бывает трудно.
- А они сексуальные?
- Очень, очень сексуальные. Господи, как они меня разжигают!
- А почему вы их не заставите это сделать? Я имею в виду, прямо сейчас.
Вместе и посмотрим.
- О, их нельзя заставить. Они сами должны.
- А они часто этим занимаются?
- Они довольно хороши. Четыре или пять раз в неделю.
Те гуляли по стойке.
- Послушай, - сказал Марти, - дай мне шанс. Ты только дай мне шанс,
Анна.
- Нет, - ответила Анна, - моя любовь принадлежит Джорджу. И по-другому
быть не может.
Джордж целовал тем временем Рути, обминая ей груди. Рути распалялась.
- Рути распаляется, - сообщил я Даун.
- Точно. В самом деле.
Я тоже распалялся. Я облапал Даун и поцеловал ее.
- Послушайте, - сказала она, - я не люблю, когда они занимаются любовью
на людях. Я заберу их домой и там заставлю.
- Но тогда я не смогу посмотреть.
- Что ж, придется вам пойти со мной.
- Ладно, - ответил я, - пошли.
Я допил, и мы вышли вместе. Она несла маленьких людей в проволочной
клетке. Мы сели к ней в машину и поставили людей на переднее сиденье между
собой. Я посмотрел на Даун. Она в самом деле была молода и прекрасна.
Нутро у нее, кажется, тоже хорошее. Как могла она облажаться с мужиками?
Во всех этих вещах промахнуться так несложно. Четыре человечка стоили ей
восемь штук. Только лишь для того, чтобы избежать отношений и не избегать
отношений.
Дом ее стоял поблизости от гор, приятное местечко. Мы вышли из машины и
подошли к двери. Я держал человечков в клетке, пока Даун открывала дверь.
- На прошлой неделе я слушала Рэнди Ньюмана в "Трубадуре". Правда, он
великолепен?
- Правда.
Мы зашли в гостиную, и Даун извлекла человечков и поставила их на
кофейный столик. Затем зашла на кухню, открыла холодильник и вытащила
бутылку вина.
Внесла два стакана.
- Простите меня, - сказала она, - но вы, кажется, слегка ненормальный.
Чем вы занимаетесь?
- Я писатель.
- Вы и об этом напишете?
- Мне никогда не поверят, но напишу.
- Смотрите, - сказала Даун, - Джордж с Рути уже трусики снял. Он ей
пистон ставит. Льда?
- Точно. Нет, льда не надо. Неразбавленное нормально.
- Не знаю, - промолвила Даун, - но когда я смотрю на них, то точно
распаляюсь.
Может, потому что они такие маленькие. Это меня и разогревает.
- Я понимаю, о чем вы.
- Смотрите, Джордж на нее ложится.
- В самом деле, а?
- Только посмотрите на них!
- Боже всемогущий!
Я схватил Даун. Мы стояли и целовались. Пока мы целовались, ее глаза
метались с меня на них и обратно.
Малютка Марти и малютка Анна тоже наблюдали.
- Смотри, - сказал Марти, - они сейчас это сделают. Мы тоже можем
попробовать.
Даже большие люди сейчас это сделают. Посмотри на них!
- Вы слышали? - спросил я Даун. - Они сказали, что мы сейчас это
сделаем. Это правда?
- Надеюсь, что да, - ответила Даун.
Я подвел ее к тахте и задрал платье ей на бедра. Я целовал ее вдоль шеи.
- Я тебя люблю, - сказал я.
- Правда? Правда?
- Да, в некотором смысле, да...
- Хорошо, - сказала малютка Анна малютке Марти, - мы тоже можем
попробовать, хоть я тебя и не люблю.
Они обнялись посередине кофейного столика. Я стащил с Даун трусики.
Даун застонала. Малютка Рути застонала. Марти обхватил Анну. Это
происходило повсюду.
Мне подумалось, что этим во всем мире сейчас занимаются. Мы как-то
умудрились войти в спальню. И там я проник в Даун, и началась долгая
медленная скачка....
Когда она вышла из ванной, я читал скучный, очень скучный рассказ в
Плэйбое.
- Было так хорошо, - произнесла она.
- Удовольствие взаимно, - ответил я.
Она снова легла ко мне в постель. Я отложил журнал.
- Как ты думаешь, у нас вместе получится? - спросила она.
- Ты это о чем?
- В смысле, как ты думаешь, у нас получится вместе хоть какое-то время?
- Не знаю. Всякое бывает. Сначала всегда легче всего.
Тут из гостиной донесся вопль.
- О-о, - сказала Даун, выскочила из кровати и выбежала из комнаты. Я -
следом.
Когда я вошел в комнату, она держала в руках Джорджа.
- Ох, боже мой!
- Что случилось?
- Анна ему это сделала!
- Что сделала?
- Отрезала ему яйца! Джордж теперь - евнух!
- Ух ты!
- Принеси мне туалетной бумаги, быстро! Он может кровью до смерти
истечь!
- Вот сукин сын, - сказала малютка Анна с кофейного столика. - Если мне
Джордж не достанется, то его никто не получит!
- Теперь вы обе принадлежите мне! - заявил Марти.
- Нет, ты должен выбрать между нами, - сказала Анна.
- Кто из нас это будет? - спросила Рути.
- Я вас обеих люблю, - сказал Марти.
- У него кровь перестала идти, - сказала Даун. - Он отключился. - Она
завернула Джорджа в носовой платок и положила на каминную доску. - Я имею
в виду, - повернулась она ко мне, - если тебе кажется, что у нас не
получится, то я не хочу больше в это пускаться.
- Я думаю, что я тебя люблю, Даун.
- Смотри, - сказала она, - Марти обнимает Рути!
- А у них получится?
- Не знаю. Кажется, они взволнованы.
Даун подобрала Анну и положила ее в проволочную клетку.
- Выпусти меня отсюда! Я их обоих убью! Выпусти меня!
Джордж стонал из носового платка на каминной полке. Марти спускал с
Рути трусики. Я прижал к себе Даун. Она была прекрасна, молода и с нутром.
Я снова мог влюбиться. Это было возможно. Мы поцеловались. Я провалился в
ее глаза.
Потом вскочил и побежал. Я понял, куда попал. Таракан с орлицей любовью
занялись. Время - придурок с банджо. Я все бежал и бежал. Ее длинные
волосы упали мне на глаза.
- Я убью всех! - вопила малютка Анна. Она с грохотом билась о прутья
своей проволочной клетки в три часа ночи.
ПОЛИТИКА
В Городском Колледже Лос-Анжелеса перед самой Второй Мировой войной я
выдавал себя за нациста. Я едва мог отличить Гитлера от Геркулеса, а дела
мне до этого было и того меньше. Дело просто в том, что сидеть в классе и
слушать, как все патриоты проповедуют, что, мол, нам надо туда поехать и
добить зверя, мне было нестерпимо скучно. И я решил встать в оппозицию. Я
даже не побеспокоился почитать Адольфа, просто-напросто извергал из себя
все, что считал злобным или маниакальным.
Тем не менее, реальных политических убеждений у меня не было. Просто
способ отвязаться.
Знаете, иногда, если человек не верит в то, что он делает, дело может
получиться гораздо интереснее, поскольку он эмоционально не пристегнут к
своей Великой Цели. Лишь немного спустя все эти высокие светловолосые
мальчонки образовали Бригаду Авраама Линкольна - сдерживать фашистские
орды в Испании. А затем задницы им поотстреливали регулярные войска.
Некоторые пошли на это ради приключений и поездки в Испанию, но задницы им
все равно прострелили. Мне же моя задница нравилась. В себе мне нравилось
немногое, но свои задницу и пипиську я любил.
В классе я вскакивал на ноги и орал все, что взбредало в голову. Обычно
что-нибудь насчет Высшей Расы, это мне казалось довольно юмористичным. Я
не гнал непосредственно на черных и евреев, поскольку видел, что они так
же бедны и заморочены, как и я. Но я запуливал иногда дикие речи и в
классе, и вне его, а помогала мне в этом бутылка вина, которую я держал у
себя в шкафчике раздевалки.
Меня удивляло, что столько людей слушали меня и столь немногие, если
они вообще существовали, ставили когда-либо под сомнение мои бредни. Я же
просто молол языком, да торчал от того, как весело, оказывается, может
быть в Городском Колледже Лос-Анжелеса.
- Ты собираешься баллотироваться на президента студсовета, Чинаски?
- Блядь, да нет.
Мне не хотелось ничего делать. Я не хотел даже в спортзал ходить.
Фактически, самое последнее, чего мне захотелось бы, - это ходить в
спортзал, потеть, носить борцовское трико и сравнивать длину писек. Я
знал, что у меня писька - среднего размера. Вовсе не нужно ходить в
спортзал, чтобы это установить.
Нам повезло. Колледж решил взимать по два доллара за поступление. А мы
решили - некоторые из нас, по меньшей мере, - что это противоречит
конституции, поэтому мы отказались. Мы выступили против. Колледж разрешил
нам посещать занятия, но отобрал кое-какие привилегии, и одной из них был
как раз спортзал.
Когда приходило время идти в спортзал, мы оставались в гражданской
одежде.
Тренеру давалось указание гонять нас взад и вперед по полю тесным
строем. Такова была их месть. Прекрасно. Не нужно было носиться по беговой
дорожке с потной жопой или пытаться закидывать слабоумный баскетбольный
мяч в слабоумное кольцо.
Мы маршировали взад-вперед, молодые, моча бьет в голову, безумие
переполняет, озабоченные сексом, ни единой пизды в пределах досягаемости,
на грани войны. Чем меньше верил в жизнь, тем меньше приходилось терять.
Мне терять было не особо чего - мне и моему средних размеров хую.
Мы маршировали и сочиняли неприличные песни, а добропорядочные
американские мальчики из футбольной команды грозились надавать нам по
заднице, но до этого дело почему-то никогда не доходило. Может, потому что
мы были больше и злее. Для меня это было прекрасно - притворяться
нацистом, а затем поворачиваться и объявлять, что мои конституционные
права попрали.
Иногда я действительно давал волю чувствам. Помню, как-то раз в классе,
выпив немного больше вина, чем нужно, со слезой в каждом глазу я сказал:
- Обещаю вам, едва ли эта война - последняя. Как только уничтожат
одного врага, умудрятся найти другого. Это бесконечно и бессмысленно. Нет
таких вещей, как хорошая война или плохая война.
В другой раз с трибуны на пустыре к югу от студгородка выступал
коммунист. Очень правильный мальчик в очках без оправы, с прыщами, в
черном свитере с продранными локтями. Я стоял и слушал, а со мною стояло
несколько моих учеников. Один из них был белогвардейцем - Циркофф, его
отца или деда убили красные во время русской революции. Он показал мне
кулек гнилых помидоров:
- Когда скажешь, - шепнул он мне, - мы начнем их кидать.
Тут меня осенило, что мои ученики вовсе не слушали оратора, а если б
даже и слушали, то все, что он говорил, не имело бы смысла. Мозги у них
уже были настроены. Во всем мире так. Обладать хуем средних размеров
внезапно не показалось мне самым худшим грехом.
- Циркофф, - сказал я, - убери помидоры.
- Хуйня, - ответил он, - вот бы гранаты вместо них.
В тот день я потерял контроль над своими учениками и ушел, а они
остались метать свои гнилые помидоры.
Меня поставили в известность, что формируется новая Партия Авангарда.
Дали адрес в Глендэйле, и я в тот же вечер туда поехал. Мы сидели в цоколе
большого дома со своими бутылками вина и хуями разных размеров.
Стояли трибуна и стол, а по задней стене был растянут большой
американский флаг.
К трибуне вышел пышущий здоровьем американский мальчонка и предложил
начать с того, чтобы отдать честь флагу и принести ему присягу.
Мне никогда не нравились присяги флагу. Скучно и глупозадо. Мне всегда
больше хотелось принести присягу себе - но никуда не денешься, мы встали и
присягнули.
Затем - небольшая пауза, все садятся, чувствуя, будто их слегка
изнасиловали.
Пышущий здоровьем американец начал говорить. Я узнал его - толстяк
сидел на первой парте на занятиях по драматургии. Никогда не доверял таким
типам. Обсосы.
Обсосы и ничего больше. Он начал:
- Коммунистическая угроза должна быть остановлена. Мы собрались здесь,
чтобы предпринять для этого меры. Мы предпримем законные меры и, возможно,
незаконные меры, чтобы этого добиться...
Не помню всего остального. Мне было плевать на коммунистическую угрозу
или на фашисткую угрозу. Мне хотелось набухаться, ебаться хотелось,
хотелось хорошенько пожрать, хотелось петь за стаканом пива в грязном баре
и курить сигару. Я был непросвещен. Я был олухом, орудием.
После собрания Циркофф и я вместе с одним бывшим учеником пошли в парк
Вестлэйк, взяли напрокат лодку и попытались поймать себе на обед утку. Нам
