приходят ко мне во мраке, дабы не более чем тени их, рождаемые луной,
могли осязать мое тело. И никто, кроме Аллаха, не вправе коснуться меня,
ибо я - Манса Канкан Муса.
- Это же я, - безнадежно сказала Джулия. - Мика, это я.
Отворилась и захлопнулась башенная дверь, звук прилетел словно
издалека, но замковый двор вдруг наполнился смехом людей, покидающих
празднество. На миг огромные глаза чернокожего остановились на Фаррелле,
бурые, как воды древних рек, загрязненные до самого дна разложившимися
тайнами, испещренные тонкими светлыми струями и неторопливыми спинами
крокодилов. Затем он ударил голыми пятками в плотные бока своего скакуна,
умный конь с громыханием развернулся и, протрусив мимо бассейна с рыбками
и под злорадными мордами надвратных горгулий, вырвался на простор лежащих
за ними улочек, погруженных в дорогостоящую тишину. Цокающее эхо еще долго
металось между коттеджами и после того, как всадник и конь скрылись из
виду.
Фаррелл затащил Джулию назад в лабиринт, чтобы никто не мешал ей
выплакаться. Поначалу он испытывал ревнивое чувство - {никто никогда обо
мне так не плакал, да и не заплачет никто, я знаю} - но потом Джулия
подняла к нему лицо, и он совершенно ясно увидел, какой она станет в
старости.
- Малыш, - еле выдавил он и, изнемогая от нежности и страха, начал
беспомощно целовать морщины и впадины, и раны, еще не проступившие на этом
лице.
XIII
- А сейчас, леди и джентльмены, - сказал Фаррелл, - если вы взглянете
налево, вы увидите южно-американского гривистого волка.
Дюжина лиц, отраженных зеркальцем заднего вида, послушно повернулась,
куда ей было указано, но пара-тройка других продолжали смотреть вперед,
встречая его взгляд с настороженным презрением, которое определенная часть
детей непременно демонстрирует фокуснику. {Интересно, что ты от меня
спрячешь, пока я буду глазеть на то, что ты показал?} Фаррелл ободряюще
улыбнулся в зеркальце, но улыбка лишь подтвердила их подозрения, и в нем
шевельнулось сочувствие к ним, ибо и сам он отчасти страдал той же
хворобой.
- Несмотря на его название, - продолжал он, замедляя ход аллигатора,
враскачку проезжавшего мимо загона, по которому трусцой сновала на оленьих
ногах чета лохматых, похожих окрасом на тосты с корицей существ, -
гривистый волк является на самом деле крупной лисицей - своего рода лисой
на ходулях, как вы сами можете видеть.
Он несколько раз пытался выбросить из произносимого текста официально
утвержденные остроты, но агенты администрации неизменно на него доносили.
- В диком состоянии они питаются грызунами и насекомыми, а здесь мы
кормим их цыплятами и бананами. Они готовы съедать по пяти фунтов бананов
в день, ибо аппетит у них и вправду волчий.
На эту шуточку кто-то ответил смехом, и Фаррелл возмечтал, как он
сейчас остановит поезд и грозно поинтересуется кто это сделал.
День был ветренный и теплый, и дети метались на пути у аллигатора,
будто клочья горящей бумаги. Морские львы крупозно кашляли у себя в
вольере и звонили в колокольчики, и прикусывали груши велосипедных
гудочков. Молодая женщина в рабочей армейской форме и в круглой шляпе с
большими полями подняла забредшего на дорогу мальчонку и держала, маша его
ладошкой проходящему поезду. Фаррелл помахал в ответ. На сей раз
отраженные в зеркальце непроницаемые лица поворотились, прослеживая его
жест в надежде, что это вот то самое и есть.
- Справа от нас, - продолжал он, - разумеется, слоны. Вон та парочка
старых попрошаек, Уинстон и Дейзи, слоны индийские, хотя родились, если
правду сказать, в Шри Ланка, - а того здоровенного малого, в следующем
загоне, зовут мистер Нгуги, он из Кении, Восточная Африка.
Уинстон и Дейзи, долгое время проработавшие в цирке, приступили, как
по сигналу, к выполнению своих рутинных обязанностей - переплели хоботы и
поднялись на задние лапы, с безупречной, комичной точностью движений
изображая тоску по миру, населенному исключительно воркующими и
швыряющимися разными вкусностями недоумками. Но мистер Нгуги с его
излохмаченными ушами и сломанным бивнем - то было совсем иное дело, и
Фаррелл шесть раз в день мучительно ежился под прищуром его темной воды
бриллиантов, когда проезжал мимо в своем зеленом и светло-синем поезде,
повторяя в одних и тех же словах шутку насчет слоновьей памяти. Он
повторил ее и теперь, но безотчетный порыв поволок его не к привычному,
расчитанному ровно на тридцать три секунды заключительному спичу,
произносимому по мере приближения аллигатора к конечной станции, а
прямиком к первым строкам любимого им стихотворения Д. Г. Лоренса:
{Огромный слон, тяжелый старый зверь,
нетороплив в любви.
Он ищет самку, оба ждут, когда в крови,
В больших застенчивых сердцах тайком, тайком
затеплится приязнь...}
Он произнес эти строки достаточно громко для того, чтобы мистер Нгуги
его услышал, и даже не заметил ни печального лысого мужчину, который
залился краской и принялся, торопливо дергая, затегивать пуговицу на
костюмчике дочери, ни старухи, рывком прижавшей к своим ногам двух
маленьких внуков, подтащившей их к дверям и практически сбросившей с еще
движущегося поезда. Фаррелл, как полагалось, затормозил между двумя
желтыми линиями, стараясь припомнить то место, где говорилось об укромно
сопрягающихся, таящих свой пыл огромных животных. Ни единый из пассажиров,
выходя, не смотрел в его сторону. Фаррелл негромко пропел в микрофон две
последних строки:
{Ни рева, ни рывков, приливом под Луной
Струится кровь, и две реки, сближаясь,
становятся одной.}
Довольный собою, он оперся на локоть, выставив его в круглое окошко
поезда, приходившееся в аккурат на левый глаз аллигатора, и помахал
молодому чикано, торговавшему каштанами с установленного за пешеходной
дорожкой лотка. Торговец радостно ухмыльнулся, покачал головой и весело
провел указательным пальцем по горлу.
- Драпай с корабля, chulo, - крикнул он. - И лучше скажи мне прямо
сейчас, куда прислать сундучок с твоими пожитками.
- Джейми, - ответил Фаррелл, - ты бы все же напрягся и постарался
запомнить, что ты больше не в Юба-Сити. В этом стихотворении никаких
глупостей не содержится, оно по природе своей является познавательным и
научным, и всех этих людей без экзамена примут в колледж только за то, что
они его выслушали. Как и тебя, разумеется. Обратись с ним в любую
вечернуюю школу округа, и сам увидишь, что будет.
Но лотошник опять покачал головой.
- Я из него и трех слов не расслышал, даже не усек, что это стишки. Я
только знаю, что ты никогда не повторяешь замечательных строчек, которые
они для тебя накатали. Вот это я слышу каждый день, от раза к разу, и что
ты думаешь, я не понимаю, чем дело пахнет? - он неожиданнно метнул из-за
спины пакетик с каштанами, и тот приземлился точно Фарреллу на колени. -
Ты же каждый раз говоришь по-другому и думаешь, что {эти} тебя не заложат?
Вытворяешь тут черт-те что, даже не скрываясь. Парень, они таких на дух не
выносят. Они платят, чтобы получить в точности то же, что и все прочие.
Так что ты, выходит, не только слоновий извращенец, ты еще и деньгу с них
слупил за здорово живешь. Жди теперь открыток и писем. Черт, да они про
тебя телеграммы сюда буду слать, не телеграммы, а песни.
- В следующем заезде исполняется "Бастард, Король Английский", -
объявил Фаррелл. Он постоял немного, запихивая каштаны в карман зеленого,
точно лес, десантного комбинезона, сшитого на мужчину более крупного и
потому висевшего на Фаррелле, будто парашют на древесных ветвях, потом
повернулся, намереваясь осмотреть сиденья на предмет ножевых ранений,
забытых кукол, взрывных устройств и выпавшей из карманов мелочи. С
крайнего сиденья заднего ряда, застыв на фоне отраженного в стекле Раздела
Домашних Животных, смотрела на него Брисеида.
Прошло довольно много времени, прежде чем Фаррелл услышал свой голос,
произносящий где-то далеко-далеко:
- Сходи, Брисеида. В наш поезд собак не пускают.
{Задняя дверь открыта, она, должно быть, через нее и влезла. А я не
заметил.}
Он было шагнул к ней, но Брисеида взрыкнула, так негромко и коротко,
что Фаррелл замер, не успев опустить занесенную ногу, - он вдруг
совершенно утратил веру в свою способность отличать одну собаку от другой.
Эта собака отважно взглянула ему прямо в глаза, чего Брисеида сроду не
делала, потом соскочила на пол и в два элегантных маха, ничем не похожих
на движения мешковатой, вечно извиняющейся старой Зииной компаньонки
вылетела из поезда. Оглянувшись на Фаррелла, она вновь зарычала - на этот
раз несомненно отдавая приказ. Приказы Фаррелл всегда узнавал безошибочно.
- Ну, я вобще щас вырублюсь, да никак эта тварь хочет, чтоб я топал
за ней, - громко произнес он единственно для того, чтобы по возможности
дольше удержать происходящее на уровне фильмов про Лесси. Брисеида
скачками миновала слонов и начала забирать в сторону уборной для служащих
зоопарка. Она не останавливалась, поджидая Фаррелла, и не оглядывалась,
проверяя, не отстал ли он. Фаррелл, поспешавший следом, стараясь не
потерять ее из виду, но и не сбиться при этом на бег, ощущая себя Белым
Кроликом, взглянул на часы, чтобы понять, сколько в его распоряжении
свободного времени - до следующего рейса аллигатора оставался еще час.
Непосредственный начальник Фаррелла, питавший к нему недоверие, прокричал
нечто вопросительное, когда Фаррелл проносился мимо. Не сбавляя ходу,
Фаррелл серьезно насупился, помахал в ответ и крикнул:
- И две реки, сближаясь, становятся одной.
{Я опаздываю, опаздываю на какую-то очень важную встречу и одет я
неподобающим для нее образом, что бы она собой не представляла.}
Брисеида еще раз поразила Фаррелла, свернув на его любимую дорожку,
шедшую позади медвежьих клеток. Немощеная и слишком узкая для грузовиков
или поезда-аллигатора, она использовалась - не столько посетителями,
сколько служащими зоопарка - в качестве кратчайшего пути. Фарреллу дорожка
нравилась царившей на ней грубой прохладой, безмолвием и запахом
отдыхающих в тени медведей. Брисеида остановилась, поджидая его на
повороте дорожки, за которым та ненадолго расширялась, давая место
неглубокому каменному фонтанчику, давным-давно приспособленному под
купальню птицами - за неимением иных претендентов. Тоненькое, серебристое
квохтанье воды была единственным звуком, который слышал Фаррелл, если не
считать тяжелого дыхания Брисеиды.
Дыхание же Бена было легким, почти беззвучным. Он горбился над
фонтанчиком, опустив ладони в бетонную чашу, свесив в воду голову и
отвернув ее вбок, точно животное, слишком больное, чтобы пить. Фаррелл
узнал его по одежде - потертому серому вельветовому костюму, от которого
Бен упрямо не желал отказаться, видимо, из-за заплаток на локтях,
отвечавших стереотипу ученого - Бен уходил в нем на работу всякий раз,
когда Зия вставала слишком поздно, чтобы ему помешать. На пиджаке не было
ни пятнышка, лишь края рукавов пропитались водой, а съехавшая набок
рубашка, лишившаяся трех пуговиц, еще хранила опрятные складочки, с
которыми она вернулась из сухой чистки. Но человек, скрытый под этой
знакомой одеждой, вовсе не был его, Фаррелла, давним другом. Он понял это
еще до того, как увидел лицо, до того, как чужое, невыносимо напряженное
