек интеллигентный, однако была в
нем какая-то затаенная грусть.
Должно быть, я чересчур откровенно расхваливал его элегантность, хоть
бы Господь предостерег меня тогда. Я даже осмелился спросить, у кого он
шьет.
Он как-то странно улыбнулся, будто ждал этого вопроса.
- Этого портного мало кто знает, хотя мастер он великолепный.
Но шьет только под настроение и постоянных клиентов не имеет.
- Значит, если бы я?..
- Нет, отчего же, попытайтесь. Его зовут Кортичелла, Альфонсо
Кортичелла, виа Феррара, семнадцать.
- Наверное, дорого берет?
- Думаю - да. По правде сказать, я и сам точно не знаю. Этот костюм он
мне сшил три года назад, но счета так до сих пор и не прислал.
- Значит, Кортичелла, виа Феррара, семнадцать?
- Совершенно верно. - И мой новый знакомый, поклонившись, отошел.
Дом на виа Феррара ничем особенным не выделялся. Да и квартира Альфонсо
Кортичеллы оказалась обычной портновской мастерской. Хозяин открыл мне
сам. Щупленький старичок с черными, наверняка крашеными волосами.
К моему изумлению, он не заставил себя упрашивать, ему даже как будто
не терпелось, чтобы я стал его клиентом. Я объяснил, при каких
обстоятельствах узнал его адрес, восхитился его мастерством и попросил
сшить мне костюм. Мы вместе выбрали гладкую серую шерстяную ткань. Потом
он меня обмерил и вызвался прийти на дом для первой примерки. Я спросил о
цене. Он заверил меня, что дело терпит и что договориться мы всегда
сумеем. Какой любезный человек, подумал я, выходя от него. Но позже, уже
дома, не мог отделаться от какого-то неприятного, болезненного чувства,
оставшегося после общения со стариком. Наверно, из-за его слащавой и
слишком уж навязчивой улыбки. Во всяком случае, желания увидеть его снова
я не испытывал. Но ничего не поделаешь - костюм заказан.
И недели через три он был готов.
Как только мне его доставили, я тут же его примерил перед зеркалом. Это
бы шедевр. Однако - не могу объяснить толком причины, может, из-за
неприязненного воспоминания о старике, - носить костюм не хотелось. Прошло
несколько недель, прежде чем я решился.
Тот день я запомню на всю жизнь. Это случилось в апреле, во вторник.
Шел дождь. Я надел брюки, жилет, пиджак и с удовольствием отметил, что
костюм удобен, сидит прекрасно, нигде не жмет, не тянет, как часто бывает
с новыми вещами. И фигуру облегает великолепно.
У меня нет привычки класть что-либо в правый карман. Все бумаги я держу
обычно в левом. Вот почему только в офисе часа через два я случайно сунул
руку в правый карман и обнаружил там какую-то бумагу. Счет от портного?
Нет, купюра в десять тысяч лир.
Я остолбенел. Сам положить туда деньги я не мог, это точно.
Неужели портному Кортичелле вздумалось пошутить? Идиотская мысль.
Может, женщина, которая приходит убираться? Кроме портного, только она
могла иметь доступ к моему костюму. Но это было бы уж совсем невероятно. А
вдруг деньги фальшивые? Я посмотрел купюру на свет, сличил с другими.
Самая что ни на есть подлинная.
Оставалось единственное правдоподобное объяснение - рассеянность
Кортичеллы. Наверно, пришел какой-нибудь клиент с задатком. У портного в
тот момент не было под рукой бумажника, и он, чтобы деньги не валялись где
попало, сунул их в карман моего пиджака, висевшего на манекене. Такое
могло случиться.
Я нажал кнопку звонка, чтобы вызвать секретаршу. Напишу Кортичелле
письмо и верну деньги. Разве что... И тут, сам не знаю почему, я снова
сунул руку в правый карман.
- Что с вами? Вам плохо? - услышал я голос секретарши.
Должно быть, я побледнел как смерть. Моя рука нащупала еще одну
бумажку. В первый раз ее там не было.
- Да нет, не беспокойтесь. Просто голова слегка закружилась.
Переутомился, наверно. Прошу вас, синьорина, зайдите чуть позже, я
продиктую вам письмо.
Только когда она вышла, я набрался храбрости и вынул бумажку.
Еще десять тысяч. Я опять засунул руку в карман и вытащил третий
банкнот.
Сердце начало бешено колотиться. Видно, я попал под действие
таинственных чар, оказался вовлечен в какую-то сказочную историю, которые
рассказывают детям и в которые никто не верит.
Я сказался больным и ушел с работы. Мне необходимо побыть одному. К
счастью, прислуга уже закончила уборку. Я запер все двери, опустил жалюзи
и принялся лихорадочно вытаскивать один за другим банкноты из пиджака,
казавшегося бездонным.
Я был как в бреду. Нервы разгулялись, меня вдруг обуял страх, что чудо
с минуты на минуту может кончиться. Я же был готов вынимать из кармана
деньги весь вечер, всю ночь, пока не соберу миллиарды.
Но внезапно силы меня оставили.
Передо мной лежала внушительная груда ассигнаций. Теперь спрятать
надежно, чтобы ни одна душа не пронюхала. Я схватил старый баул, набитый
коврами, и вытряхнул содержимое на пол. На дно аккуратными стопками стал
укладывать деньги, одновременно пересчитывая их. Вышло ровно пятьдесят
восемь миллионов.
Наутро меня разбудила прислуга, которая очень удивилась тому, что я
спал не раздеваясь. Я попытался отшутиться: мол, накануне выпил лишнего.
А тут еще одно испытание: женщина предложила мне снять костюм, чтобы
хоть немного привести его в порядок.
Я всполошился и сказал, что мне некогда переодеваться, надо срочно
уходить. И поспешил в магазин готового платья. Куплю чтонибудь похожее, из
такой же ткани и дам прислуге - пусть чистит. А "мой" костюм, тот, который
в считанные дни сделает меня самым могущественным человеком на свете,
припрячу в надежное место.
Я не сознавал до конца, что со мной происходит: сон это или явь, то ли
счастье на меня свалилось, то ли тяжкое бремя неумолимого рока. По дороге
в магазин я непрестанно ощупывал магический карман. И каждый раз с
облегчением вздыхал, даже через ткань ощущая бодрящий, упоительный хруст
новенькой купюры.
Но вскоре странное совпадение заставило меня очнуться от сладостного
бреда. В тот день на первой полосе утренних газет появились репортажи о
крупном ограблении, происшедшем накануне.
Бронированный фургон-инкассатор возвращался после объезда филиалов в
центральное отделение банка. На бульваре Пальмановы четверо вооруженных
бандитов напали на фургон и забрали всю дневную выручку. Один из
гангстеров, пытаясь пробиться сквозь собравшуюся толпу, открыл стрельбу.
Был убит прохожий. Но больше всего меня поразило известие о похищенной
сумме: пятьдесят восемь миллионов (точь-в-точь как у меня).
Могла ли существовать какая-то связь между внезапным моим обогащением и
бандитской вылазкой, случившейся почти одновременно? Это в голове не
укладывалось. Я не суеверен, и все же мне было как-то не по себе.
Чем больше имеешь, тем больше хочется. При моих скромных запросах я уже
был богат. Но мне не давал покоя мираж неограниченной, безудержной
роскоши. В тот же вечер я снова принялся за работу. Теперь я действовал
размереннее, спокойнее, с меньшим нервным напряжением. Еще сто тридцать
пять миллионов прибавилось к моему богатству.
В ту ночь я не смог сомкнуть глаз. Что мучило меня?
Предчувствие надвигающейся опасности? Растревоженная совесть человека,
сознающего, что на него обрушилось сказочное, несметное, но ничем не
заслуженное богатство? Смутное раскаяние? Едва рассвело, я вскочил с
постели, оделся и бросился за газетой.
У меня горло перехватило от того, что я прочитал. Вспыхнувший в
нефтехранилище пожар почти до основания разрушил здание на виа Сан-Клоро,
в самом центре. Пламя не пощадило даже сейфов крупного акционерного
общества, занимающегося недвижимостью. В сейфах хранилось свыше ста
тридцати миллионов наличными. В огне погибли двое пожарных.
Стоит ли перечислять здесь все мои преступления, одно за другим?
Да, стоит, ибо теперь я знал, что за деньгами, которые столь щедро
поставлял мне пиджак, стоят преступления, кровь, отчаяние, смерть.
Из ада идут ко мне эти деньги. Но изощренный, коварный, изворотливый, и
насмешливый рассудок отказывался признать даже малую толику моей
ответственности за происходящее. И я снова поддавался искушению: рука моя
- как все просто! - вновь и вновь проскальзывала в карман, а пальцы
судорожно и сладострастно нащупывали уголки новеньких купюр. Деньги,
божественные деньги!..
Я продолжал для отвода глаз жить в старой квартире, но вскоре приобрел
огромную виллу и стал обладателем ценнейшей коллекции картин. Я разъезжал
в роскошных лимузинах, путешествовал по свету с восхитительными женщинами,
фирму свою забросил "по состоянию здоровья".
Я знал - стоит мне извлечь из кармана пиджака деньги, как в мире
случится что-нибудь ужасное, несущее людям скорбь и отчаяние. Но сознание
это было слишком туманное и расплывчатое, к тому же не подкрепленное
логическими доказательствами. И с каждой новой "выручкой" совесть моя
становилась все более ущербной и подлой. А портной?.. Я позвонил ему, чтоб
расплатиться. К телефону никто не подошел. Тогда я отправился на виа
Феррара. На мои расспросы мне сообщили, что он уехал за границу. Куда
именно - никто не знал. Судя по всему, я, сам того не ведая, вступил в
сговор с дьяволом.
Так продолжалось до тех пор, пока однажды в доме, где я прожил многие
годы, не случилось несчастья. Шестидесятилетняя женщина отравилась газом.
Она не могла пережить потери своей пенсии в тридцать тысяч лир,
выплаченных ей накануне и перекочевавших ко мне в карман.
Хватит! Если я не хочу скатиться в пропасть, надо как можно скорее
избавиться от пиджака. Только не передавать его никому другому. Ведь тогда
этой вакханалии конца не будет. У кого хватит сил устоять против
искушения? Нет, пиджак должен быть уничтожен.
Я сел в машину, забрался в глухую долину Альп и дальше стал пешком
подниматься в гору, поросшую лесом. Вокруг ни души. Лес кончился, я вышел
к расщелине. Здесь, между двумя высокими валунами, я вынул из рюкзака
проклятый пиджак, облил его бензином и поджег. Через несколько минут от
него осталась только кучка пепла.
Но при последней вспышке пламени кто-то за моей спиной, совсем рядом,
явственно произнес: "Поздно, слишком поздно!" В ужасе я резко обернулся.
Никого. Я стал прыгать по валунам, осматривая все вокруг в надежде
обнаружить лукавого. Никого. Голые камни.
Несмотря на пережитый страх, в долину я спускался с чувством громадного
облегчения. Наконец-то свободен. И в довершение ко всему - богат.
Но машины на месте я не нашел. А когда вернулся, обнаружил, что и моя
великолепная вилла исчезла. Запущенный газон и прибитое к двум столбам
объявление: "Продается участок, собственность муниципалитета" - вот и все,
что от нее осталось. И уж совсем непонятным образом оказались закрыты все
мои банковские счета. Из многочисленных тайников пропали объемистые пачки
акций. А в старом бауле - одна пыль, ничего, кроме пыли.
Пришлось снова взяться за работу, но теперь я едва с ней справляюсь. И
что самое странное: никого из окружающих не взволновало мое внезапное
банкротство.
Но я знаю, знаю, что это еще не все. Рано или поздно непременно
раздастся звонок в дверь, я пойду открывать и увижу перед собой того, кто
с богомерзкой улыбочкой потребует от меня последней уплаты по счету, -
портного погибели.
Компьютерный набор - Сергей Петров Дата последней редакции - 22.02.99
Дино Буццати
ВЕЗДЕСУЩИЙ
Перевод Г. Богемского
Я все еще сомневаюсь, стоит ли говорить об этом главному редактору. Со
мной произошло нечто ужасное и невероятное.
Не то чтобы я не доверял моему главному. Мы знаем друг друга много лет.
Я уверен, он очень хорошо ко мне относится и никогда не подложит мне
свинью. Нет, никогда, это исключено! И все же журналистика - опасная
штука. Рано или поздно он - даю голову на отсечение - ради какой-нибудь
очередной сенсации невольно меня подставит.
В моем положении необходима крайняя осмотрительность. То, что я
записываю все это в свой дневник, - уже большой риск. Попадись он кому на
глаза - пойдут слухи, уж тогда никто меня не спасет.
Во всем виновата моя давняя мания. Я всегда питал слабость ко всяким
тайнам, чернокнижию, колдовству, историям с привидениями.
Моя маленькая библиотека только из этой литературы и состоит.
Есть у меня одна рукописная книга, старинный фолиант в двести с лишним
страниц - ему, наверное, лет сто, а то и больше.
Фронтиспис, как часто бывает у старых книг, вырван. Весь текст состоит
из бесконечной череды совершенно непонятных слов, состоящих из трех,
четырех или пяти латинских букв. К примеру, одна из страниц начинается так:
"Pra fbee silon its tita shi dor dor sbhsa cpu snun eas pioj umeno
kai..."
Я нашел эту книгу в Ферраре у одного старьевщика много лет назад. Он
отдал мне ее чуть не задаром. Один сведущий человек объяснил мне, что это
так называемая "тайная таблица" - они получили распространение в
семнадцатом веке. В них, по уверениям чернокнижников, заложен секрет,
который состоит в следующем:
однообразный ряд бессмысленных вокабул скрывает некую магическую
формулу, ничем в тексте не выделяющуюся. Однако достаточно раз прочитать
ее вслух, и ты вдруг приобретаешь какойнибудь сверхъестественный дар,
например способность предсказывать будущее или читать чужие мысли.
Трудность заключается в том, чтобы отыскать формулу в этом бесконечном
хаосе.
Казалось, самое простое - прочесть вслух всю книгу с первой до
последней страницы; пусть на это уйдут многие месяцы - игра стоит свеч.
Но, увы!.. Формула действует, только если ей не предшествуют другие
слова. То есть надо начать именно с нужного слова. Учитывая объем текста,
это все равно что найти иголку в стоге сена. Причем не исключено, что
никакой иголки там и нет.
На каждую сотню находящихся ныне в обращении "тайных таблиц", сказал
мне специалист, по меньшей мере девяносто девять - поддельные. Некоторые
даже утверждают, что на свете существует всего одна подлинная таблица, а
все остальные - фальшивка. Более того: имеются сомнения насчет того, что и
этот единственный экземпляр сохранил свою силу, ведь формула, найденная и
использованная, теряет свои магические свойства.
Но, как бы там ни было, я, веря в свою счастливую звезду, взял себе за
правило на сон грядущий наугад раскрывать манускрипт и читать вслух
строчки две из любого места и с любой страницы.
Да нет, я не то чтобы принимал это всерьез. Просто такое чтение стало
для меня своего рода ритуалом. А чем черт не шутит! Мне же это ничего не
стоит.
Короче говоря, в четверг 17 мая сего года, после того как я прочел
вслух выбранный наугад ежевечерний пассаж из книга (к сожалению, я не
запомнил, какой именно, так как в тот момент не ощутил ничего необычного и
потому не придал этому значения), во мне произошла перемена.
Но заметил я это, повторяю, не сразу. Вдруг, несколько минут спустя,
появилось какое-то пьянящее чувство легкости, бодрости во всем теле. Я был
приятно удивлен. Ведь обычно, уж не знаю почему, я к вечеру буквально с
ног валюсь от усталости...
Однако время было позднее, и мне ничего не оставалось, как лечь в
постель.
Развязывая галстук, я вспомнил, что забыл в кабинете книгу, которую
собирался почитать в постели, а именно "Мыс Матапан"
Рональда Сета, издание Гардзанти.
Подумал - и в ту же секунду очутился в соседней комнате.
Как я туда попал? Да, я отличаюсь рассеянностью, но не заметить, как
перешел из одной комнаты в другую, - это уж слишком! Однако же так оно и
было.
Сперва я не придал этому значения. Очень часто мои мысли витают где-то
очень далеко, и мне случается делать одно, а думать совсем о другом.
Но странный феномен тотчас повторился, причем куда более впечатляющим
образом. Не найдя книги в кабинете, я вспомнил, что оставил ее в редакции.
В мгновенье ока я очутился в редакции своей газеты на Сольферино, 28. А
еще точнее - на третьем этаже, в моем собственном, погруженном во мрак
кабинете.
Я зажег свет, поглядел на часы. Двадцать минут десятого.
Странно. Прежде чем развязать галстук, я снял часы. И прекрасно помню,
что они показывали девять часов восемнадцать минут.
Немыслимо, чтобы я смог добраться до работы всего за две минуты.
Вот именно. И каким образом я туда добрался? Совершенно не помню. Не
помню, как вышел из дому, не помню, как сел в машину, как доехал, как
поднялся в кабинет.
Что же такое происходит? Я вдруг почувствовал испарину. В голове
зародились самые страшные подозрения. Провалы памяти?
Или того хуже? Я слыхал, подобные симптомы бывают при воспалении или
опухоли мозга.
Потом мне вдруг пришла в голову совершенно нелепая, смешная, безумная
мысль, которая, однако, была хороша уже тем, что исключала опасность
болезни, и потому я сразу за нее ухватился.
Кроме того, она вроде бы все ставила на свои места.
А что, если из дома в редакцию меня перенесла сверхъестественная сила?
Что, если я случайно произнес нужную формулу и приобрел волшебную
способность безо всяких усилий перемещаться в пространстве?
Детский лепет, идиотизм! Впрочем, почему бы не проверить? И подумал:
хочу домой!
Трудно выразить словами, что испытывает человек, когда внезапно
попадает из знакомого всем нам реального мира в совершенно иную и
таинственную сферу. Я был уже не просто человек, а нечто большее:
подобным могуществом еще никто и никогда не обладал.
В мгновение ока я возвратился домой. Это доказывало, что я и впрямь
способен переноситься из одного места в другое с быстротой, превосходящей
скорость света. И никакое препятствие мне помешать не в силах. Я могу
перелетать из одной страны в другую, проникать в самые потаенные и
запретные уголки, в бронированные помещения банков, в жилища сильных мира
сего, в будуары самых красивых женщин на свете.
Да неужели это правда? Что-то не верится. Не сон ли это?
Рассудок все еще сопротивлялся такой нелепице. Надо еще несколько раз
испытать судьбу. Я подумал: хочу очутиться в ванной. Готово.
Хочу на Соборную площадь. И я на Соборной площади. Хочу попасть в
Шанхай. И тут же оказался в Шанхае.
Передо мной простиралась длинная улица, по обе стороны тянулись унылые
бараки, воняло гниющими отбросами, солнце еще только всходило.
Черт возьми, ведь я добрался сюда намного раньше, чем даже успел
загадать желание! Но потом вспомнил про разницу во времени.
Здесь уже рассветало, а в Милане еще не было десяти вечера.
По улице спешили толпы мужчин и женщин - все в одну сторону.
На меня начали оборачиваться. Конечно, мой вид здесь привлекал
внимание. Группка людей двинулась навстречу; они подозрительно оглядывали
меня с головы до ног, двое были в военной форме. Я испугался и подумал:
хочу домой, в Милан. И тотчас очутился у себя дома.
Сердце готово было выскочить из груди, но я ликовал. Сколько впереди
заманчивых возможностей, приятных неожиданностей, любовных приключений,
блистательных успехов в свете!
Я подумал о своем журналистском ремесле. Куда до меня Стэнли или
старику Луиджи Бардзини, что там всякие радиофото и телетайпы!
Землетрясение в Колорадо? Пожалуйста - я уже тут как тут со своим
фотоаппаратом, минуя все полицейские заграждения.
Через десять минут я уже в редакции, пишу репортаж. Политический кризис
в Кремле? Хоп - и я, забившись с магнитофоном за шкаф, записываю яростные
тирады Хрущева. Скандал в доме Лиз Тейлор?
Достаточно одной мысли - и я у нее в спальне, за занавеской, со своим
кассетником. По сравнению с моей "Коррьере" даже "Нью-Йорк таймс" будет
выглядеть провинциальной газетенкой.
Подумал я и о богатстве. Конечно, я мог проникать в банки, в ювелирные
магазины, в подземные хранилища форта Нокс, мог уносить миллиарды за
миллиардами. Но эту мыслишку я тут же отбросил. Стоят ли того миллиарды,
чтобы ради них становиться вором, когда и без того газета будет ценить
каждую мою строчку на вес золота? Мои пьесы станут приносить десятки
миллионов. А живопись? Да одной живописью я обеспечу себя на всю жизнь.
Вот любовь, страсти - другое дело... Теперь передо мной не сможет
устоять ни одна женщина, какой бы неприступной она ни была. А почему бы
сейчас же не попробовать? Я подумал: хочу очутиться в постели с А. С.
(имени не называю, все же я джентльмен).
И, клянусь честью, я там очутился. Она спала, одна. В комнате было
темно, только сквозь ставни проникал слабый отблеск уличных фонарей.
Но тут я спохватился: ведь я при полном параде, в ботинках и все такое
прочее. Представляете - в постели красивой женщины в ботинках! И сразу
осознал все безрассудство своего поступка.
В это мгновение прелестная нимфа повернулась на другой бок, задела меня
и проснулась. Увидев меня, отчаянно завизжала. Я срочно подумал: домой - и
мигом улетел.
Вот тут-то, в умиротворяющей тишине своих стен, я наконец постиг
опасность положения. Если кто узнает о моих титанических способностях, мне
несдобровать. Подумать только, какой ужас охватит глав государств,
магнатов, военачальников? Знать, что в любую минуту я могу напасть на них
сзади с кинжалом и никакая охрана не поможет! Да уж, стоит им пронюхать, и
за мою жизнь никто ломаного гроша не даст.
Почти две недели я не повторяю своих экспериментов. Веду обычный образ
жизни, работаю, но нет мне больше покоя. Меня мучит мысль: смогу ли я
устоять, не обнаружить свое тайное могущество? Не поддамся ли соблазну
отправиться в кругосветное путешествие? Не выдам ли себя как-нибудь?
Чем больше я размышляю, тем более проблематичными представляются мои
шансы в отношении слабого пола. Допустим, та или иная красотка вдруг
обнаружит меня у себя в постели или в ванной, но почему она непременно
должна мне уступить? Скорее всего, поднимет дикий крик, начнет звать на
помощь, и мне ничего не останется, как сматывать удочки.
Что же до успехов на журналистской ниве, то они вряд ли окажутся
стабильны. После первых сенсационных репортажей наверняка начнется паника,
всякие расследования, о моем появлении в любой точке земного шара сразу же
станет известно, ведь я не могу остаться неузнанным. И тогда
прости-прощай, Дино Буццати. Пуля в затылок или цианистый калий в чашке
чая - таков будет бесславный конец.
Вот я и спрашиваю себя: что стоят в такой ситуации преданность своей
газете, профессии, жажда славы, когда я рискую поплатиться собственной
шкурой? Если я расскажу все главному, он, конечно, будет меня беречь,
постарается, чтоб никто ни о чем не догадался. Но не зря говорят: подставь
палец - тебе всю руку отхватят. В один прекрасный день он ради нашей
газеты подвергнет меня какомунибудь рискованному испытанию, а я не смогу
уклониться. В конце концов так и буду сновать между мысом Канаверал,
Ораном, Москвой, Пекином и Букингемским дворцом. Пока не подкараулят...
Нет, чрезмерное могущество - все равно что никакое: слишком опасно им
пользоваться. Итак, я обладаю огромным богатством, но, увы, не могу
потратить ни гроша. Если, конечно, мне жизнь дорога...
Уж лучше сиди себе тихонько: никого не трогай, не нарушай сон красавиц,
оставь в покое сильных мира сего, не суй нос в чужие дела, притворись,
будто ничего не было.
Прости меня, дорогой главный. Но я все-таки тебе не доверяю.
Компьютерный набор - Сергей Петров Дата последней редакции - 22.02.99
Дино Буццати
ДЕВУШКА, ЛЕТЯЩАЯ ВНИЗ
Перевод Г. Богемского
Девятнадцатилетняя Марта глянула с верхушки небоскреба на раскинувшийся
внизу подернутый вечерней дымкой город, и у нее закружилась голова.
На фоне сияющего невероятной голубизной неба, по которому ветер гнал
редкие светлые облачка, серебрившийся в прозрачном воздухе небоскреб
казался стройным и величавым. В этот час на город нисходит такое
очарование, что не разглядеть его может только слепой. С огромной высоты
взору девушки представали дрожащие в закатном мареве улицы и громады
зданий, а там, где белая их россыпь обрывалась, синело море - сверху
казалось, будто оно подымается в гору. С востока все быстрее надвигались
сумерки, а навстречу им вставали огни города, и вся эта манящая бездна
переливалась странным мерцающим светом. Там, внизу, были властные мужчины
и еще более властные женщины, меховые манто и скрипки, сверкающие
автомобили и вывески ресторанов, подъезды спящих дворцов, фонтаны,
брильянты, старые, погруженные в тишину сады, празднества, желания, любовь
и надо всем этим господствовали жгучие вечерние чары, навевающие мечту о
величии и славе.
Глядя туда, Марта невольно подалась вперед, перегнулась через парапет и
полетела. Ей почудилось, будто она парит в воздухе, но это было не так -
она падала вниз. Небоскреб был страшно высокий, и потому улицы и площади,
казалось, еще очень далеко - кто знает, как долго до них лететь! Однако
она все падала и падала.
Вечером на верандах и балконах верхних этажей собирается роскошная и
богатая публика, попивает коктейли, ведет светские разговоры. Слышится
музыка, обрывки мелодий. Марта пролетала совсем близко, и люди бросались к
перилам посмотреть на нее.
Подобные полеты с небоскреба - чаще всего это случается именно с
девушками - нередки и представляют собой довольно захватывающее
развлечение: может быть, поэтому стоимость квартир на верхних этажах так
высока.
Солнце еще не совсем зашло, и последние его лучи очень эффектно
освещали платьице Марты. Это был скромный весенний наряд, купленный по
дешевке в магазине готового платья. Но в поэтическом свете заката он
выглядел элегантно, шикарно даже.
Галантные миллиардеры с балконов протягивали ей руки, цветы и бокалы.
- Синьорина, не хотите ли глоток шерри?.. Милая бабочка, присядьте к
нам на минутку!
Порхая в воздухе и при этом не прерывая своего падения, Марта отвечала
со счастливым смехом:
- Нет-нет, спасибо, друзья мои, не могу. Я очень спешу.
- Спешите - куда?
- Ах, не спрашивайте! - И Марта прощально помахивала рукой.
Какой-то высокий темноволосый, хорошо одетый юноша попытался ее
схватить. Он ей понравился, но она мгновенно возмутилась.
- Что вы себе позволяете, молодой человек? - И, пролетая, успела
легонько щелкнуть его по носу.
Значит, все эти лощеные господа проявляют к ней интерес - ей это
льстило. Она чувствовала себя такой очаровательной, такой модной. На
увитых цветами террасах, где сновали одетые в белое официанты и звучали
экзотические мелодии, люди отвлекались, уделяя минуту-другую своего
внимания этой пролетающей мимо (в вертикальном направлении) девушке. Одни
находили ее красивой, другие - так себе, но всех она заинтересовала.
- У вас вся жизнь впереди, - говорили ей, - к чему так торопиться? Еще
набегаетесь, налетаетесь. Посидите немножко с нами, у нас тут маленькая
дружеская вечеринка, но, надеемся, вы не пожалеете.
Она хотела ответить, но сила ускорения уже перебросила ее на следующий
этаж, на два, три, четыре этажа ниже - до чего ж весело падать в
девятнадцать лет!
А до дна - до земли то есть - оставалось еще много, хоть уже и меньше,
чем вначале, но все-таки довольно много.
Тем временем солнце упало в море и расплылось по воде, как огромный
колышущийся красноватый гриб. Его живительные лучи больше не освещали
платье девушки, делая ее похожей на сверкающую комету. Хорошо еще, что
почти все окна и балконы небоскреба были освещены, и она, пролетая мимо,
оказывалась вся в ярких отблесках.
Теперь на пути ей попадались не только веселые компании; ниже пошли
конторы - длинные ряды столов, служащие в черных и синих халатах. Многие
девушки были ее возраста, а некоторые даже помоложе. Усталые к концу
рабочего дня, они то и дело поднимали голову от бумаг и пишущих машинок и,
увидев ее, подбегали к окнам.
- Куда ты летишь? Ты кто? - кричали ей, и в голосах слышалась чуть ли
не зависть.
- Меня ждут внизу, - отвечала она. - Я не могу задерживаться.
Извините! - И вновь смеялась, уносясь в бездну, но это был уже не тот
смех.
Незаметно подступила ночь, и Марта начала ощущать холод.
В эту минуту, взглянув вниз, Марта увидела залитый огнями подъезд
какого-то здания. К нему один за другим подъезжали черные автомобили
(отсюда они казались маленькими, как муравьи), открывались дверцы, и
роскошные дамы и господа поспешно исчезали в здании. Ей чудилось, что в
этом муравейнике она различает даже блеск драгоценностей. Подъезд был
украшен развевающимися на ветру флагами.
Там был, наверно, большой прием, один из тех, о которых Марта мечтала с
детства. Она обязательно должна туда попасть. Там ждут ее удача, роман,
начало новой жизни. Поспеет ли она?
Вдруг Марта с досадой заметила, что рядом, метрах в тридцати от нее,
падает другая девушка. Незнакомка определенно была красивее и одета в
дорогое вечернее платье. Она почему-то летела с большей скоростью и в
несколько секунд обогнала Марту. Марта крикнула чтото ей вслед, но та уже
исчезла. Эта девица уж точно попадет на праздник раньше ее: небось заранее
все рассчитала.
Вскоре Марта убедилась, что летят не только они вдвоем. Вдоль боковых
фасадов небоскреба устремлялись вниз толпы совсем молодых женщин; лица
чуть напряжены в упоении полетом, руки раскинуты, словно крылья.
"Смотрите, мы здесь! - как бы восклицают эфирные создания. - Это наш час,
наш мир, встречайте, приветствуйте нас!"
Значит, здесь состязание? Причем соперницы, все как одна, вырядились в
туалеты от лучших модельеров, у многих на голых плечах широкие норковые
палантины. А на ней лишь жалкое готовое платьице. Поначалу она была так
уверена в себе, а вот теперь чувствовала внутри какую-то дрожь: то ли
просто от холода, а может, еще и от страха - что, если она совершила
непоправимую ошибку?
Вокруг была глубокая ночь. Окна одно за другим гасли, музыки было почти
не слышно, конторы опустели, юноши уже не тянули к ней руки с балконов.
Интересно, который час? У входа в здание внизу - за это время оно очень
выросло, так что можно было даже различить его архитектуру, - все так же
ярко светились огни, но автомобили больше не подъезжали. Наоборот - из
подъезда маленькими группками выходили гости и устало разбредались в
разные стороны. Потом погасли и фонари у подъезда.
Марта почувствовала, как сжимается сердце. Увы, ей уже не поспеть на
этот праздник. Подняв глаза кверху, она взглянула на небоскреб,
возвышающийся во всей своей железобетонной неумолимости. Весь он был
теперь темный, только на самой верхотуре еще горели редкие окна. А небо
над ним начинало медленно светлеть.
На двадцать восьмом этаже мужчина лет сорока, просматривая утреннюю
газету, пил кофе, а жена его тем временем прибирала в комнате. Часы на
буфете показывали без четверти девять. Тут за окном стремительно мелькнула
тень.
- Альберто! - крикнула жена. - Ты видел? Женщина пролетела.
- Какая из себя? - спросил он, не отрываясь от газеты.
- Старуха, - ответила жена. - Испуганная старуха.
- Вечно так! - проворчал муж. - На этих нижних этажах только старух и
увидишь. На красивых девушек можно полюбоваться с пятисотого и выше.
Недаром там квартиры такие дорогие!
- Зато у нас внизу, - возразила жена, - слышно, как они шлепаются о
мостовую.
Муж прислушался.
- На этот раз ничего не слышно, - проговорил он, покачав головой. И
отхлебнул еще кофе.
Компьютерный набор - Сергей Петров Дата последней редакции - 22.02.99
Дино Буццати
ВЛИЯНИЕ ЗВЕЗД
Перевод Ф. Двин
Направляясь за границу через Милан и узнав, что в воскресенье я
собираюсь в Масту, чтобы посоветоваться насчет одной картины с известным
коллекционером Фоссомброни, мой друг Густаво Чериелло уговорил меня взять
ключ от его квартиры, где я уже бывал у него в гостях, и переночевать там.
В Масту я всегда езжу с удовольствием. Не только потому, что город этот
необыкновенно красив, но и люди там такие приятные, сердечные, каких я
нигде больше не встречал.
Прилетел я туда в субботу вечером. Дома у Чериелло царил полнейший
порядок. Это был так называемый суператтик (квартира с обширным балконом
под самой крышей дома) в новом квартале, выросшем на невысоком холме вдали
от центра; оттуда можно было любоваться панорамой всего раскинувшегося
внизу города.
Перед тем как лечь в постель, я от нечего делать полистал в кабинете
Чериелло старинные книги по астрологии. Как известно, Маста -
общепризнанная столица звездочетов: нигде не занимаются астрологией так
серьезно и увлеченно, как здесь.
Город славится своей Высшей школой астрологических наук - настоящим
университетом, в котором обучаются две тысячи студентов, приезжающих сюда
из разных уголков мира.
Чериелло - страстный астролог-любитель (по профессии он музыкант) - не
один долгий вечер провел в тщетных попытках растолковать мне, закоренелому
скептику, какие удивительные - пусть даже чисто теоретические -
возможности заглядывать в будущее и предсказывать судьбу отдельных людей
дает нам изучение звезд и их перемещений на небосклоне.
На огромном столе в кабинете громоздились собранные за последние месяцы
номера "Монитора судеб" - местной ежедневной газеты, занимающейся
исключительно вопросами астрологии. Почти все двенадцать страниц большого
формата этой газеты посвящены подробнейшим гороскопам - как
индивидуального, так и общего характера.
К примеру, в ней имеются разделы политических и деловых прогнозов,
медицинских советов, ну и, конечно же, персональные гороскопы,
составляемые с учетом года рождения, профессии, пола и даже цвета волос
заинтересованного лица.
Листая эти страницы, я обратил внимание на то, что диагнозы и прогнозы
здесь формулируют, исходя не только, как это принято везде, из положения
небесных тел нашей Солнечной системы, но и с учетом влияния таких далеких
звезд, которые непосвященным даже неизвестны.
В последних номерах газеты я поискал гороскопы, имеющие какое-либо
отношение ко мне, но их не было. Все предсказания предназначались только
для жителей Масты и ее окрестностей. Делать изыскания для жителей других
городов было бы, конечно, слишком сложно и в техническом отношении
невыгодно.
Погода стояла очень жаркая, но, несмотря на это, спалось мне прекрасно.
Я проснулся от солнечного света, пробивавшегося в комнату сквозь опущенные
жалюзи. Проходя по коридору в ванную комнату, я заметил на полу что-то
белое. Это был воскресный выпуск "Монитора" с цветной вкладкой: рано утром
почтальон просунул его под входную дверь.
Подняв газету, я пробежал ее глазами. Как обычно, через всю страницу
был дан крупным шрифтом заголовок, я бы сказал, синтезирующий обстановку
на сегодня:
С УТРА ВОЗМОЖНЫ ДОСАДНЫЕ НЕДОРАЗУМЕНИЯ,
ВЕРОЯТНЫ ОГОРЧИТЕЛЬНЫЕ ИЛИ ДАЖЕ ПРИСКОРБНЫЕ
ПРОИСШЕСТВИЯ
(Как правило, неблагоприятные прорицания преподносились "Монитором" в
гипотетической форме.)
Была в заголовке еще и третья строка, набранная не столь броско:
Неожиданно Все Переменится К Лучшему
Далее следовала редакционная статья, призывавшая к разумной
осторожности всех, кто отправился на воскресный отдых: водителей
автомашин, охотников, альпинистов и особенно купальщиков.
Призывы эти были явно запоздалыми, так как большинство горожан
потянулись к холмам, в горы, на озера и к морю с самого раннего утра, то
есть еще до того, как получили газету. Чериелло, между прочим, мне уже
объяснял, что точные гороскопы на один день можно составлять лишь на
основании наблюдений за звездами накануне ночью; ну да, движение небесных
тел можно, разумеется, рассчитать и заранее, но ведь количество звезд, с
которыми пришлось бы иметь дело, так велико, что всякий раз на это уходили
бы годы труда.
На пятой странице, после "индивидуальных" гороскопов, печатался даже
список тех жителей Масты, для которых негативное влияние звезд нынешним
утром было чревато особой опасностью. Я сначала даже испугался, увидев в
нем и фамилию Чериелло. Хорошо, что сам он в этот день находился очень
далеко от дома и, таким образом, был практически "вне досягаемости".
Говоря по правде, я совершенно не верил в астрологию. Но в жизни
случается всякое. Поэтому я решил, хотя бы ближайшие несколько часов, быть
особенно осторожным в своих поступках, тем более что, находясь в Масте, я
как бы тоже оказывался в поле действия этих неблагоприятных "астральных
сил". А вдруг астрологи из "Монитора" хоть в чем-то окажутся правы?
В доме Чериелло, человека педантичного, все прекрасно отлажено.
Однако, войдя в ванную, я сразу заметил, что раковина засорена и вода
плохо стекает.
Вот почему, умывшись, я постарался получше завернуть оба крана.
При этом я, наверно, слишком налег на правый. Не знаю. В общем - трах -
и вентиль стал проворачиваться вхолостую, а вода забила мощной струёй.
Вот напасть! Через несколько мгновений вода, заполнив раковину,
польется через край. К счастью, в ванной было окно. Я бросился в кухню -
взять какую-нибудь посудину, чтобы вычерпывать воду и выливать ее за
окошко.
Возвращаясь в ванную, я поскользнулся на "Мониторе", который, вероятно,
сам бросил на пол, и, растянувшись во весь рост, пребольно подвернул руку.
Потом, чертыхаясь, стал выливать за окно все прибывавшую воду. Но что
давала эта бессмысленная работа? Не мог же я продержаться таким образом до
следующего утра, когда явится прислуга: сегодня у нее выходной.
Кого-нибудь позвать? Но кого? Портье в доме не было. Очевидно, лучше
обратиться к соседям и узнать, где можно поскорее найти водопроводчика. Но
ведь воскресенье, какой уж тут водопроводчик!
Я подумал о роскошных старинных коврах в кабинете и гостиной:
Чериелло так дорожит ими, а они скоро у меня поплывут; подумал о том,
какой ущерб будет причинен нижним квартирам, куда вода тоже, конечно,
протечет. Оставалось только звонить пожарникам. Но.
какой номер у пожарной команды? Перестав сражаться с водой, я бросился
в прихожую, к телефону. Но телефонной книги возле него не оказалось. Я
стал поспешно выдвигать все ближние ящики. Ничего не было и там. Куда
аккуратист Чериелло мог запихнуть эту треклятую книгу? Невозможно же, да и
неудобно, перерывать все ящики в доме.
Я бросился в комнату и натянул на себя минимум вещей, позволявших
считать себя одетым. Уже выбежав на площадку, чтобы спросить у кого-нибудь
из соседей номер телефона пожарной команды, я вспомнил, что не взял ключей
от квартиры. И в этот момент от резкого порыва ветра дверь захлопнулась. Я
остался снаружи.
Несчастья сыпались одно за другим. Чуть не плача и проклиная все на
свете, я позвонил в дверь напротив. Раз, другой, третий: никого.
(Между тем из квартиры Чериелло до меня уже доносился плеск воды,
переливающейся через край раковины.)
Я спустился на один этаж и позвонил к нижним соседям.
Открывшая дверь милая старушка, увидев меня, испугалась. Не без труда
мне удалось успокоить ее и объяснить, в чем дело.
- Телефонная книга вон там, в шкафу, - сказала она, - но только телефон
у нас сегодня с утра не работает.
- Как это - не работает?
- Да уж не знаю, - ответила она, теперь уже приветливо улыбаясь, - но
во всем доме телефоны отключены.
- А где здесь ближайший автомат?
- Не могу сказать, синьор. Я всегда пользуюсь только своим телефоном!
- Может, здесь есть поблизости какой-нибудь бар?
- Должно быть, есть, должно быть...
Я выскочил из дома под палящее солнце. Улицы были пустынны, казалось,
все люди покинули этот район. По обеим сторонам у тротуаров рядами стояли
машины, но нигде не было видно ни души.
В этом проклятом квартале попадались только жилые дома, никаких тебе
магазинов, лавчонок. До ближайшего бара пришлось пробежать с полкилометра.
Был ли там телефон? Был. И работал?
Разумеется, работал. И телефонная книга оказалась на месте? Да,
оказалась.
На другом конце провода дежурный пожарной части, узнав о моей беде,
хохотнул и с философским спокойствием заметил:
- Ну, дорогой синьор, испорченный кран сегодня - сущий пустяк. У нас с
самого рассвета сплошные вызовы. Все команды на выезде.
- Что же мне теперь делать?
- Я запишу вызов, синьор, как только появится возможность, мы займемся
вами.
Сколько бед натворил за это время мой потоп? Прекрасный многоквартирный
дом рисовался в моей фантазии этаким фонтаном Треви, извергающим свои
струи под аккомпанемент хора разъяренных жильцов.
Я спросил у хозяина бара, не знает ли он какого-нибудь водопроводчика.
- Ну как же, - ответил он. - Мой дядя отличный мастер.
- А вы не могли бы его вызвать?
- Да я не знаю, когда он вернется. Уехал сегодня порыбачить.
Впрочем, что тут мог поделать один водопроводчик без слесаря: ведь надо
было еще и дверь взломать. Кроме Чериелло, я знал в этом городе - да и то
заочно - лишь знаменитого Фоссомброни. Но и его, конечно же, не оказалось
дома: прождав меня до одиннадцати, он куда-то ушел и, когда вернется, не
сказал.
Сердце готово было выскочить у меня из груди, когда я метался по улицам
от дома к дому, упрашивая, умоляя. Люди выражали мне свое сочувствие,
сокрушались вместе со мной, но ведь было воскресенье.
Все водопроводчики куда-то укатили, все слесари отправились на
загородную прогулку.
Внезапно солнце померкло. Тучи, как это бывает только летом, очень
быстро затянули небо. Я взглянул на часы. Оказывается, я пробегал как
сумасшедший около трех часов - сейчас уже половина второго. За это время
квартира Чериелло, не говоря уже о тех, что находились под ней,
превратилась, наверно, в Ниагарский водопад.
Но тут Ниагарский водопад обрушился с неба. Ливень хлестал так, что
улицы в мгновение ока опустели. Попробуйте в такой ситуации отыскать
такси! Глупо было бы даже надеяться. Из последних сил шлепал я по огромным
лужам. "Пожарники за это время, - думал я, - уже наверняка прибыли к дому
Чериелло, а мне и подавно следовало быть на месте".
Но когда я, вымокший с головы до ног и едва живой от усталости и
злости, добрался до дома, никаких красных машин я там не увидел.
Ураган пронесся, небо начало очищаться от туч. Я посмотрел наверх,
отыскивая глазами следы потопа. Но все выглядело нормально.
- Дино, что ты здесь делаешь в таком виде? Что стряслось?
Я обернулся.
Неожиданно Все Переменится К Лучшему Так, кажется, было написано в
"Мониторе"?
Чериелло собственной персоной выходил из такси. Зная, что я в Масте, он
поторопился с возвращением, чтобы побыть немного со мной.
Запинаясь, бормоча что-то нечленораздельное, я объяснил, какая беда
приключилась по моей вине. Но он почему-то не рассердился, наоборот, даже
рассмеялся.
- Пошли посмотрим, может, катастрофа не так уж страшна.
Мы вышли из лифта. Как ни странно, на лестничной площадке было сухо (но
из квартиры все-таки явственно доносилось журчание воды).
Сухо было и в гостиной, и в кабинете. Мы вошли в ванную. Вода,
переливаясь через край раковины, текла себе по кафельным плиткам и с
бульканьем уходила вниз через медную решетку, специально вделанную в пол
предусмотрительным Чериелло. А я этой решетки в волнении не заметил.
Промок только воскресный номер "Монитора", валявшийся на полу и смятый
так, что из зловещего заголовка можно было разобрать лишь отдельные буквы:
А ВЫ НЕ
ВЕР ИЛИ.
Перевод Ф. Двин
Компьютерный набор - Сергей Петров Дата последней редакции - 22.02.99
Дино Буццати
ОБОРОТНИ С ВИА СЕСОСТРИ
Перевод Ф. Двин
Смерть от инфаркта шестидесятидевятилетнего профессора Туллио Ларози,
заведующего кафедрой гинекологии в университете и главного врача больницы
Пречистой Девы Марии, а проще говоря - акушерской клиники, взбудоражила
всех жильцов дома № 5 по виа Сесостри, принадлежавшего тому же Ларози.
Вот уже пятнадцать лет, то есть с тех пор, как я обосновался в этом
городе, у меня здесь небольшая квартирка на четвертом этаже, которая меня
очень устраивает, хотя фирма, где я работаю, - реклама и деловое
посредничество - находится в центре города.
Виа Сесостри, 5 - дом, построенный в двадцатых годах и выдержанный в
стиле этакого венского барокко, - сама респектабельность, воплощенная в
камне. Ну прежде всего наш квартал - сегодня, правда, не такой уж модный,
но по-прежнему пользующийся прекрасной репутацией. Затем - внешний вид
здания, солидный, строгий подъезд, расторопные и предупредительные портье
и его жена, просторные, светлые лестницы, безупречная чистота, таблички на
дверях квартир... Даже изящество выгравированных на меди букв как бы
свидетельствует об экономическом процветании и благонравии жильцов.
Но главное - сами жильцы. Один, можно сказать, лучше другого:
уважаемые в городе лица свободных профессий; их жены -
высоконравственные, даже если они молоды и красивы; их здоровые, послушные
и прилежные в учении дети. Единственный жилец, не совсем вписывающийся в
этот солидный буржуазный круг, - художник Бруно Лампа, холостяк, снимающий
под мастерскую просторную мансарду.
Зато у него благородное происхождение - он из моденских Лампа ди
Кампокьяро.
Однако самым выдающимся представителем маленького однородного клана,
обосновавшегося в этом доме, был, конечно же, его владелец Туллио Ларози.
Ученый с мировым именем, опытнейший хирург, он и своими личными
качествами, и умом выделялся среди остальных. Высокий, худощавый, с
тщательно подстриженной седой бородкой, с живыми проницательными глазами,
испытующе глядевшими на вас сквозь стекла очков в золотой оправе, с
холеными руками, уверенной, даже горделивой походкой и глубоким,
проникновенным голосом.
Все жильцы, естественно, нанесли визит и выразили соболезнования еще
молодой вдове: Ларози женился, когда ему перевалило за пятьдесят.
Его квартира на втором этаже была роскошной, но не настолько, чтобы
подавлять своим великолепием. Сильное впечатление производило достоинство,
с каким семья переживала горечь утраты: ни истерик, ни показных сцен
отчаяния, как это часто у нас бывает, а безмолвная скорбь и умение владеть
собой, что еще больше подчеркивало непоправимость случившегося.
Все понимали, конечно, что похороны будут грандиозными. И
действительно, с самого раннего утра засновали взад-вперед члены
похоронной комиссии - чиновники и представители самой солидной и уважаемой
- это чувствовалось за километр - организации в городе. К девяти часам во
дворе вдоль трех стен выросла живая изгородь из венков необычайной красоты.
Как явствовало из некролога, опубликованного семьей усопшего, похороны
должны были начаться в одиннадцать часов. Но уже в десять толпа запрудила
улицу, и регулировщикам пришлось направлять поток автомашин в объезд. В
десять пятнадцать явилась большая группа скорбящих сестер милосердия из
акушерской клиники. Все шло своим чередом, спокойно и тихо.
Но вот примерно в двадцать минут одиннадцатого возникло ощущение
неожиданной заминки: что-то было не так. На лестницах появились странные
типы с далеко не скорбными лицами. Из прихожей квартиры Ларози донеслись
отголоски бурного и раздраженного разговора, чтобы не сказать - скандала.
В толпе, собравшейся на лестничной площадке и в холле квартиры, можно было
заметить явные признаки замешательства и суматохи. Раздался даже - впервые
за эти дни - пронзительный крик отчаяния: кричала, вне всяких сомнений,
вдова, синьора Лючия.
Заинтригованный всеми этими непонятными вещами, я спустился на второй
этаж и попытался протиснуться в квартиру Ларози, что было вполне
естественно, так как мне тоже надлежало присутствовать при выносе тела.
Однако меня оттеснили. Трое молодых людей - не надо было обладать
большим воображением, чтобы распознать в них полицейских агентов, -
энергично выставляли из квартиры уже вошедших и не пропускали тех, кто
пытался туда войти. Завязалась чуть ли не потасовка:
подобное насилие выглядело не только оскорбительным, а просто безумным.
Тут за плотной стеной взволнованных людей я разглядел своего друга
доктора Сандро Луччифреди, комиссара полиции и начальника оперативного
отдела, а рядом с ним - доктора Уширо, начальника отдела по расследованию
убийств. Заметив меня, Луччифреди помахал рукой над головами и крикнул:
- Невероятно! Потом узнаешь. Просто невероятно!
В этот момент меня подхватил и потащил в сторону людской водоворот.
Немного погодя доктор Луччифреди обратился с лестничной площадки к
толпе:
- Дамы и господа, должен сообщить вам, что из соображений высшего
порядка траурная церемония отменяется. Всех присутствующих убедительно
просим удалиться.
Нетрудно представить себе, какую бурю восклицаний, предположений,
споров, домыслов вызвало столь грубое заявление. Но продолжалось все это
недолго, так как агенты очистили от людей сначала лестницу, потом
вестибюль и наконец прилежащую к дому часть улицы.
Что случилось? При чем здесь полиция? Может, профессор умер не своей
смертью? Кого же подозревают и как вообще возникли подозрения? Эти вопросы
требовали ответа. Но все догадки были очень далеки от истины. Первые
скупые сведения стали известны после выхода вечерних газет: правда
оказалась чудовищней любых догадок. Радио и телевидение вообще помалкивали.
Короче говоря, произошел один из самых потрясающих случаев в хронике
века: возникла версия, что покойный - знаменитый хирург, заведующий
университетской кафедрой и главный врач одной из крупнейших городских
больниц - в действительности был не Туллио Ларози, а туринским медиком
Энцо Силири, тоже специалистомакушером, еще в годы фашизма неоднократно
судимым за незаконную практику. Исключенный из корпорации врачей и вновь
вынырнувший на свет в период немецкой оккупации, он стал сообщником
нацистов и гнусным военным преступником: работал в одном из концлагерей в
Тюрингии и якобы в экспериментальных целях подвергал истязаниям, буквально
вивисекции, сотни еврейских девушек. В первые дни освобождения он под
шумок скрылся, и полиция всей Европы тщетно его разыскивала.
История настолько страшная, что даже газеты, сообщая о сенсационном
разоблачении и ссылаясь на материалы, предоставленные в их распоряжение
полицией, проявляли крайнюю осторожность, как бы давая понять, что сами
власти, возможно, позволили кому-то здорово себя провести.
Никакого обмана, однако, не было. В тот же вечер последовала целая
серия специальных выпусков, изобиловавших новыми и еще более
поразительными подробностями.
Выяснилось, что пресловутый Силири, оказавшийся в нашем городе сразу же
после войны, воспользовался сходством с профессором Туллио Ларози, которое
легко можно было усилить, отрастив небольшую бородку, и выдал себя за
этого известного врача. Ларози же, преследуемый нацистскими властями за
то, что одна из его бабушек была еврейкой, в сорок втором году бежал,
намереваясь эмигрировать в Аргентину. Добравшись до Испании, он сел на
бразильское торговое судно, которое по ошибке было торпедировано в
Атлантическом океане немецкой подводной лодкой.
Ларози был холостяком, а его единственные родственники обретались в
Аргентине, на какой-то далекой "асьенде". Таким образом, смерть эта
осталась незамеченной: никого не обеспокоило исчезновение Ларози и никто
не удивился, когда летом сорок пятого в городе появился Силири, выдавший
себя за врача, вынужденного в свое время эмигрировать за границу. Бегство,
преследования со стороны фашистов, которые он в своих рассказах искусно
драматизировал, злоключения, пережитые им в Новом Свете, придавали ему
этакий романтический ореол, и в городе его почитали чуть ли не героем
Сопротивления. И ничего странного не было в том, что спустя какое-то время
он, можно сказать, автоматически прошел по конкурсу на должность
заведующего кафедрой. А поскольку он был не дурак и к тому же обладал
определенными профессиональными навыками, ему не стоило большого труда
сделать так, чтобы на протяжении многих лет никто не раскрыл обмана.
Настоящий же Туллио Ларози как бы растворился в небытии - и он сам, и вся
его родня.
Так писали газеты. Но люди хотели знать, каким образом правда вдруг
вышла наружу именно во время похорон. Все объяснялось, как писали газеты,
просто: при регистрации факта смерти в муниципалитете обнаружились
некоторые расхождения между официальными данными и тем, что явствовало из
документов усопшего. Отсюда и интерес, проявленный квестурой, и все прочее.
На самом же деле в этом запоздалом разоблачении оставалось много
загадочного; большое недоумение вызывало оно у знакомых, особенно у
соседей, жильцов нашего респектабельного дома, в котором теперь воцарилась
атмосфера какой-то неловкости. Казалось даже, будто бесчестье,
обрушившееся на человека, бывшего для всех примером гражданских
добродетелей, стало распространяться вокруг, марая и тех, кто столько лет
жил с ним рядом.
Признаться, я тоже был глубоко потрясен. Уж если репутацию такого
уважаемого и достойного человека смешали вдруг с грязью и покрыли позором,
то чему теперь вообще можно верить? Мою тревогу усугубил неожиданный
телефонный звонок. Однажды утром мне позвонил домой комиссар Луччифреди из
оперативного отдела полиции.
Я уже говорил, что Луччифреди был моим другом. Я всегда старался
заручиться дружбой какой-нибудь важной персоны из полицейского управления:
это гарантирует покой и уверенность, ведь всякое в жизни может случиться.
С Луччифреди мы познакомились несколько лет тому назад в доме наших общих
друзей, и он сразу же выказал мне свою живейшую симпатию. Этим я и
воспользовался, устраивая так, чтобы наши встречи проходили в
неофициальной обстановке: приглашал его пообедать, знакомил с нужными
людьми. Словом, виделись мы с ним довольно часто. Но не было еще случая,
чтобы он звонил мне в такую рань.
- Привет, Андреатта, - сказал он. - Ты, конечно, удивлен, а?
Знаменитый профессор! Твой почтенный домовладелец!
- Да уж, можешь себе представить, - ответил я, не понимая, куда он
клонит.
- Тебе, вероятно, хочется узнать подробности? Ведь того, что пишут
газеты, маловато.
- Ясное дело, хочется.
- А что, если все расскажу тебе я? Почему бы нам не встретиться?
Что ты делаешь сегодня вечером?
Он пришел к ужину. Моя прислуга готовит превосходно, и друзья всегда
рады, когда я их приглашаю. А по такому случаю я попросил ее постараться
особенно.
И вот мы спокойно сидим за столом, а перед нами блюдо отменных
каннеллони[*Сорт макарон] со взбитыми сливками и стаканы с "Шато Неф де
Пап". В ярком свете люстры резче выделяется глубокий шрам на левой щеке
Луччифреди, его худощавое лицо чем-то напоминает Фрэнка Синатру. Сегодня
он как-то особенно остер и язвителен.
- Хочешь верь, хочешь нет, - говорит Луччифреди, - но я уже полтора
года следил за ним. Хочешь верь, хочешь нет, но уже целый год я знал про
него всю правду. И все же продолжал тянуть. Сам понимаешь:
скандал, резонанс в академических кругах...
- В таком случае, - замечаю я, - после его смерти уж тем более можно бы
промолчать...
- Нет, нельзя, потому что возник вопрос о наследстве.
- Но скажи, что именно вызвало у тебя подозрение?
Луччифреди громко смеется.
- Все дело в анонимном письме. Откуда оно прибыло - неизвестно, так как
почтовый штемпель подделан. Да, письмо было анонимным, но в высшей степени
обстоятельным... Потом мне, ясное дело, пришлось выискивать
доказательства. Ну я и давай копать, давай копать. Уж поверь, в этом деле
я достаточно понаторел.
- Но неужели за столько лет его никто так и не узнал?
- Нашелся такой, узнал. Только Силири заткнул ему рот с помощью денег.
Не в один миллион ему это влетело. Мы нашли у него записную книжку, куда
он заносил выплаченные суммы и даты. Но к нам этот человек никогда не
обращался...
- Так какие же у вас доказательства?
- И здесь все очень просто. Отпечатки пальцев, оставленные профессором
в больнице. А отпечатки пальцев Силири имелись в туринском архиве.
- Прости, но все это, по-моему, смешно. Что же в таком случае раскопал
ты? К вам в руки все приплыло уже готовеньким, не так ли?
- Как сказать... - говорит он, многозначительно покачивая головой.
- Почему ты исключаешь, что анонимное письмо мог написать, скажем, я?
И опять смеется. Мне же почему-то не до смеха. И я спрашиваю:
- А не странно ли, что все это ты рассказываешь мне?
- Нет, не странно, - отвечает он. - Когда-нибудь ты, вероятно, поймешь
почему... Да... Я себе копаю, копаю... Терпения мне не занимать. Ждать я
умею... Наступит подходящий момент...
- Он уже наступил.
- Наступил и еще наступит.
- Как это - еще наступит?
- Ну как... Я себе копаю, копаю... и для кого-нибудь еще наступит
момент... А какая аристократическая улица эта ваша Сесостри... Один адрес
чего стоит, правда? Особенно дом номер пять... Все с такой безупречной
репутацией... хе-хе... Но я копаю, копаю...
Наверно, я побледнел. Самому ведь не видно.
- Что-то я тебя не понимаю, - говорю.
- Еще поймешь, - отвечает он с многозначительной улыбочкой и
вытаскивает свою записную книжку. - Итак, ты хочешь знать? Хочешь, чтобы я
сказал тебе все? Но умеешь ли ты молчать?
Я:
- Думаю, что умею.
Он внимательно посмотрел на меня и говорит:
- Да, у меня есть основания полагать, что молчать ты действительно
будешь.
- Значит, ты мне доверяешь?
- Доверяю. В известном смысле... А теперь слушай, - продолжает он,
листая записную книжку. - Коммендаторе Гуидо Скоперти. Ты знаешь его?
- Это же мой сосед. Мы живем дверь в дверь.
- Хорошо. Что бы ты сказал, если бы тебе стало известно, что Скоперти -
фамилия липовая? Что на самом деле его зовут Боккарди, Гуидо Боккарди из
Кампобассо, что за ним должок: восемь лет тюремного заключения за злостное
банкротство? Мило, не правда ли?
- Не может быть!
- Боккарди Гуидо, сын покойного Антонио, в сорок пятом приговорен к
девяти годам тюремного заключения, а в сорок шестом ошибочно амнистирован.
Разыскивается с сентября того же года.
- И вы только сейчас об этом узнали?
- Месяц тому назад... А имя Марчелла Джерминьяни тебе ничего не говорит?
- Ну как же, она ведь живет у нас на втором этаже. Мешок с деньгами.
Собственный "роллс-ройс".
- Правильно. Ты бы очень удивился, узнав, что фамилия ее вовсе не
Джерминьяни, а Коссетто. Мария Коссетто, судимая за убийство мужа,
оправданная в первой инстанции, а апелляционным судом заочно приговоренная
к каторжным работам и с тех пор скрывающаяся от правосудия. Что скажешь?
- Ты, наверно, шутишь.
- А известный доктор Публикони, тот, что живет у вас на третьем этаже,
президент федерации бокса... Как это ни странно, но имя, данное ему при
крещении, - Армандо Писко. Фамилия Писко тебе знакома?
- Погоди, был, помнится, давным-давно судебный процесс во Франции...
- Вот-вот. Сексуальный маньяк по кличке "алльский душегуб",
приговоренный парижским судом присяжных к гильотине и бежавший накануне
казни... Ты когда-нибудь видел вблизи его руки?
- Ну и фантазия у тебя!
- А Лоццани? Арманда Лоццани, известная модельерша, занимающая весь
пятый этаж? Она же Мариэтта Бристо, прислуга, бежавшая с хозяйскими
драгоценностями стоимостью в три миллиона и приговоренная заочно к пяти
годам... Знаешь, это фазанье филе с каперсами - просто чудо... Поистине
оно выше всяких похвал... Да, я еще не все сказал тебе. Граф Лампа, Лампа
ди Кампокьяро, художникнеоимпрессионист, снимающий мансарду... Так знай
же: твой граф Лампа, он же монсиньор Буттафуоко, первый секретарь
Апостольской нунциатуры в Рио-де-Жанейро (в те времена города Бразилия еще
не существовало), создатель нашумевшей благотворительной организации
"Апостольские деяния святого Северио"... Короче - незаконное присвоение
более пятидесяти тысяч долларов, затем уклонение от явки в суд, бегство,
полное исчезновение.
- Мда... Все у тебя вроде пристроены. Выходит, один я ни в чем не
замешан...
- Ты так думаешь? - откликается Луччифреди не без иронии. - Ну надо же!
А я-то копал, копал. И похоже, откопал кое-что и насчет тебя. Я изображаю
удивление.
- Насчет меня, говоришь?
- Да, уважаемый Серпонелла. Это ведь тебе удалось скрыться после
лионского покушения, когда ты взорвал в театре ложу с отцами города...
Но один след, крошечный такой следик, ты все-таки оставил... Интерпол
обратился ко мне, а я, по своему обычаю, стал копать... И вот наконец мы
остались с тобой с глазу на глаз: я, начальник оперативного отдела,
комиссар полиции Луччифреди, и мои любезный друг Лючо Андреатта, он же -
Луис Серпонелла, анархист-террорист старой закваски...
Поверь, так неприятно тебя арестовывать, ты мне очень симпатичен...
Нет-нет, не нужно волноваться, рассчитывать тебе все равно не на что:
дом окружен двойной цепью полицейских... Почистить-то здесь придется
основательно!
- Да, сегодня твой день, Луччифреди, - отвечаю я. - Прими мои
поздравления, комиссар Луччифреди, он же - Кармине Никьярико. Так ведь?
Теперь уже он ерзает на стуле и бледнеет. И фазанье филе с каперсами
больше его не занимает.
- Что еще за Никьярико?
- Никьярико Кармине, сын покойного Сальваторе, - при этих словах я
поднимаюсь, - снайпер из банды Россари. На твоей совести по меньшей мере
три хорошеньких убийства...
Он ухмыляется.
- Интересно, как с таким блестящим прошлым я мог бы стать начальником
оперативного отдела полиции?
- Так ведь и я копал себе потихонечку... Наводнение в дельте По...
тебе о чем-нибудь говорит? Героическая гибель помощника комиссара
Луччифреди, унесенного потоком, когда он пытался оказать помощь какой-то
попавшей в беду семье... А через несколько дней - неожиданное воскресение
доблестного полицейского, ставшего почти неузнаваемым, так как лицо его
превратилось в сплошную рану. Да, должен признать, многоуважаемый
Никьярико, действовал ты чертовски ловко... Ну а теперь, если находишь
нужным, зови своих полицейских...
Он тоже встает, но уже больше не ухмыляется.
- Вот это удар, дружище, - говорит он, протягивая мне руку. -
Признаюсь, не ожидал. Удар что надо. Мне остается лишь поблагодарить тебя
за отменный обед.
Настал мой черед ломать комедию.
- Надеюсь, от кофе ты не откажешься?
- Спасибо, я, пожалуй, вернусь на работу. У меня там куча дел
накопилась... Итак, до приятного свидания, дорогой Серпонелла.
Останемся друзьями.
Компьютерный набор - Сергей Петров Дата последней редакции - 22.02.99
Дино Буццати
Небольшие рассказы
ОКО ЗА ОКО
Семейство Марторани вернулось в свой старинный загородный дом поздно
вечером. Все вместе они ездили в соседний городок посмотреть новый фильм.
Семейство было большое: отец, землевладелец Клаудио Марторани, его жена
Эрминия, дочь Виктория с мужем Джорджо, страховым агентом, сын
Джандоменико, студент, а также взбалмошная тетушка Матильда.
По дороге Марторани обсуждали фильм - "Пурпурная печать", вестерн
Джорджа Фрейдера, с Ланом Бартентоном, Клариссой Хэвен и знаменитым
исполнителем характерных ролей Майком Мастиффой.
Поставив машину в гараж, они шли по саду и продолжали разговор.
ДЖАНДОМЕНИКО. Вы как хотите, а по-моему, тот, кто всю жизнь думает о
мести, просто червяк, низшее существо, и я не понимаю...
КЛАУДИО. Ты еще много чего не понимаешь... С незапамятных времен долг
чести любого порядочного человека - отомстить за оскорбление.
ДЖАНДОМЕНИКО. Долг чести! А что такое эта ваша пресловутая честь?
ВИКТОРИЯ. Нет, месть - дело святое. Например, если кто-то стоит у
власти и пользуется этим, творя беззакония и притесняя слабых, я прихожу в
бешенство, просто в бешенство...
ТЕТУШКА МАТИЛЬДА. Кровь... Как это говорится? Ах, да: кровь за кровь.
Помню нашумевшее дело Серралотто... Я была еще девчонкой. Этот Серралотто,
судовладелец из Ливорно, нет, погодите, я все перепутала... Из Ливорно был
его кузен. Он-то и оказался убийцей. А тот был из Онельи, вот. Говорили,
что...
ЭРМИНИЯ. Ну ладно, хватит. Вы что, собираетесь встречать рассвет на
этом собачьем холоде? Времени почти час. Что ты там возишься, Клаудио,
открывай скорей.
Они открыли дверь, зажгли свет, вошли в просторную прихожую.
Парадная лестница, охраняемая статуями в рыцарских доспехах, вела на
второй этаж. Марторани собирались уже подняться, как вдруг Виктория,
шедшая позади всех, вскрикнула:
- Какая гадость! Посмотрите, сколько тараканов!
На мозаичном полу виднелась тонкая шевелящаяся полоска черного цвета.
Вылезая из-под комода, десятки насекомых двигались гуськом к узкой щели
между стеной и полом. В движениях тварей была нервозная поспешность.
Застигнутые врасплох, тараканы лихорадочно забегали.
Марторани подошли ближе.
- В этом сарае только тараканов не хватало! - вспылила Виктория.
- В нашем доме никогда не было тараканов! - возразила ей мать.
- А это что, по-твоему? Бабочки?
- Наверное, они вползли из сада. Насекомые продолжали шествие, не ведая
об уготованной им участи.
- Джандоменико, - сказал отец, - сбегай в гараж: там должен лежать
опрыскиватель.
- Мне кажется, это не тараканы, - ответил юноша. - Тараканы
передвигаются вразброд.
- Верно... У этих на спинах странные цветные полоски... И хоботки
какие-то... У тараканов таких не бывает...
ВИКТОРИЯ. Ну сделайте что-нибудь! Не разводить же их в доме!
ТЕТУШКА МАТИЛЬДА. А если они поднимутся наверх и заберутся в кроватку
Чиччино?.. Ротики малышей всегда пахнут молоком, а тараканы любят его до
безумия... Если только я не путаю с мышами...
ЭРМИНИЯ. Ради Бога, даже и не говори... В ротик нашей крошки, нашего
спящего ангелочка!.. Клаудио, Джорджо, Джандоменико, чего вы ждете?
Кончайте с ними!
КЛАУДИО. Вспомнил. Знаете это кто? Ринкоты.
ВИКТОРИЯ. Кто?
КЛАУДИО. Ринкоты, от греческого "риникос" - носатые насекомые.
ЭРМИНИЯ. Носатые или полосатые - в доме они мне не нужны.
ТЕТУШКА МАТИЛЬДА. Будьте острожны: это к несчастью.
ЭРМИНИЯ. Что "это"?
ТЕТУШКА МАТИЛЬДА. Убивать всяких тварей после полуночи.
ЭРМИНИЯ. Знаете что, тетя, вечно вы каркаете. ..
КЛАУДИО. Давай, Джандоменико, неси опрыскиватель.
ДЖАНДОМЕНИКО. А по мне, пусть себе живут...
ЭРМИНИЯ. Он все делает наперекор!
ДЖАНДОМЕНИКО. Разбирайтесь сами, а я пошел спать.
ВИКТОРИЯ. Все вы, мужчины, трусы. Вот смотрите, как это делается.
Она сняла туфлю, нагнулась и нанесла косой удар по бегущей веренице.
Раздался звук лопающегося пузыря, и от трех насекомых остались только
темные, неподвижные пятна.
Ее пример стал решающим. Марторани начали охоту: Клаудио орудовал
башмаком, Эрминия - веером, Джорджо - кочергой. Один Джандоменико поднялся
в свою комнату. Тетушка Матильда сокрушенно покачивала головой.
Больше всех была возбуждена Виктория:
- Поглядите-ка на этих поганцев: как забегали... Я вам покажу
переселение!.. Джорджо, отодвинь комод, там у них, наверное, главное
сборище... Вот тебе! Получай! Что, припечатали? А ну, пошел!
Не кашляй, дружок! Глянь, и эта шмакодявка туда же... Лапки поднял -
хочет драться...
Один из самых маленьких носатиков, совсем еще малыш, вместо того чтобы
спасаться бегством, как делали остальные, смело двигался к молодой
синьоре, невзирая на смертоносные удары, которые та сыпала направо и
налево. Оказавшись прямо под ней, смельчак принял угрожающую позу и
выставил вперед лапки. Его носик в форме клюва издал пронзительный и
возмущенный писк.
- Ах, стервец! Он еще и скулит... Ты не прочь меня укусить, маленький
ублюдок? Вот тебе! Нравится? Ты еще трепыхаешься? Уже и кишки вылезли, а
все ковыляет. На тебе! - И она размазала его по полу.
В этот момент тетушка Матильда спросила:
- Кто это там наверху?
- Наверху?
- Кто-то говорит. Слышите?
- Кто там еще может говорить? Наверху только Джандоменико и малыш.
- Нет, это чьи-то голоса, - настаивала тетушка Матильда.
Все замерли, вслушиваясь. Недобитые насекомые заспешили, кто как мог, в
ближайшие укрытия.
Сверху действительно доносилась чья-то речь. Один из голосов был глухой
сильный баритон. Явно не Джандоменико. И, уж конечно, не ребенок.
- Мадонна, воры! - задрожала синьора Эрминия.
Джорджо спросил у тестя:
- Револьвер у тебя с собой?
- Там, там в первом ящике...
Вслед за баритоном послышался второй голос. Высокий и резкий, он
отвечал первому.
Не дыша, Марторани смотрели наверх, куда не доходил свет из прихожей.
- Что-то шевелится, - пробормотала синьора Эрминия.
- Кто там? - попытался было крикнуть Клаудио, собравшись с духом.
Вместо крика у него вырвался петушиный хрип.
- Иди зажги на лестнице свет, - сказала ему жена.
- Сама иди.
Одна, две - нет, три черные тени начали спускаться по лестнице.
Различить их очертания было невозможно. Тени напоминали дрожащие мешки
продолговатой формы. Они переговаривались.
Постепенно слова зазвучали отчетливо.
- Скажи-ка, дорогая, - весело говорил баритон с ярко выраженным
болонским акцентом, - по-твоему, это обезьянки?
- Малэнкий, мэрзкий, гаткий, проклятый обэзьян, - согласился второй
голос. Интонации и акцент выдавали иностранное происхождение говорившего.
- С такими-то носищами? - пренебрежительно заметил первый голос. -
Разве бывают обезьяны с такими носами?
- Пошэвэливайсь, - потребовал женский голос. - Нэ то этот тфари
попрячэтся.
- Не попрячутся, сокровище мое. Во всех комнатах мои братья. А сад уже
давно под присмотром!
Ток, ток - словно стук костылей по лестничным ступенькам.
И вот из темноты высунулось что-то вроде твердого, блестящего хобота,
метра полтора длиной, с тонкими колеблющимися усиками. За хоботом
последовало гадкое, плотное туловище величиной с сундук; оно покачивалось
на трубчатых лапах. Рядом спускалось другое чудовище, меньших размеров.
Сзади, сверкая панцирями, надвигались остальные.
Это были те самые насекомые, тараканы-ринкоты (или какой-то другой,
неизвестный вид), которых только что давили Марторани. Они увеличились до
устрашающих размеров, неся в себе демоническую силу.
В ужасе Марторани начали отступать. Из соседних комнат и сада доносился
тот же зловещий перестук костылей.
Джорджо поднял дрожащую руку и прицелился.
- Ст... ст... - прошипел тесть. Он хотел сказать "стреляй", но у него
свело язык.
Раздался выстрел.
- Скажи, дорогая, - проговорило первое чудовище с болонским акцентом. -
Разве они не смешны?
Резко скакнув, его иностранная подруга бросилась в сторону Виктории.
- И этот кадина, - взвизгнула она, передразнивая Викторию, - кочет
спрятаться под столом? Китрюга! Это ты забафлялся здэсь с туфлей! Тэбе
достафляло удофоствие фидэть нас раздафленными? А бэззакония прифодят тебя
ф бэшенстфо, просто ф бэшенстфо?.. Фон оттуда, фон, грязный тфарь! Сэйчас
я тэбе устрою!
Она схватила Викторию за ногу, выволокла из укрытия и со всей силы
опустила на нее свой клюв.
Он весил не меньше двух центнеров.
СОСТРАДАНИЕ
Прямо над нами живет милейшая семья: супруги Олофер с двумя детьми.
Который год им неизменно сопутствует удача. Ровно без четверти десять
перед нашим подъездом останавливается служебный автомобиль. В него садится
инженер Олофер с толстым кожаным портфелем. Часа через два выходит госпожа
Олофер. Одна или с дочерью - очаровательной Лидией. Сын, Тони, редко
бывает дома:
он вечно разъезжает по заграницам.
Счастливы ли они? Глядя на их лица, мы не можем этого понять.
Ходят слухи, что Лидия помолвлена с Эрнесто Барньи, крупным
промышленником, миллионером. Летом все семейство уезжает: в городе
становится слишком жарко. Зимой картина повторяется. На сей раз в поисках
солнца они отправляются в горы.
Жильцы нашего дома - как-никак, все мы люди - не на шутку встревожены.
Рок семьи Олофер неумолимо надвигается. Что же будет? Когда я сталкиваюсь
с госпожой Олофер в дверях подъезда (та возвращается с вечеринки, глаза
возбужденно горят, она еще не утратила былой прелести), мне так и хочется
подойти к ней и сказать:
- Мужайтесь. В нашем доме вас все любят. Мы постараемся вам помочь.
Перевел с итальянского Г. Киселев.
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ СКАЗКА
Мрачен и угрюм старинный епископский дворец. Из высоких стрельчатых
стен сочится влага. Жутковато в нем длинными зимними ночами. При дворце -
церковь; она такая огромная, что обойти ее не хватит жизни. В ней
множество часовен и ризниц. После многовекового запустения оказалось, что
некоторые из них ни разу не использовались по назначению. Что может делать
там одинокий архиепископ в рождественскую ночь, пока горожане веселятся и
празднуют? Что придумает он, дабы разогнать тоску? У всех какаянибудь
отрада: у малыша - паровозик и клоун, у его сестрички - кукла, у матери -
дети; больной не теряет надежды, старый холостяк коротает вечер с
приятелем, а пленник с трепетом прислушивается к голосу, доносящемуся из
соседней камеры. Что же делает архиепископ, спрашивали друг у друга
горожане.
Усердный дон Валентине, секретарь его преосвященства, улыбался, слушая,
как они спорят: ведь у архиепископа есть Бог.
Когда в рождественскую ночь его преосвященство стоит одинодинешенек на
коленях посреди пустынной, промерзшей церкви, то на него жалко смотреть.
Но это только кажется. На самом деле он там не один. Он не ощущает холода,
не чувствует себя покинутым; он видит, как Дух Божий разливается по храму:
неф заполнен до предела, даже двери закрываются с трудом, и хоть в храме
не топлено, но стоит такая жара, что в склепах достославных аббатов
просыпаются белые черви и, выползая на поверхность, просовывают свои
головы сквозь решетку исповедальни.
Так выглядела церковь в канун Рождества; там царил Бог. И хотя это не
входило в его обязанности, кроме рождественской елки, жареной индюшки и
шампанского дон Валентине старательно готовил для своего прелата
молитвенную скамеечку. Он был весь поглощен своими заботами, когда в дверь
постучали. "Кто бы мог стучать в двери храма в рождественскую ночь? -
подумал дон Валентине. - Мало они все молились, что ли? Взяла же охота не
вовремя!"
И пошел открывать.
Вместе с порывом ветра в церковь вошел нищий оборванец.
- Да у вас тут всюду Дух Божий! - воскликнул бродяга, блаженно
оглядываясь. - И сколько! Вот красотища-то, аж снаружи видать...
Монсиньор, дайте и мне немножко, ведь сегодня Рождество.
- Это не мое, это для его преосвященства, - отвечал секретарь.
- Он скоро придет сюда молиться. Архиепископ и так от всего отрекся
ради святости, не хочешь же ты, чтобы я лишил его Духа Божьего. И потом,
никакой я не монсиньор.
- Ну хоть чуточку, падре. Смотрите, сколько тут у вас благодати.
Архиепископ даже не заметит.
- Я же сказал тебе: нельзя. Ступай, церковь закрыта. - И он выставил
нищего на улицу, подав ему пять лир.
Но едва лишь тот вышел, как Дух Божий покинул храм. Дон Валентине
растерянно озирался по сторонам, с надеждой поднимал глаза к сумрачным
сводам: Бога там не было. И торжественное убранство церкви: колонны,
статуи, балдахины, канделябры - все вдруг утратило таинственный и
праздничный вид, стало скучным и угрюмым. До прихода архиепископа меж тем
оставалось не так много времени.
В смятении дон Валентине выглянул на улицу, окинул взглядом площадь.
Пусто. Несмотря на Сочельник, никаких следов Божьего присутствия. Из
светящихся окон доносились смех, звон бокалов, музыка и даже брань. Но где
же колокола, где церковное пение?
Дон Валентине шагнул в темноту и пошел по оскверненным улицам, а вслед
ему неслись звуки безудержного веселья. Впрочем, он знал, куда идти.
Вот и дом, где вокруг праздничного стола собралось дружное семейство.
Взрослые и дети смотрели друг на друга с любовью, и над ними витал Дух
Божий.
- С Рождеством вас, падре, - сказал хозяин. - Не окажете ли нам честь?
- Я спешу, друзья мои, - отвечал дон Валентино. - По моему недосмотру
Бог покинул храм, где вскорости собирается творить молитвы его
преосвященство. Не одолжите ли мне вашей благодати?
Ведь вам и так хорошо вместе...
- Дражайший дон Валентине, - сказал хозяин дома, - вы забываете, что
сегодня Рождество. Как же я могу в такой день лишить моих детей милости
Божьей? Я удивлен вашей просьбой.
Как только он это сказал. Дух Божий покинул дом, улыбки сползли с лиц,
а румяный жареный каплун показался безвкусной жесткой коркой.
И снова дон Валентине отправился бродить по пустынным черным улицам.
Через какое-то время он опять увидел Бога. Это было у самых городских
ворот, за которыми расстилалась, мерцая в темноте, покрытая снегом
равнина. Над полями и над деревьями, будто ожидая чего-то, парил Бог. Дон
Валентине упал на колени.
- Что ты тут делаешь? - спросил у него крестьянин. - Или простудиться
захотел? Холод-то какой!
- Посмотри туда, сын мой, разве ты не видишь?
Крестьянин без удивления взглянул на Бога.
- А-а, это наш, - пояснил он. - Каждый год в рождественскую ночь он
спускается с небес благословить наши поля.
- Послушай, - сказал ему священник, - дай и мне частицу Божьего
благословения. Бог покинул наш город, даже в церквах его нету. Дай мне
хоть чуточку, чтобы архиепископ мог отпраздновать Рождество.
- И не проси даже, святой отец! Кто знает, за какие грехи Господь лишил
вас своей благодати. Сами виноваты, сами и расхлебывайте.
- Да, грешны мы, но кто ж безгрешен? Ты многим душам можешь даровать
спасение, сын мой, достаточно одного твоего слова.
- С меня довольно, коль свою душу спасу, - усмехнулся крестьянин.
И в тот же миг Дух Божий покинул равнину и исчез в темном небе.
А дон Валентине пошел дальше. Только все реже встречал он следы Божьего
присутствия, а у кого было немного благодати, тот не хотел ею делиться, и
как только счастливый обладатель Божьего дара говорил "нет". Бог покидал
его.
Так дошел дон Валентине до бескрайней равнины и вдруг далекодалеко, у
самого горизонта, увидел светящееся облако: это был Бог.
Тогда он бросился на колени в снег и воскликнул:
- Господи, подожди меня! Мой архиепископ остался один, и в том моя
вина. Но сегодня ведь Рождество.
Позабыв про обмороженные ноги, проваливаясь по колено в снег, падая и
снова вставая, молодой священник пошел навстречу свету.
Хватило бы только сил...
И вот наконец послышался торжественный многоголосый хор - это пели
ангелы, - и луч света прорезал тьму. Дон Валентине потянул на себя
деревянную дверь и очутился в огромной церкви. Посредине, в полумраке,
молился какой-то священник. А в церкви был настоящий рай.
- Брат мой, - взмолился дон Валентине, собрав последние силы и все еще
дрожа от стужи, - сжалься надо мной. Я совершил ошибку, и Бог покинул
моего архиепископа в эту праздничную ночь. Дай мне немного благодати,
прошу тебя.
Молящийся медленно повернул голову, и молодой священник стал еще
бледнее: он узнал прелата.
- С Рождеством тебя, дон Валентине! - воскликнул архиепископ, вставая
ему навстречу и светясь неземной радостью. - Куда же ты делся, несносный
мальчишка? И что забыл ты на улице в такую беспросветную ночь?
Перевела с итальянского М. Иванова-Анненская.
Компьютерный набор - Сергей Петров Дата последней редакции - 23.02.99
