ля, Костромы, Саратова, Симбирска, Новгорода... Закрывались райкомы: все
уходили на борьбу с врагом...
Однако, пока шли мобилизации, переформирование и укрепление красных
дивизий, Добровольческая армия вышла на линию Кролевец, Дмитровск, Лив-
ны, Воронеж. 13 октября войска Красной Армии оставили Орел. Деникин был
уверен, что падение Москвы теперь - вопрос дней. Не думал он в те дни,
что это были последние успехи его армий.
Уже 18 октября советские войска с трех сторон охватили Орел. Над вра-
жескими войсками нависла угроза окружения, и они изо всех сил пытались
остановить наступление красных полков.
В ночь на 20 октября генерал Кутепов доносил Ковалевскому:
"Корниловцы выдержали в течение дня семь яростных конных атак крас-
ных. Появились новые части... Потери с нашей стороны достигли 80 процен-
тов..."
К утру Ковалевский получил от Кутепова еще более безрадостную телег-
рамму:
"Под натиском превосходящих сил противника наши части отходят во всех
направлениях. Вынужден был сдать Орел. В некоторых полках корниловской и
дроздовской дивизий осталось по 200 штыков..."
Это была необычная ночь - с нее начался перелом в этой битве, начался
коренной перелом в гражданской войне.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Почти целый месяц после уничтожения состава с танками Кольцов нахо-
дился в госпитале. Десять суток он не приходил в сознание, бредил.
Полковник Щукин, по нескольку раз в день справлявшийся Кольцове,
строго-настрого приказал врачам сделать все возможное, чтобы он остался
жив. Полковник Щукин был ошеломлен известием о гибели состава с танками
и о той роли, которую сыграл в этом Кольцов. Теперь, мысленно перебирая
свои прошлые подозрения и вспоминая о постоянном чувстве неприязни к
Кольцову, Щукин с горечью был вынужден признать, что перед ним все это
время находился превосходящий его противник.
Помогло ли искусство врачей или переборол все недуги молодой орга-
низм, но на одиннадцатый день Кольцов уже не на мгновение, а надолго
открыл глаза и стал удивленно рассматривать небольшую зарешеченную ка-
морку с часовым, сидящим настороже на табурете перед входом.
Заметив, что Кольцов открыл глаза, часовой сокрушенно покачал головой
и не без сочувствия произнес:
- Эх, парень, парень! Лучше б тебе в одночасье помереть. Ей-богу!
Очень на тебя их высокоблагородие полковник Щукин злые. Замордует, заму-
чает...
- Зол, говоришь?.. - переспросил Кольцов слабым голосом. - Зол - это
хорошо!
- Ду-урные люди! - вздохнул обескураженный часовой. - Его на плаху
ведут, а он радуется!
И опять, теряя сознание перед лицом быстро летящей в глаза тьмы,
Кольцов успел подумать: "Где я?"
Потом еще несколько дней Кольцов приходил в себя, начал потихоньку
вставать. А уже через месяц его отправили из госпитальной палаты в
тюрьму. Камеру для особо важного преступника выделили в одном из под-
вальных застенков контрразведки...
В кабинет Ковалевского Таню провели через его апартаменты - она по
телефону просила Владимира Зеноновича принять ее, но так, чтобы не видел
отец.
Ковалевский пошел навстречу Тане, поздоровался, усадил в кресло, од-
нако во взгляде его, в жестах, в голосе не было обычной для их отношений
устоявшейся, привычной Тане теплоты.
И она поняла, что Владимир Зенонович догадывается о цели ее прихода и
то, о чем она будет говорить, неприятно ему. И тут же прогнала эту
мысль. Отступать было нельзя. Она все равно скажет.
- Ну-с, Таня, я слушаю. Какие секреты завелись у тебя от отца? - В
голосе сухость, даже враждебность.
Ковалевский и в самом деле догадывался, что Таня хочет говорить с ним
о Кольцове. Он не хотел этого, решительно не хотел и поначалу, сослав-
шись на крайнюю занятость, отказал во встрече, но Таня настаивала, и он
согласился - ведь все же это была Таня, к которой он привык относиться
очень добро, с родственным теплом, Наверное, она страдает, и кто, кроме
него, может сказать ей сейчас ободряющие слова?! Щукин? О, только не он!
Ковалевский приготовился быть участливым и мягким с Таней. Но когда она
вошла и Ковалевский увидел ее горящие глаза на бледном, осунувшемся ли-
це, он понял, что пришла она не за утешением. Что же еще нужно Тане?
Что? Он ждал.
Таня была полна решимости.
- Владимир Зенонович, я должна увидеть Кольцова.
- Это невозможно, Таня. Невозможно и незачем! - тотчас отрезал Кова-
левский.
- Мне очень дорог этот человек. - Голос Тани дрогнул, но она, овладев
собой, договорила: - Я люблю его, Владимир Зенонович...
- Замолчи сейчас же! - властно прервал ее Ковалевский. - Опомнись!
- Нет! - Глаза Тани непокорно вспыхнули под сдвинутыми бровями. - Я
знаю, вы скажете... Вы скажете, я должна подавить в себе все теперь,
когда знаю, что Павел... что он... Но есть две правды, Владимир Зеноно-
вич. - Голос ее зазвенел. - Две, две правды! Одной служите вы с папой. А
у Кольцова своя правда, он предан ей, и это надо уважать, каждый может
идти своей дорогой... - Таня спешила высказать все, что передумала, что
выстрадала в последнее время, но не успела, ее прервал, хлестнув зло,
совсем незнакомый голос: разве мог он принадлежать Ковалевскому?
- Перестань, пожалуйста, перестань! Ты бредишь. Ты больна. Подумай об
отце, наконец!.. Офицер Кольцов изменил присяге, предал дело, которому
мы все служим. Он предатель, пойми это! А все остальное - романтические
бредни. Все намного серьезней, чем ты навоображала... Повторяю, ты
больна. И с тобой следует поступать как с больной.
Ковалевский нажал кнопку. Дверь, ведущая в кабинет, распахнулась, на
пороге встал Микки.
- Возьмите мою машину, отвезите дочь полковника Щукина домой. Татьяна
Николаевна нездорова.
И все же через несколько дней, на этот раз уступив просьбе самого
полковника, Ковалевский разрешил свидание Тане с Кольцовым.
- Это гораздо серьезнее, чем я думал, - сказал Щукин командующему. -
Завтра я отправляю свою дочь в Париж, и это свидание Таня вымолила у ме-
ня как прощальное...
Таня спустилась в темный, нахоложенный сыростью подвал... "Сейчас,
сейчас я увижу его. Боже мой, что со мною? - лихорадочно думала она. - Я
же просто слабая... Я люблю его и оттого... А я должна быть сильной, для
прощания сердце должно быть сильным. А я слабая. Папа прав - мне надо
уехать. Теперь - конец. Его убьют... Господи, спаси его! Пусть он полю-
бит другую, только спаси его!.."
И вот открылись двери в подвал - и Таня увидела Кольцова. Он стоял,
бессильно прислонившись к стене, худой, изможденный, в разорванном на
плечах мундире без аксельбантов и погон. Сердце ее сжалось от боли и жа-
лости, она заплакала, потому что считала нынешнее положение Кольцова
унижением.
Тюремный надзиратель нерешительно позвякивал тяжелой связкой ключей.
Ему хотелось сказать Тане что-то ободряющее, что-то доброе, но он не ре-
шался вмешаться в ее горе. Он смотрел на нее подслеповатыми, совиными
глазами и думал: "Господское горе хлипкое. Со слезой. И с красивыми сло-
вами. Ох и насмотрелся я на него!"
Кольцов, увидев Таню, протянул к ней руки, и столько было в этом дви-
жении радости, что Таня торопливо отерла слезы и внутренне вся просияла,
идя ему навстречу.
"Какие у нее глаза? Осенние! - невольно залюбовался девушкой Кольцов.
- Я вот все хотел их вспомнить и не мог. А они, оказывается, осенние - с
золотинкой..."
Заговорив, Таня оборвала его мысли.
- У нас очень мало времени. - Она чуть отстранилась, не отрывая
взгляда от его лица. - А мне надо сказать... Павел, я все, все знаю. И
по-прежнему с тобой.
- Барышня, не положено разговаривать!.. Барышня, не положено! - угрю-
мо твердил надзиратель, не зная, что ему предпринять, чтобы соблюсти тю-
ремную инструкцию и не потревожить своей совести.
Таня порывисто достала из своей сумочки деньги и, не глядя, дунула их
в руки надзирателя.
- У тебя есть друзья... Ты мне скажи... Я пойду к ним, поговорю... -
торопливо говорила она. - Они спасут тебя... Сейчас тебя не убьют. Отп-
равят в ставку, будет суд. Еще многое можно делать. Так куда, к кому мне
идти, Павел? - лицо ее пылало решимостью и надеждой.
Ах, Таня, Таня... Он не ошибся в ней. Значит, не ошибся, полюбив эту
девушку. Как же сейчас ответить ей, чтобы не обидеть, чтобы она поня-
ла... Старцев и Наташа, конечно, уже знают об его аресте, и если что-то
можно сделать - сделают. Будут пытаться - это он знал твердо. Так что
Тане и не нужно идти к его друзьям. Для него - не нужно. Да и куда идти?
Они переменили квартиру, а может, и вовсе уехали из Харькова.
- Спасибо, Таня, - тихо сказал Кольцов. - Спасибо тебе за все. Мои
друзья знают о моем положении и конечно же мне помогут. Так что, будем
надеяться, все у нас еще будет хорошо.
На лицо Тани легла тень, она мгновенно сникла.
- Я пришла проститься с тобой, Павел! - чуть слышно сказала Таня. -
Навсегда проститься. - И, спохватившись, что он ее Может понять не так,
тихо добавила: - Отец отправляет меня в Париж...
Таня повернулась и медленно, точно слепая, направилась я выходу - те-
перь она уже навсегда уходила из его жизни.
С тех пор как Ковалевский узнал о том, что его личный, пользующийся
неограниченным доверием адъютант оказался красным, его не покидало ощу-
щение вплотную подступившей катастрофы. Словно к самому краю пропасти
придвинулось все то, во что еще совсем недавно он свято верил, чему пок-
лонялся, ради чего переносил безмерные тяготы последних лет. Сегодня он
уже не мог, как прежде, сказать себе, что сражается за правое дело...
"Если такой блестящий офицер перешел к красным, если не побоялся уро-
нить своей чести предательством, значит, усомнился в чем-то важном, мо-
жет быть, главном, - с горькой усмешкой растравлял себе душу Ковалевс-
кий. - Впрочем, какая это измена? И здесь, и там - русские... Вот!..
Быть может, здесь правда? В этом секрет, почему Кольцов переметнулся к
красным?.."
Вопросы, вопросы... на которые не было ответа. И Ковалевскому вдруг
очень захотелось увидеть своего бывшего адъютанта, посмотреть ему в гла-
за, убедиться, что тот унижен разоблачением, что сожалеет, раскаивает-
ся...
Сопровождали командующего к Кольцову полковник Щукин и два офицера
контрразведки.
По крутой каменной лестнице, вытертой ногами заключенных, они спусти-
лись в подвал. Прошли по длинному коридору с низко нависшими сводами.
Тускло сочили какой-то болезненно-золотушный свет густо зарешеченные
лампы; едва освещая стены, потемневшие от времени и идущей, казалось, из
недр земли сырости.
Стояла каменно-неподвижная тишина. Ее нарушал лишь гулкий стук шагов.
У небольшой железной двери Ковалевский на мгновение приостановился, и
Щукин, предупредительно опередив его, толкнул дверь. Неохотно, медленно
проскрипели ржавые петли - и открылась небольшая комната без окон с зе-
леными от сырой старости стенами.
Ковалевский, щуря глаза и напрягая зрение, осторожно спустился по
ступеням вниз и увидел Кольцова.
Кольцов устало сидел на узком тюремном топчане в том же разорванном
на плечах, расстегнутом мундире. На лице у него страшно чернели ссадины,
на губах запеклись черные струпья - от этого лицо Кольцова было непод-
вижным и напоминало маску.
Только в живых глазах билась непокоренная дерзость. Щукин, остановив-
шись на ступеньках, с любопытством следил за выражением лица Ковалевско-
го. Ему было интересно, какое впечатление произведет на командующего эта
необычная встреча, но, кроме сосредоточенного и отчужденного внимания,
на лице генерала он ничего не заметил.
- Николай Григорьевич! - повернулся к Щукину Ковалевский. - Я просил
бы вас оставить нас одних.
Щукин мгновение стоял в нерешительности, потом, бросив быстрый взгляд
на Кольцова, учтиво склонил голову и вышел из камеры.
