меня и не рыдала в трубку. Вместо того она спокойно и решительно заявила:
"Я жду от Андрея ребенка. Но он избегает меня и продолжает встречаться с
вами А раз это так далеко у вас зашло, значит, я должна буду сделать
аборт. Выходит, вы убиваете моего ребенка. Тогда и я убью вашего; вот что
я решила. Мне терять нечего. А не убью, так изуродую: я ему в лицо серной
кислотой плесну, у меня ее на работе много. Слава богу, вы меня не знаете,
так что, когда я вас с сыном на улице подкараулю, вы и глазом моргнуть не
успеете". И бросила трубку.
Милочка промаялась всю ночь, не успокаиваясь ни на минуту, несмотря
на выпитый флакон валерьянки. Какие только картины не лезли ей в голову. В
конце концов, она остановилась на мысли, что все это из-за меня, это я
что-то плету своей подруге-истеричке, а сам при этом делаю вид, что вовсе
ни при чем. С этой мыслью, на грани нервного срыва, она и отправилась на
работу. И кинулась на меня, только увидев.
- А вы действительно ни при чем?
- Да говорю же, я и понятия не имею, кто ей звонит!
- Хорошо. Больше вам нечего добавить?
- К сожалению, есть...
И Летов поведал о том, как после обеда его вызвал к себе зав.
кафедрой и "посоветовал" покинуть университет "по собственному желанию".
Сколько он не пытался убедить шефа в том, что во всей этой истории нет не
малейшей его вины, тот только "понимающе" поддакивал, а после "советовал"
снова...
- И вы написали заявление?
- Пока нет. Но ничего другого мне не остается.
- А вы так дорожите своим местом?
- Место-то не ахти. Лаборант. Но мне - удобно: я готовлюсь к
защите... Да и люди там до последнего времени мне нравились. Сейчас,
правда, от меня как от чумного шарахаются: все ведь, наверное, как и
Милочка, думают, что я, из любви к психологическому садизму, специально
капаю на мозги какой-то беременной истеричке своими несуществующими
сексуальными победами...
- А на самом деле?.. - наклонился Годи ближе к Летову, а висящий
поодаль Джино резко открыл глаза и, выпучив их, тоже уставился на него.
Тот вспылил:
- Вот что. Я пришел, чтобы вы мне помогли, а не устраивали допрос.
Если вы не верите, то мне тут делать нечего.
Джино захлопнул веки. Годи откинулся обратно на спинку кресла. И
сказал, усмехнувшись:
- Полно, сударь, не горячитесь. Помочь я вам постараюсь. Правда, я
пока еще не знаю, смогу ли я это сделать. - С этими словами он встал. -
Кстати, сколько вы намерены мне заплатить?
Летову показалось, что вопрос поставлен несколько некорректно, да и
обида еще не прошла, и ответил поэтому уклончиво и слегка вызывающе:
- А сколько бы вы хотели получить? И за что?
- Не пристало вам торговаться. - Годи с притворной сердитостью
сдвинул брови. - Не будь вы типичным порождением нынешней пресной эпохи, я
потребовал бы от вас удовлетворения за то лишь, что на мой вопрос вы
посмели дерзко ответить вопросом...
Пока он высказывал все это, Летов уже вытянул из внутреннего кармана
конверт с приготовленной суммой и протянул его ораторствующему. Тот
моментально осекся, пересчитал деньги, удовлетворенно кивнул и, бросив:
"Ждите", удалился в соседнюю комнату.
Андрей недоуменно смотрел ему вслед. "Чего ждать-то? - думал он, -
сказал бы когда подойти - завтра или через неделю..." Но мысль эта даже не
успела оформиться, как Годи вернулся в комнату и уселся обратно в кресло.
- Минина Вера Степановна все это устроила, - сообщил он, - известный
вам преподаватель фонетики. Зла она к вам не питает, а преследует сугубо
практические цели. Осенью у нее из армии приходит сын; аттестат у него
слабый, да и вообще - оболтус; а поступать надо. Собирается на рабфак, а
значит - надо где-то работать. Вот она и хочет пристроить его на кафедру;
и присмотр будет, и шансы возрастут: через год все его будут держать за
"своего" и вряд ли станут заваливать. Вот она и освобождает для него
место.
...Летов был так ошарашен, что ушел даже не попрощавшись. Просто
встал, молча проследовал в коридор, натянул кроссовки и вышел за дверь.
Ошарашен он был не столько подлостью Веры Степановны (хотя и этим - тоже),
сколько тем, как быстро и исчерпывающе все объяснил Годи. Откуда он вообще
знает о существовании Мининой?!
Летов брел по ночной улице, чувствуя себя, пожалуй, еще более
подавленным, чем до визита к Годи. А перед внутренним взором его стояли
ехидно вытаращенные глазки летучего мыша Джино.
ПРИМЕЧАНИЕ СОСТАВИТЕЛЯ
Приведенный выше эпизод Андрей описал мне достаточно подробно. Однако
между ним и тем, что запечатлено в дневнике, есть немалое белое пятно,
которое Андрей не заполнил устным рассказом. Но я и без того знаю, что
происходило далее и кратко вам это изложу.
Андрей убедился в абсолютной верности того, что сказал ему Годи. И
вновь обратился к нему за помощью: как-то нужно было выходить из
создавшейся тупиковой ситуации. В результате мудрого вмешательства
последнего, Летов остался на кафедре. Однако содеянное Павлом Игнатьевичем
так поразило его воображение, что из любопытства он стал частенько
захаживать к Годи, мало-помалу становясь сначала верным его поклонником, а
затем - помощником и другом. (Хотя, последнее определение, пожалуй,
страдает чрезмерной эмоциональной окрашенностью.)
Дальнейшее повествование для удобства читателя разбито мною на три
равных по объему части.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ДНЕВНИК ВИКИ. 26 ДЕКАБРЯ
Этот Новый год будет самым дебильным Новым годом в моей жизни. Надо
же было мне заболеть! Все из-за Вадика с его долбаной любовью. Простояли в
моем подъезде часа, наверное, четыре. Даже не целовались. Не знаю, что бы
я сделала, если бы он полез. Дала бы по морде или нет? Но все равно он -
придурок, а не парень. Читал свои стихи. Стихи плохие, это я
почувствовала. Но все равно было приятно. Особенно от того, что почти все
он сочинял специально для меня. И еще он рассказывал про своего лучшего
друга, который от любви разогнался на мацаке и со всей скорости врезался в
стену дома. Разбился, конечно, насмерть. Не знаю, врет Вадик или правду
говорит. Больше похоже, что врет. Точнее - "фантазирует". А может быть, и
нет. Не знаю. Только в подъезде было довольно холодно, и хоть я и стояла,
прижавшись спиной к батарее, все-таки простыла. И вот теперь лежу на
животе, как камбала. (Мама поставила банки, и спина у меня теперь будет
вся в пятнах). Лежу и маюсь от безделья. Вот даже дневник взялась писать.
Я уже сто лет мечтала вести дневник, но каждый раз казалось, что начинать
уже поздно.
Пришла мама, стала снимать банки, я отвлеклась, а потом перечитала,
что написала и убедилась, какая я глупая. Начала с Нового года, а кончила
банками. С Новым годом вот что: наш класс уже месяц готовится шикарно его
встретить - на лыжно-туристической базе в Ново-Белово (отец Верки
Богатовой сделал нам коллективную путевку на пять дней). 29-го туда поедет
весь класс, а вернется - 2-го января следующего года. А я телевизор буду,
как дура, смотреть. С папочкой и мамочкой.
Главное, я чувствую: буду здорова 31-го или даже 30-го как корова
(хотела написать "здорова как бык", но подумала, что про девушку так
писать странно, вот и получился детсадовский стишок: "Здорова, как
корова"). Но, во-первых, одну меня мама не отпустит, а во-вторых -
правильно сделает, потому что добраться туда можно только на своей машине.
Наших-то автобус повезет (с завода, где Веркин папа работает). Конечно,
если бы я наехала на отца, он бы, может быть, и договорился, чтобы меня
кто-нибудь отвез, но только я заикнулась об этом, мать сразу: "Куда ты
собралась, ты же на ногах еле стоишь!.."
И вот лежу я на животе (то банки, то горчичники, с ума можно сойти),
а мне все звонят и сочувствуют. И Вадик - козел - позвонил: "Ой, как
жалко, что тебя не будет..." Молчал бы уж. Если такой влюбленный, мог бы
тоже не ездить. Из солидарности. Хотела я ему это сказать, но передумала.
Зато знаю теперь окончательно, какой он козел.
Почти весь класс звонил. Ведь у нас в классе - я, Верка и Инка -
самые симпатичные девчонки, и без нас скучно, особенно парням. К тому же
мы и самые "компанейские". Плохо только, что у нас с Инкой сейчас немного
отношения испортились - из-за Вадика. Он мне на фиг не нужен, а она от
него - без ума. А он на нее - ноль внимания. И бегает за мной. Я ей честно
все это объясняю (про то, что он мне - на фиг не нужен), а она не верит и
ревнует.
Тоже позвонила мне и давай сокрушаться, что я не еду. А я прямо
слышу, как она рада: Вадик - в полном ее распоряжении. Вадика-то мне не
жалко, а вот то, что она не искренне меня жалеет - обидно. Сколько лет
дружили.
Все. Устала писать.
ИЗ ДНЕВНИКА ЛЕТОВА
Годи хвастлив. Порой - невыносимо. Причем, пользуется он тем, что
проверить его невозможно. Во всяком случае, так мне кажется. Когда он в
приподнятом расположении духа, он с удовольствием рассказывает разные
небылицы. Самое обидное, что у меня нет никаких серьезных оснований
утверждать, что это - действительно НЕБЫЛИЦЫ. Ведь ни разу не ловил я его
не то что на лжи, на малой неточности. А так хотелось бы. Ведь почти
всегда итог его рассказов - унижение, низвержение, втаптывание в грязь
самых любимых вами понятий и имен. При этом, сам он словно бы к тому и не
стремится, рассказ его вроде бы никого не порочит. Но потом вы почему-то
просто уже не ощущаете былого благоговения по поводу подвернувшегося ему
под руку очередного вашего кумира.
Подобное же действие "автоматической дискредитации" оказывал занятный
прием, которому научил меня мой одноклассник (мы учились тогда в третьем
или в четвертом) Саня по прозвищу "Кривой" (от фамилии Кривошеин). Я тогда
сильно робел, выходя к доске, буквально терял дар речи, даже если и был
прилично подготовлен. В результате - "стаи лебедей" (как выражался наш
завуч). Так вот, Кривой посоветовал мне: "Ты перед тем, как выйти к доске,
представь училку, как она в сортире на унитазе сидит, и все сразу
пройдет". И что вы думаете? Метод действовал без осечек.
Вернемся к Годи. Однажды я взахлеб повествовал ему о достоинствах
полифонического метода Достоевского (Федор Михайлович - мой хлеб насущный
и моя искренняя любовь; он - тема моей незащищенной пока кандидатской).
Годи слушал с интересом, то хмурясь, то неожиданно возбуждаясь и
похохатывая, потирая друг о друга узловатые бледные кисти рук. А когда я
добрался до "Идиота" - своего конька - он перебил меня нелепым заявлением:
- А ведь страшнее тезиса "Красота мир спасет", человек, пожалуй,
ничего не придумал.
Я как-то сразу осекся, а он, выдержав по-актерски эффектную паузу,
продолжил - монотонно, полуприкрыв веки и покачиваясь:
- Третья мировая война, унеся 200 миллионов жизней, неожиданно
явилась толчком для возрождения всеобщего оптимизма: ядерное оружие так и
не было применено. Здравый смысл победил, несмотря на царившую, казалось,
бесконтрольную истерию. Только три атомных гриба за два года
интенсивнейшей бойни - это вселяло надежду. Обескровленное человечество,
зализывая раны, вновь принялось за созидательный труд.
Но разум царил лишь каких-то семь коротких лет, названных позднее
"Большим затишьем". Территориальные притязания государств Ислама делали
обстановку в мире все более напряженной. И напряжение это однажды лопнуло.
То, что случилось, уже не называлось войной. Историки более поздних времен
